Я улыбнулся:
— Люди-цыплята?
— И иметь две руки и две ладони вместо крыльев. Так что я почти человек. Разве не так? — Она начала расчесывать свои длинные золотистые волосы, держа гребень во рту, когда ей требовалась рука для других дел.
— Твои волосы меняют цвет, — сказал я ей.
— Когда они мокрые. Тогда они выглядят черными.
— Нет. Когда они мокрые, то выглядят золотисто-коричневыми, как то прекрасное старое золото, которое ты надела для меня, когда впервые поднялась на борт.
Она рассмеялась, довольная:
— Но когда я погружаюсь глубоко, они черные.
— Если ты опустишься достаточно глубоко, я полагаю, так и должно быть. Но теперь они меняют цвет, и каждый цвет красивее предыдущего и заставляет меня забыть о последнем и желать, чтобы они всегда оставались нового цвета.
Я посмотрел на гребень и на переливы цвета, которые он рождал в волосах:
— Тут есть и золото, такое бледное, что оно почти как серебро, как то кольцо, которое ты мне подарила, а еще есть чистое желтое золото, красное золото и даже рыжевато-коричневое золото, цвет твоих волос, когда они мокрые; в первые дни я считал, что твои волосы всегда рыжевато-коричневые.
— Тогда я еще много времени проводила в воде, — задумчиво сказала она.
— Я знаю. А теперь ты ее боишься, даже когда ловишь для нас рыбу. Я вижу, как ты нервничаешь, прежде чем войти, решиться, как говорят люди.
— Я не боюсь утонуть, Рог. Я не могу утонуть, даже если захочу. Иногда я жалею, что не могу.
Хотя я и не слишком умен, но понял, что она имела в виду.
— Ты бы умерла. — Я постарался, чтобы мой голос прозвучал мягко. — Разве это не хуже, чем вернуться к своей прежней жизни в море?
Мы смотрели, как Крайт тянет за носовой фалинь, чтобы тот подтащил баркас поближе к берегу, потом выходит на бушприт, спрыгивает вниз и исчезает среди густых деревьев. Солнце уже опускалось за горы, окутывая реку, ставшую нашим витком, безмолвными пурпурными тенями.
— Он один из них, не так ли? — Саргасс вздохнула и убрала гребень.
— Один из кого?
— Один из тех тварей, что охотятся по ночам, тех, которых я так боялась, когда спала в Матери.
Не зная, что сказать, я промолчал.
— В скалах была пещера, в которой я когда-то играла. Я, наверное, уже говорила тебе.
Я кивнул.
— Я всегда говорила, что буду спать там. — Она снова тихо рассмеялась. — Я всегда была очень храброй в дневное время. Но когда темнота начинала подниматься из глубин, я плыла обратно к Матери так быстро, как только могла, и спала в одном из тех мест, где спала с самого детства. Я знала, как много чудовищ там, в темноте, даже если у меня не было для них названий, и именно сейчас мне пришло в голову, что Крайт — один из них, даже если у меня для него нет никакого имени, только Крайт.
— Понимаю, — сказал я, хотя и не был в этом уверен.
— Он спит весь день, даже больше, чем Бэбби, и почти ничего не ест. А ночью он охотится, и ему приходится есть все, что он ловит, потому что он никогда ничего нам не приносит.
— Иногда приносит, — возразил я.
— Этого маленького крабика. — Она презрительно отмахнулась от крабика. — Мне он кажется человеком, а тебе — нет.
Это застало меня врасплох. Я не знал, что сказать.
— У него две ладони и две руки, и он ходит прямо. Когда бодрствует, он говорит больше, чем мы оба вместе взятые. Так почему ты думаешь, что он не человек?
Я попытался сказать, что считаю Крайта полностью человеком, и что он на самом деле такой же человек, как и мы, — но попытался сделать это без прямой лжи, заикаясь, запинаясь и отступая от только что сделанных утверждений.
— Нет, ты так думаешь, — сказала мне Саргасс.
— Может быть, дело только в том, что он так молод. На самом деле он немного моложе моего сына Сухожилия, и, честно говоря, Саргасс, мой сын Сухожилие и я грызлись друг с другом чаще, чем мне хотелось бы помнить. — Я сглотнул, собираясь с духом, чтобы выложить всю ложь, которую могла потребовать ситуация. — И он выглядит как Сухожилие...
Новый голос — собственный голос Сухожилия — спросил:
— Как я? Кто?
Я так быстро повернул голову, что чуть не сломал себе шею. Сухожилие стоял почти рядом, опасно выпрямившись в одной из маленьких лодочек, сделанных из выдолбленных бревен, которыми пользовались местные жители.
— Крайт, — ответила ему Саргасс так, словно знала его всю свою жизнь.
Сухожилие взглянул на нее, беспомощно сглотнул и посмотрел на меня, явно не желая разговаривать с женщиной, чьи глаза, губы и подбородок потрясли его, как ураган.
