Мне кажется, я должен был объяснить ему, что для нас ночное небо тоже черное, и попытаться описать его.
— Оно всегда черное, — повторил он, шагнул вперед и забрался на маленький фордек, — и звезды всегда там.
Без сомнения, мои объяснения тебе наскучат, кто бы ты ни был, если только ты не Крапива; но она — та читательница, на которую я надеюсь, и поэтому я все равно объясню, ради нее. Если я оставляю разделитель в своем тексте, как перед этим абзацем, схематично изображая три витка, отделяющих один кусок текста от другого, то делаю это потому, что решил остановиться и немного поспать.
Здесь все было по-другому. Мне хотелось подумать, и через минуту я расскажу тебе, о чем я думал. Я вытер перо, отложил его, встал и сцепил руки за спиной. Ты же знаешь, дорогая жена, как я ходил по пляжу в глубокой задумчивости, когда мы планировали фабрику. Точно так же я бесшумно ходил по этому большому розово-голубому дому, который мне дали и расширили для меня, и который мы называем моим дворцом, чтобы внушить благоговейный страх нашим соседям.
Всё молчало, все уже легли спать. На конном дворе спал мой слон, стоя, как спят слоны, а иногда и лошади, и спал крепко. Из конюшни я вышел в сад и стал слушать пение соловьев, глядя на ночное небо и на такие звезды, которые иногда можно было разглядеть между густыми темными тучами, которые были бы почти видны Крайту. Я должен объяснить, что там держат двух соловьев в золотых клетках. (Я должен был написать держали.)
Уже неделю стоит знойная погода, и сад с его жасмином, журчащими фонтанами, папоротниками и статуями показался мне очень приятным местом. Полчаса или больше я сидел на белой каменной скамье, глядя на звезды сквозь рваные несущиеся облака, звезды (каждая из которых — виток вроде Синей или Зеленой), которые должны были казаться инхуми похожими на фрукты, мерцающие над высокой стеной сада.
Я из города бегу,
Его видеть не могу.
Вот прелестный милый сад,
Фонтан с яблоней шумят.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
Это не было пением в той мере, как его понимает Саргасс, или как она заставляла меня чувствовать его; но она молчит с тенеспуска, и старая веселая песня снова звучит в моей голове. Как мы были молоды, Крапива!
О, как мы были молоды!
Когда я вернулся в дом, то услышал, как Чанди[21] плачет на женской половине. Боясь, что она разбудит остальных, я заставил ее выйти вместе со мной, мы сели на белую каменную скамью, и я сделал все возможное, чтобы успокоить ее. Она тоскует по дому, бедное дитя, и я заставил ее назвать свое настоящее имя и описать своих родителей, братьев и сестер, город, из которого она приехала, и даже кухарку ее матери и рабочих ее отца. Она родилась в Витке, как и мы с тобой; но она ничего не помнит об этом, уехав еще младенцем. Я заставил ее рассказать мне все, что она узнала об этом от своих родителей, но там почти ничего не было, кроме самовосхваления: они жили в гораздо большем доме, и все им подчинялись. Что-то в этом роде. Она знала, что солнце было линией, пересекающей небо, но представляла себе, что оно встает и садится, как это делает здесь Короткое солнце.
Что касается меня, то я не плакал; но я, по крайней мере, так же тоскую по дому, как и она, и, когда она успокоилась, я рассказал ей о тебе, Крапива, назвав тебя Гиацинт. Она мало что поняла, но очень сочувствовала. Она добросердечная девушка, и ей не намного больше пятнадцати.
Пока я успокаивал ее — и себя, — я пообещал, что отошлю ее обратно к отцу и матери. Она пришла в ужас и объяснила, что независимо от того, что она или я скажут, родители, как и все жители ее города, поверят, что я отверг ее; все будут сторониться ее и могут даже забить камнями до смерти. Она моя, по-видимому, — но не настолько моя, чтобы я мог освободить ее. Я не могу отделаться от мысли, что мы с ней, такие разные по внешнему виду, возрасту и полу, на самом деле одного поля ягоды.
Вместе мы выпустили одного из соловьев и смотрели, как он улетает, — символ того, чего мы оба желали для себя. Она хотела, чтобы я открыл клетку второго, но я сказал ей, что не буду, что наступит еще одна ночь, когда она будет чувствовать себя так же, как сегодня; и я сказал, что, когда наступит эта ночь, мы снова поговорим и выпустим вторую птицу.
Не слишком хорошо неосмотрительно тратить символы.
Что же касается того, о чем я думал, оставив в одиночестве этот прекрасный стол, то это было замечание Крайта. Он сказал, что звезды всегда там, и я (насколько моложе я был на борту баркаса!) подумал, что он имел в виду просто то, что они не исчезают на самом деле, когда исчезают из вида. Это казалось тривиальным наблюдением, поскольку я никогда не предполагал, что они это делают — каждый видел, как пламя свечи исчезает в солнечном свете, и знает, что невидимое пламя обожжет палец.
