И даже дальше, чем летуны.
Когда я писал вчера вечером, у меня не было сил сказать все, что я намеревался, а я хотел рассказать о многом. Беспристрастно рассматривая сегодня утром то, что я изложил... я вижу, что большая часть этого не стоила труда. Мои читатели — если такие особенные личности вообще существуют — могут сами поразмышлять на эту тему, и их догадки могут быть лучше моих. То, что я не сказал, хотя должен был сказать, потому что это важно и верно: мы на Синей почти ничего не знаем о природе и способностях инхуми. Они вторглись к нам — мы не смогли нанести ответный удар; они явно знали о нас очень много — мы почти ничего не знали о них. Они пришли с Зеленой. Они могут летать, могут говорить, как мы, и могут притворяться нами. Они сильны, хорошо плавают, пьют нашу кровь и обычно (но не всегда) сражаются без оружия, хотя предпочитают скрытность и обман бою. Мало кто на Синей знал больше, а многие не знали и этого.
Уже тогда я знал немного больше, поговорив с Квезалем, а также с Шелком и нынешним Пролокьютором, который знал Квезаля гораздо лучше, чем я. Я знал, что инхуми способны изобразить весь спектр человеческих эмоций и, возможно, даже переживают их так же, как и мы; и что их обман основан на всеобъемлющем понимании бесчисленных способов, которыми думают и действуют мужчины и женщины. Я подозревал, что они способны обмануть самих богов, поскольку Ехидна знала, что Пролокьютор присутствовал при ее теофании, но, похоже, не осознавала, что он был инхуми. (Конечно, она могла просто не волноваться об этом или не видеть какой-либо существенной разницы между ними и нами.)
С другой стороны, я был совершенно уверен, что когда Мукор описывала патеру Прилипала как говорившего с «тем, кого нет», когда он был коадъютором, она не имела в виду, что он молился, а скорее то, что для ее блуждающего духа патера Квезаль не существовал.
Нам с Саргасс вскоре предстояло гораздо ближе познакомиться с инхуми; но я пишу здесь о том, что знал и о чем догадывался в то время, об ошибках и обо всем остальном.
Мои советники — хорошие, благонамеренные люди — всегда предлагают мне перейти к делу, хотя они никогда не выражают это так смело. Если нужно что-то предпринять, они хотят, чтобы это было сделано сейчас, немедленно. Сухожилие тоже был таким. Когда я решил, что мы должны построить новую лодку, он захотел заложить киль в тот же день и, я уверен, был бы счастлив, если бы мог и закончить ее в тот же самый день. У Сухожилия это нетерпение было следствием молодости; это было то, что он должен был преодолеть, и я считаю, что он в значительной степени уже преодолел его.
В Раджья Мантри, Хари Мау и других, я думаю, это должно исходить из традиции войны. Немедленное действие — душа войны, как я узнал много лет назад, наблюдая за генералом Мята. Это не душа мира.
Вчера вечером Алубухара[18] (которая такая же круглая и сладкая, как плод этого имени, и почти такая же темная) сказала: «Если ты хочешь сделать что-то снова, ты должен делать это медленно». Я не верю, что есть такая пословица; если бы это было так, я бы услышал ее раньше. Без сомнения, это слова ее матери, но они должны стать пословицей для судов и правительств всех мастей, для моряков, каким я когда-то был, и для писателей. Я обнаружил, что трудные решения становятся легкими, когда судья понимает все дело. Когда новое бремя должно быть возложено на людей, мы должны снять два старых, но прежде нужно очень старательно выбрать те, что будут сняты. Те, кто плывут быстро, не плывут долго, а то, что написано с большой скоростью, редко читают — или стоит читать.
Я бы хотел, чтобы этот отчет был прочитан, и не одной женщиной или одним мужчиной (хотя я очень рад, что ты читаешь его), но многими, чтобы он достиг глаз мужчин и женщины, для которых предназначен. Мои сыновья, я так вас любил! Я действительно говорю с вами сейчас? Крапива, радость моего сердца, ты помнишь нашу первую ночь вместе во дворце кальде? Никогда больше у нас не было других таких ночей, и никогда не будет. Я надеюсь — и за всю свою жизнь я никогда не был более серьезным и искренним, — что ты неверна мне. Что ты нашла хорошего и честного человека, который разделит твою судьбу и поможет воспитывать наших сыновей. Крапива, ты слышишь мой голос?
Я хотел написать, что остаток ночи, когда мы с Саргасс впервые встретились с Крайтом, прошел без происшествий, и большую ее часть я просидел, поглаживая бедного Бэбби по голове. Вот. Написано.
Но сначала я должен был сказать, что Саргасс была совершенно права, думая, что я хочу расспросить ее о морской богине, которую она называла Матерью. Обнаружив, что Саргасс крайне неохотно говорит о ней, я пытался докопаться до истины окольными путями. Какую-то часть правды я должен был бы написать и написал бы, если бы не спешил вперед. (Если нетерпение Сухожилия было результатом молодости, то что вызывает мое?)
Часть правды, поскольку даже Саргасс, о которой богиня заботилась еще до того, как та научилась плавать, не могла знать всего.
