Я покачал головой.
— Видишь ли, я держу свое обещание. Однако я буду выглядеть как мальчик для молодой женщины, которую ты называешь Саргасс, и для всех, кого мы встретим, если только они не... ну, ты понимаешь. Так что я не могу летать. Я не могу, потому что вы не можете. Ты любишь парадоксы?
Я сказал, что они нравились Шелку больше, чем мне.
— Он был мудрее тебя, именно так, как ты говоришь. Я буду надоедать тебе дюжинами, прежде чем мы расстанемся, Рог. Вот один из них. Те, кто цепляется за жизнь, теряют ее; те, кто отбрасывает свои жизни, спасают их.[19] Он тебе понравился?
— Понравился бы, если бы я его понял, — сказал я.
— Парадоксы объясняют все, — сказал он мне. — Раз так, то их невозможно объяснить.
Это был, конечно, второй парадокс. Или, скорее, это была великая истина, воплощенная в парадоксе, истина, заключающаяся в том, что вещь не может быть использована для доказательства самой себя. Несколько дней назад в мой дворец пришел прорицатель. Он приехал сюда отчасти, как он сказал, потому, что хотел получить разрешение заниматься своим ремеслом в нашем городе, а отчасти, как я догадываюсь, потому, что надеялся приобрести здесь известность.
Он вызвался прочесть мое будущее по звездам. Я отказался, сказав, что сейчас полдень и что даже если он выйдет на улицу, то не сможет их увидеть. Он настаивал на том, что знает их позиции, даже когда не видит, развернул несколько больших диаграмм и начал замысловатую декламацию, которую никто не понял.
Я прервал его, постановив, что он не нуждается в моем разрешении предсказывать судьбу или чьем-либо еще, пока он ведет себя прилично. Я добавил, что он свободен брать плату с любого, кто достаточно глуп, чтобы отдать ему свои деньги.
Он удалился в дальний конец комнаты, и я вскоре забыл о нем; но через час или два он снова вышел вперед и громко объявил, что закончил свое предсказание для меня. (Это была обычная для меня смесь лести и угрозы — я поведу к победе три чужих города, буду судиться за свою жизнь, вернусь чужим в родные места своих сыновей, найду новую любовь и так далее и тому подобное. Я не стану утруждать себя записыванием всей этой ерунды.) Когда он закончил, я спросил, как я — или кто-нибудь, чье будущее он предсказал, — может знать, что его пророчества истинны; и он торжественно заявил, что сами звезды подтверждают их.
Все засмеялись. Но редко бывает день, когда я не слышу доказательств такого же рода, выдвинутых с такой же уверенностью. Кто-то свидетельствует и, когда его свидетельство подвергается сомнению, клянется, что это правда. Дюжина голов глубокомысленно кивают. Да, раз он заявляет, что это правда, так и должно быть.
Это достаточно легко; но как насчет первого парадокса Крайта? Теперь я думаю, что он имел в виду следующее: своим страстным желанием покинуть яму я обрек сам себя. Если бы у меня хватило смелости отказаться от помощи инхуму, я мог бы быть спасен кем-нибудь другим или освободиться собственными усилиями и таким образом вернуться в свой дом, который, я уверен, никогда больше не увижу.
Я больше никогда не увижу свой дом, даже если его пощадят бури и волны.
Я намеревался продолжить свое повествование сегодня вечером — или, вернее, возобновить его, — рассказав, как мы с инхуму спускались по склону горы к баркасу, как отправились на поиски Саргасс и так далее. Тогда я был бы очень близок к тому моменту, когда она дала мне кольцо.
Но у меня не будет много времени сегодня вечером, и я собираюсь использовать его, чтобы написать о том, что произошло сегодня. В каком-то смысле это имеет отношение ко всему, что я намеревался написать, и я скоро дойду до этого.
Сегодня утром в суд пришел человек, чтобы попросить защиты от Исчезнувших людей. Было много смеха, и, когда я восстановил порядок, я указал ему на то, что его сограждане не верят ему — или даже не верят в существование Исчезнувших людей, — и предложил ему сначала представить все доказательства их существования, которыми он располагает, чтобы над нами не смеялись с презрением.
Этот человек, которого зовут Барсат[20], признался, что у него нет никаких доказательств, кроме показаний его жены, которую он предложил привести завтра в суд; но он клялся, что видел Исчезнувших людей три раза, и был уверен, что они отнюдь не дружелюбны.
Я спросил, чем он их обидел. Он не знает или, по крайней мере, говорит, что не знает. Затем я попросил его описать обстоятельства, при которых он увидел их в первый раз. Он сказал, что шел в джунгли рубить дрова, когда увидел, что несколько человек стоят или сидят в зарослях и смотрят на него не очень дружелюбно, и повернул назад. Я спросил, сколько их было. Он сказал, что не может быть уверен, на что было еще больше смеха.
Это — и его очевидная искренность — убеждают меня, что он говорит правду. Если бы он лгал, его показания были бы более обстоятельными и более сенсационными. Кроме того, по моему опыту, любое количество Соседей больше двух трудно сосчитать.
