— Ломбык, — повторяли они снова и снова. — Ты убить ломбык, Рог. — Сын отрезал хвост и привязал его к моему поясу; это заставило меня почувствовать себя полным дураком, но таков их обычай, и я не мог снять его или даже намекнуть, что это нежелательно, не обидев их. Я подумал тогда о том, что сказал другой Рог об обычаях его расы, и спросил себя, во что я впутал нас. Наши собственные сильно отличаются от одного города к другому, как всем известно. Обычаи другой расы (подумал я) должны быть очень своеобразны. Таковы они и есть.
На данный момент я рассказал вам все интересное. Я собираюсь изложить все остальное очень кратко и поэтому закончу писать обо всем этом, прежде чем лягу спать.
Он-загонять-овца и его сын освежевали ломбыка в темноте с небольшой и не слишком значимой помощью от меня. Я отрезал себе ляжку и попытался взвалить ее на плечо, не запачкав кровью карабин (который я повесил за спину прикладом вверх), что мне не слишком удалось. Вдвоем они отнесли шкуру в шалаш, и она оказалась такой тяжелой, что сын один раз упал под ее тяжестью, и было видно, что ему очень стыдно. Что касается меня, то я принес в десять раз больше мяса, чем требовалось, чтобы накормить всех семерых. Я говорю семерых, потому что Бэбби съел не меньше самого голодного, которым, без сомнения, был твой любящий муж.
У меня было искушение опустить следующее наблюдение, и я уже продолжил мой отчет дальше; но, уместно ли оно здесь или нет, я расскажу тебе нечто очень странное. На обратном пути в лагерь Он-загонять-овца и его сын часто с большим трудом продирались сквозь заросли кустарника, которые мне так мешали. Мне, который был выше любого из них и нес на плече массивное бедро (оно, наверно, весило столько же, сколько близнецы), должно было быть по крайней мере так же неудобно из-за угловатых, искривленных ветром деревьев.
Но нет. На моем лице и руках, которые уже были покрыты множеством царапин от их веток, не появилось ни одной новой. Хотя ляжку, которую я нес, время от времени задевали листья, она ни разу не застряла в ветках, даже на мгновение. Я не могу этого объяснить. Ветки, конечно, не отшатывались от меня. К тому времени, как мы закончили снимать шкуру с ломбыка, небо уже посерело, и я, конечно, увидел бы и услышал бы, если бы они это делали. Могу только сказать, что, независимо от того, в каком направлении я смотрел, я мог видеть ясный путь для меня и моей ноши. И когда я шел вперед, всегда оказывалось, что я иду по нему без каких-либо помех.
Мы добрались до лагеря на рассвете. Она-собирать-ягода с криком вскочила и разбудила свою больную дочь и Саргасс, которые, казалось, не были против. Мы ели, и хотя все мы ели очень много, я уверен, что съел больше всех, так много, что Он-загонять-овца открыто выразил свое удивление и восхищение. Даже дочь, которая была так больна накануне вечером, съела столько, сколько могло поместиться на одной из наших больших обеденных тарелок на Ящерице.
Потом Она-собирать-ягода показала нам, что закоптит остальное, сделав из зеленых веточек что-то вроде подставки для тонких полосок мяса. Мы договорились, что Он-загонять-овца и его сын помогут нам с Саргасс и отнесут на баркас столько мяса, сколько смогут унести. В ответ они получат шкуру (которую Она-собирать-ягода уже выскребала к тому времени, как мы покинули их лагерь) и остатки ломбыка.
В сопровождении Бэбби мы вчетвером вернулись к туше, нарезали кучу мяса и направились через кустарник к морю, выйдя на берег всего в нескольких шагах от баркаса. Крайт был на борту и приветствовал наше прибытие с недобрым сарказмом, дразня Саргасс и меня за то, что мы были такими же кровавыми, как инхуми, и безудержно смеясь над своими собственными остротами. Крапива, до того, как мы поняли, что патера Квезаль был инхуму, я бы подумал, что чувство юмора — исключительно человеческое свойство. Общение с Крайтом заставило меня не раз пожалеть, что это не так; у него было чрезмерно развитое чувство юмора, и такое уродливое, какого я никогда не встречал во всех своих путешествиях. С тех пор я узнал, что Соседи, которые обращались со мной так торжественно в тот вечер, печально известны тем же самым.
После того, как Он-загонять-овца и его сын помогли нам спустить баркас обратно на воду и перенесли на него мясо, которое они принесли и вымыли в море, он отвел меня в сторону. Кивком головы указав на Крайта, он сказал мне: «Нет любить», и я признался, что он мне тоже не нравится.
— Ты побить, Рог?
Я отрицательно покачал головой.
— Большой удар, — посоветовал он мне. Потом спросил: — Ты говорить Сосед?
Я кивнул.
— Что сказать?
Я задумался. Ни другой Рог, ни другие Соседи никогда не просили меня сохранить наш разговор в тайне и не потребовали от меня никаких клятв.
— Мы поменяли кровь, — сказал я. — Я, — я коснулся своей груди, — за тебя, за всех остальных мужчин, за всех женщин и за всех детей. Сосед — за всех Соседей.
Он-загонять-овца пристально посмотрел на меня.