Теперь я думаю иначе и уверен, что прав. Черное небо, которое видел Крайт, не было ни ночным, ни дневным. Это было небо, лишь только небо, без облаков и без каких-либо изменений, если не считать медленного кружения Короткого солнца и других, более далеких звезд, и несколько более быстрого восхода и захода Зеленой. Виток для него и для всех инхуми — безвоздушная звездная равнина, которую мы видели, когда бедная Мамелта привела нас в чрево Витка. Неудивительно, что инхуми так несчастны, так жестоки и так жаждут тепла.
Когда мы с Чанди увидели Зеленую с нашего места в саду, она рассказала мне, что ее мать однажды сказала ей, что это глаз Великого Инхуму, который посылает сюда своих детей. Я кивнул и постарался не упоминать, что жил и сражался там.
Мне приснилось, что вернулся Орев. Очень странно. Я снова оказался в четверти Солнечной улицы, невыразимо опечаленный ее опустошением. Я отослал Хряка, как было на самом деле, и тот отправился дальше, с Оревом в качестве проводника; но в последний момент не выдержал разлуки и позвал его обратно. Он вернулся, сел мне на плечо и обернул вокруг моей шеи скользкое щупальце, став Сциллой. Голосом Орева она потребовала, чтобы я отвел ее к Главному компьютеру Синей. Я объяснил, что не могу, что такого места нет, только Короткое солнце. Говоря это, я следил за удаляющейся спиной Хряка и слышал слабое постукивание его меча.
Я «проснулся» с бьющимся сердцем и обнаружил, что заснул в джунглях, лежа рядом с Крайтом. Я взял его руку и потер спину, полагая, что растирание каким-то образом вернет его к жизни, но его тело уже растворялось в зловонной жидкости, которая стала грязной водой канализации, которую я прочистил там.
Глава десятаяКОЛЬЦО САРГАСС
Я снова охотился. Несколько человек, захватившие дикий скот, пригласили меня пойти с ними, и я из любопытства нашел для этого время. Эта охота сильно отличалась от охоты на скот — бойня, настолько кровавая, что могла удовлетворить любое количество авгуров.
Мы охотились за барахтунами, самой ценной дичью в округе, и самой трудной для охоты. Тишина из восьми-десяти животных находилась не более чем в лиге от города, но нам пришлось проделать долгий путь, свернув с прямой дороги и пройдя по труднопроходимой местности, чтобы приблизиться к ним с подветренной стороны. Все говорят, что барахтуны никогда не остаются в том месте, где на них охотились, и могут пройти сорок лиг или больше, прежде чем снова остановятся.
У меня, как и у всех остальных, был карабин, и хотя, отправляясь в путь, я не имел ни малейшего намерения воспользоваться им, я вскоре понял, что мне придется это сделать, если представится такая возможность, иначе Килхари[22], Хари Мау и другие члены нашего отряда решат, что я их предал.
Килхари поставил нас широким полукругом, подальше от тишины (так называется стадо), сказав, что когда мы увидим приближающихся к нему загонщиков, то сможем немного приблизиться. Я попросил его поставить меня в самое худшее место, объяснив, что я одолжил свое ружье, наполовину слеп, давно не стрелял и так далее. Он поставил меня последним, на один из концов полумесяца, сказав, что это были худшие места. На самом деле они были лучшими, как я подозревал в то время и убедился сегодня вечером.
Я примерно час простоял на своем посту, после чего заметил приманку. Это были двое мужчин в плетеной фигурке молодого барахтуна, покрытого шкурой. Они медленно и осторожно продвигались по открытому, болотистому лесу, часто отворачиваясь от более густых зарослей, где, как считалось, должна быть тишина, чтобы лучше прикрыть спрятавшихся за ними загонщиков. Их часть охоты является самой опасной, а также наименее славной, потому что настоящий барахтун часто нападает на ложного, а у них нет ни карабинов, ни возможности стрелять из них, даже если бы они были. Эти двое должны полагаться на загонщиков, находящихся позади них.
Их постепенное продвижение, должно быть, заняло большую часть следующего часа. Мне не терпелось посмотреть на огромных зверей, о которых я так много слышал по дороге, и я тоже двинулся вперед, пробираясь сквозь высокую жесткую траву, хотя и не так далеко, как приманка и загонщики, время от времени вставая на цыпочки, чтобы лучше видеть. Ожидание было почти невыносимым.
Совершенно неожиданно из травы поднялись два загонщика и выстрелили поверх спины плетеной фигуры. До этого момента я не мог разглядеть барахтунов, но как только раздался грохот карабинов, густые заросли деревьев и кустарника, казалось, взорвались и из них выскочили двадцать или больше огромных темно-серых зверей с высокими рогами.
И исчезли. Это было чуть ли не самое удивительное из того, что я когда-либо видел. В какой-то момент эти огромные животные, вдвое больше обычной лошади и в шесть раз тяжелее ее, бешено бросились врассыпную. В следующее мгновение они исчезли. Несколько охотников стреляли на некотором расстоянии от меня, но я не видел ничего, во что можно было бы стрелять.