Было уже поздно, когда мы с инхуму начали спускаться с горы, и ни один из нас не был способен к быстрой или продолжительной ходьбе. Однако вы не должны думать, что я упал духом или был подавлен. Здоровье делает нас веселыми, а болезнь и слабость оставляют нас мрачными и печальными — таково, по крайней мере, общее мнение. Могу только сказать, что я редко бывал слабее или ближе к истощению, но мое сердце буквально прыгало от радости. Я выбрался из ямы. Свободен! Освободился даже от жгучей жажды, которая в конце концов стала мучением еще худшим, чем безнадежность. Скалы и древние, покрытые мхом деревья были прекрасными, и сам воздух был замечательным. Инхуму заверил меня, что знает кратчайший путь к баркасу, и я помнил, что патера Квезаль был хорошим другом Шелка. Разве невозможно, что этот инхуму окажется хорошим другом для Саргасс и меня?
Я быстро убедил себя, что он уже наш друг.
Утолив жажду из принесенной им бутылки с водой, и снова у источника, который он мне показал, я почувствовал страшный голод. Я знал, что на баркасе есть еда; но было возможно, что мы с инхуму увидим зеленого оленя, который сбежал от Саргасс и меня. Если мы его увидим, сказал я себе, я застрелю его, разделаю и съем на месте. Я снял с плеча карабин и держал его наготове.
Мы прошли около двух третей пути, когда что-то загремело по ветвям огромного эвкалипта, упавшего всего несколько дней назад. К тому времени уже почти стемнело; я слышал шорох умирающих листьев гораздо отчетливее, чем видел их движение.
Я снял карабин с предохранителя, осторожно двинулся вперед и, когда листья снова зашуршали, приставил приклад к плечу.
— Не стреляй, пока мы не увидим, что это такое, — прошептал инхуму.
Я почти не слышал его. Я был совершенно уверен, что знаю, где находится животное, и решил покалечить его, если не смогу убить, сказав себе, что позже выслежу его.
Ветки зашуршали в третий раз, я нажал на спусковой крючок, и инхуму отбил мой карабин в сторону, и все это за гораздо меньшее время, чем потребовалось мне, чтобы написать это.
Еще до того, как звук выстрела затих, Бэбби вырвался из укрытия, бросившись прямо на нас со всей возможной скоростью, на какую способны хузы на коротких расстояниях. Если бы это случилось на пять минут позже, когда слегка стемнело, он бы вскрыл меня от бедра до плеча. Как бы то ни было, он узнал меня в самый последний момент и, узнав инхуму, бросился на него.
Хотя я писал о полете патеры Квезаля и слышал его в полете, когда мы были в туннелях, я никогда не видел, как он летает. Здесь, на Синей, я видел инхуми в полете несколько раз, но всегда на расстоянии, так что их легко было принять за летучих мышей или даже птиц; сейчас, в тени этих сумеречных деревьев, я видел, как один из них взлетел, стоя так близко, что я легко мог коснуться его рукой. Он подпрыгнул в воздух и, пока Бэбби мчался под ним, его руки удлинились, расширились и истончились, пальцы выпустили паутину кожи, каждый палец стал длиннее моей руки. Я понимаю, что это не совсем ясно, но я не знаю другого способа описать это. Тотчас же его руки забили, не медленно, как обычно бывает, когда летят инхуми, а с самой неистовой поспешностью, подняв внезапный шторм в полной и призрачной тишине. Бэбби повернулся и прыгнул, его клыки смертоносно полоснули...
Пустой воздух. Инхуму исчез в темноте среди ветвей.
— Бэбби! Бэбби! Это я! — крикнул я и присел на корточки, как и раньше на баркасе.
Он подошел ко мне очень медленно, отчетливо сознавая (как и я сам), что я выстрелил в него мгновение назад; и очень хорошо сознавая, что я все еще держу карабин. Я отложил его в сторону и заговорил с ним, и хотя я уже не помню точно, что именно я сказал, это, должно быть, подействовало; вскоре его голова оказалась между моих рук, как это бывало иногда, когда мы вдвоем плыли на баркасе по очень широкому морю. Я разговаривал с ним, пока не кончился день и не появились звезды, поглаживая его морду и потирая уши; и, без сомнения, многое из этого было чепухой; однако одна вещь произвела на меня впечатление, и я должен записать ее здесь. Это, кажется, были мои точные слова: «Ты думал, что я ушел, не так ли, Бэбби? Ну, я как раз собирался. Бедный Бэбби! Бедный, бедный Бэбби! Ты думал, что я умер».
На что он кивнул.
Сегодня — впервые с тех пор, как Хари Мау привез меня сюда — я отправился на охоту. Точнее было бы сказать, что я наблюдал, как другие охотятся, поскольку я никого не убил. Впрочем, как и другие.
Эти люди считают скот священным (как я, возможно, упоминал ранее), видя воплощение Великого Паса в быках и Ехидны в коровах. Из уважения к этим божествам, они не будут есть говядину и сознательно носить — или обладать — любыми кожаными изделиями, сделанными из