— Поскольку я говорил за тебя, я могу сказать тебе, о чем мы говорили. Мы договорились, что там, где есть люди, могут появляться и Соседи. — Я махнул рукой в сторону горизонта, показывая (надеюсь), что имею в виду весь виток. — Они могут навещать нас с миром и дружбой.
— Большой добро! — Он с энтузиазмом кивнул.
— Я тоже так думаю, — сказал я ему. — Действительно думаю.
Когда мы подняли паруса, он и его сын помахали нам на прощание с берега, и, когда мы так далеко вышли в открытое море, что я уже не мог отличить одного от другого, я все еще слышал, как они кричали:
— Ты убить ломбык, Рог!
Я думал закончить эту часть моего отчета словами, которые ты только что прочитала, дорогая Крапива, последними словами, которые я написал вчера вечером; но здесь есть еще кое-что, и здесь это будет более уместно, чем где-либо еще.
Когда мы оставили Он-загонять-овца и его сына на берегу, я подумал, что мы никогда больше их не увидим. Но это оказалось не так. Отдавая им должное, я должен сказать тебе здесь, — поскольку не сделал этого прошлым вечером, — что, когда мы вернулись к туше ломбыка, меня поразили его рога, все четыре длиннее лезвий мечей, острые, с черными кончиками, изящно волнистые и жестоко изогнутые. Осмотрев их и полюбовавшись ими, я спросил у Он-загонять-овца, что он собирается с ними делать, и он объяснил мне все многочисленные способы применения рога, все то, что я должен был бы узнать давным-давно, так как я назван в честь этого материала.
Меня, Крайта и Бэбби было более чем достаточно, чтобы работать на баркасе под легким ветром, который не усилился даже тогда, когда мы были далеко в море, поэтому Саргасс решила закоптить столько мяса, сколько могла. Она подготовилась к этой задаче, срезав хороший запас зеленых побегов перед тем, как мы вышли в море; сейчас она подрезала их и соединяла одной рукой так же ловко, как Она-собирать-ягода двумя, но наши дрова скоро иссякли. В результате мы с Крайтом снова сошли на берег прежде, чем обогнули мыс большой песчаной косы, которую я назвал Землей Огней, и собрали еще.
(Кажется, именно тогда я снова попытался рубить дерево ножом Сухожилия, после чего раз и навсегда решил, что при первой же возможности приобрету топор, топорик или, по крайней мере, нож побольше и потяжелее, если топора или топорика не будет.)
К тому времени, когда мы собрали столько сухого дерева, сколько смогли найти, не заходя далеко вглубь острова, и погрузили его в баркас, пробираясь вброд со связками, которые держали подальше от воды, Короткое солнце уже скрылось за далекими вершинами, и даже Крайт (который почти ничего не делал) сказал, что устал. Мы с Саргасс были близки к изнеможению.
На этом самом открытом участке берега не было ни хорошей якорной стоянки, ни подходящего места для высадки на берег, но я решил остаться там до утра. Поскольку погода была хорошей и даже тогда не представляла реальной угрозы, я решил, что так менее опасно, чем плыть ночью вдоль неизвестного берега. Я отвел Крайта в сторону и предупредил его, что Он-загонять-овца и его сын подозревают его, о чем, как я полагаю, он уже знал, и предложил ему отправиться в другое место, если он намеревается поохотиться. Он ответил, что вряд ли сможет использовать охоту, чтобы оправдать свое отсутствие перед Саргасс, как это было раньше, — у нас было гораздо больше мяса, чем нужно. Я знаю, как ты относишься к инхуми, Крапива, и почему. Если бы ты заглядывала мне через плечо, когда я пишу эти строки, ты бы самым решительным образом заявила, что никто не должен шутить с такими существами; и, конечно, связь, которая должна была вырасти между Крайтом и мной в посадочном аппарате, еще даже не начала формироваться. Но я все еще был благодарен ему за то, что он спас меня, и поэтому предложил сказать Саргасс, что он охотится за салфетками. Он рассмеялся и ушел, вселив в меня уверенность, что в эту ночь он останется с нами на баркасе.
Я взял первую вахту, а Саргасс — вторую. Крайт должен был взять третью и разбудить меня, конечно, для четвертой и последней ночной вахты.
Здесь, ради художественной цели, я должен вставить рассказ о снах, в которых фигурировал бы Исчезнувшие люди, или, может быть, рассказать о тайнах, которыми я шепотом обменивался с Саргасс. На самом деле не было никаких снов и никакого шепота. Я с большим трудом разбудил ее, когда настала ее вахта, и, когда она вернулась, чтобы лечь рядом со мной, оставив Крайта на страже, она нисколько не потревожила меня.
Именно Бэбби разбудил нас обоих, взвизгнув от тревоги и тыкаясь носом в наши лица. Налетел один из тех порывистых северо-западных ветров, столь распространенных в этих краях, и баркас тащил свой якорь, пока тот не нашел прочную опору в глубокой воде и уже собирался утащить под воду нас. Я успел перерезать канат как раз вовремя.
На восходе солнца мы обогнули мыс, резко накренившись зарифленным гротом, и шли с приличной скоростью, когда нас нашел Крайт. Я увидел его, освещенного восходящим солнцем и быстро уносимого ветром, на высоте, которой достигают лишь немногие птицы. Саргасс, я полагаю, его не заметила.