Но, если уж на то пошло, кто мог знать всю правду о Саргасс? Не сама Саргасс, и это совершенно точно. В то время, о котором я пишу, до Крайта, я еще не знал настоящей загадки о ней; но я приведу ее здесь, чтобы вы, читающие, могли взвесить все для себя. В конце концов, я пишу не только для того, чтобы развлечь вас.
Вот настоящая загадка, связанная с Саргасс: если Мать заботилась о Саргасс только для того, чтобы Саргасс могла заманить других, как птицеловы используют пойманную птицу, то не отправила ли Мать ее обратно к своим сородичам — к нам, — чтобы она могла заманить больше или заманить их лучше? Проще говоря, изменила ли Мать свое мнение, или она преследует какой-то глубокий план, который приведет к нашему уничтожению? Очень важно, чтобы мы это знали.
Ветер поднялся еще до полудня, и мы двинулись вперед настолько медленно, что я решил поднять еще больше парусов. Я всегда был осторожным и предусмотрительным моряком, как уже говорил. Но даже осторожный моряк должен был избегать подводного камня чрезмерной осторожности, и было очевидно, что дополнительный парус ускорит наш путь, не подвергая нас опасности.
Я долго щурился на западный горизонт, сплевывал и потягивал себя за бороду (все это так забавляло Саргасс, а ее улыбка радовала мое сердце, хотя я этого не говорил), а после соорудил продолжение нашего грота из палки, которую принайтовил к гику, и длинного треугольного куска парусины, верхушку которого привязал к гафелю. Это сработало так хорошо, что я смастерил еще один треугольный парус, похожий на кливер, и мы, подражая лодке Кречета, поставили его на форштаге; я заверил себя и Саргасс, что, как только ветер усилится, мы снимем и тот и другой.
В результате всего этого мы увидели остров еще до захода солнца. Или, во всяком случае, мы увидели остров, который, как мы предположили, был тем самым, на котором Стрик и его команда запаслись водой. Я никогда не был полностью уверен, что это тот самый, хотя это не исключено. Конечно, он соответствовал их описанию, и мы нашли его, следуя их указаниям, то есть плывя почти прямо на запад. Позже я увидел, что вдоль всего побережья было много других островов того же типа — поднимавшиеся из моря горы, покрытые пышной зеленью. Благодаря юго-западному ветру мы быстро обнаружили небольшую защищенную бухту на северной стороне острова и быстрый каменистый ручей в ее оконечности.
Мы бросили якорь и наполнили наши бутылки водой, после чего я отправил Бэбби на берег, дав ему побродить вокруг и исследовать росший на крутых склонах зеленый лес. Откровенно говоря, я чувствовал себя очень виноватым из-за того, что заставлял его так часто оставаться на баркасе, когда мы сходили на берег, и был почти готов оставить его на острове, чтобы восстановить его здоровье и свободу; я был уверен, что остров будет для него более счастливым и здоровым местом, чем моя тесная маленькая лодка. Но тут я вспомнил, что Шелк не раз пытался освободить Орева. На протяжении всей моей жизни я делал все возможное, чтобы подражать Шелку (как делаю здесь, в Гаоне), иногда с некоторым успехом.
Возможно, у меня это получается все лучше и лучше. По крайней мере, они так думают. Но мне лучше поспать.
Мне не следовало останавливаться вчера вечером — я должен был упомянуть, что всю ту ночь мы простояли на якоре в бухте. Мы с Саргасс спали бок о бок под фордеком — без Бэбби, к счастью; вскоре после того, как мы улеглись, она спросила, выйдем ли мы утром в море снова. По ее тону было ясно, что она этого не хочет.
Я тоже не хотел и поэтому сказал, что собираюсь остаться еще на один день, чтобы поохотиться, и, если повезет, у нас на ужин будет свежее мясо. Насколько я помню, на борту в то время осталась только очень соленая свинина, которую мне дал Кабачок; она мне очень надоела, а рыба — еще больше.
Утро следующего дня выдалось ярким и ясным и породило проблему, которую тогда я посчитал серьезной, еще не имея ни малейшего предчувствия о том, что приготовил для меня остров. Саргасс не терпелось пойти со мной, а Бэбби — еще больше, если бы это было возможно; было бы просто жестоко оставить его одного. Тем не менее я прекрасно понимал, что если с баркасом что-нибудь случится, то всякая надежда привезти Шелка в Новый Вайрон пропадет.
Я подумал, не оставить ли Бэбби на борту, как и раньше; но какую защиту может обеспечить молодой хуз? Молодой хуз, я бы сказал, который отнюдь не восстановил все свои силы? Против внезапного шторма — никакую. Против команды какой-то другой лодки, которая войдет в бухту, как и мы? Его просто убьют.
Я также подумывал попросить остаться Саргасс. Но если случится непогода, самое лучшее, что она может сделать — свернуть паруса (а они уже были свернуты) и остаться на якоре в маленькой бухточке, которую мы нашли. Что же касается защиты от экипажа другой лодки, то что может сделать одна молодая женщина, не имея ни оружия, ни правой руки? Против честных людей баркас не нуждался бы в защите. В противном случае ее изнасилуют, убьют или то и другое вместе.