Я спросил, не хочет ли он подняться на борт.
— Она... она не будет против?
— Конечно, — сказал я ему, поймал веревку из плетеной шкуры, которую он бросил мне, и закрепил ее.
Если бы вы спросили меня часом раньше, я бы сказал, что был бы рад увидеть любое лицо или услышать любой голос с Ящерицы, даже его. Теперь я видел и слышал его, и мое сердце упало. Здесь, в этом странном и удивительном городе Гаоне, я говорю себе (и я верю, что это правда), что я был бы очень рад снова увидеть Сухожилие таким, каким я видел его в тот вечер на великой холодной реке, которая течет через холмы на востоке Тенеспуска; но я знаю, что, если бы мои чувства застали меня врасплох здесь, как они застали меня там, я бы позвал своих охранников, велел бы им отвести его в сад и отрубить ему голову в любом месте, которое им понравится, лишь бы его не было видно из моего окна. Если бы он каким-то образом появился, когда Саргасс была на берегу в поисках убогих оранжевых фруктов, которые она дважды находила на полянах, оставленных старыми пожарами, я действительно считаю, что мог бы просто застрелить его и позволить оцепеневшим водам унести его труп с моих глаз. Я не могу себе представить, что потом произошло бы на Зеленой.
Он перепрыгнул через планшир, как я никогда не мог, и сел рядом с нами, глядя на Саргасс со смущенным восхищением.
— Этот молодой человек — Сухожилие, мой старший сын, — сказал я ей. — Очевидно, он следовал за мной от острова Ящерицы, а теперь меня догнал. Нас, я должен был сказать.
Она улыбнулась ему и кивнула, а я добавил:
— Сухожилие, это — Саргасс.
Застенчивый как никогда, он кивнул в ответ.
— Ты ведь следил за мной, не так ли? Я просил тебя — на самом деле, я умолял тебя — остаться на острове и присмотреть за твоей матерью.
— Да, я знаю.
— Как она себя чувствовала, когда ты уходил, и как твои братья? — мягко спросила Саргасс.
— Это было вскоре после тебя, — сказал он мне. На несколько секунд он остановился, чтобы поглазеть на зеленую кожу, туго натянутую на грудь Саргасс. — Мама тогда была в полном порядке, как и кильки.
Саргасс улыбнулась:
— Ты хорошо заботился о ней, пока был там, Сухожилие?
— Нет. — Он набрался храбрости, чтобы поговорить с ней напрямую. — Она заботилась обо мне, как всегда. Видишь ли, мой отец... Эй! Что ты делаешь?
Я достал из-за пояса своей шкуры-туники его охотничий нож, ножны и все остальное.
— Возвращаю тебе. — Я протянул это ему, а когда он не принял, бросил ему на колени.
— Я не могу вернуть тебе игломет. — Он посмотрел на меня, явно ожидая, что я взорвусь.
— Ничего страшного.
— Я взял его с собой. Я должен был оставить его дома с Мамой, но не сделал этого. Я взял его с собой в старую лодку, и мне повезло, что он у меня был. Я использовал его много раз, но потом потерял. — Он повернулся к Саргасс. — Отец хотел, чтобы я позаботился о семье, и пару дней я пытался, но ничего не получалось. Он думал, что я буду отвозить бумагу в город на нашей старой маленькой лодке, которая ненамного больше моей старой кожаной. Только она протекала и вместимость у нее не ахти какая, и как только все узнали, что он ушел и оставил там мою мать, мать Маргаритки подошла и сказала, что они перевезут Маму и нашу бумагу в своей рыбацкой лодке, когда она захочет поехать. Эта новая лодка похожа на рыбацкую лодку, по образцу которой мы с Отцом ее строили, только мы поставили внутрь эти большие ящики, чтобы бумага оставалась сухой. Сейчас он держит в одном из них веревки и все такое.
— Я знаю, — сказала Саргасс.
— Настоящие рыбаки держат их впереди, под той маленькой палубой, на которой они стоят, когда им приходится возиться с форштагом или кливером.
— Где мы теперь спим, твой отец и я. — Тон Саргасс взволновал меня так же сильно, как, должно быть, ранил его; даже сегодня я трепещу при воспоминании об этом.
Он уставился на нее, разинув рот. Его руки нащупали нож, и на мгновение мне показалось, что он действительно попытается ударить меня им.
Словно обращаясь к ребенку, она спросила:
— Ты хочешь пойти с нами? Где ты будешь спать сегодня ночью?
— Да. Наверное, в моей лодке. Там я спал все это время. Я залезу в нее и привяжу сзади. — Он посмотрел на меня. — Ты согласен?
Я кивнул.
— Если у тебя есть одеяло или что-нибудь еще, это было бы здорово. У меня было несколько, но я их потерял.
Я едва не сказал, что мы взяли с собой только одно одеяло и большую часть путешествия спали под парусиной и в одежде, но Саргасс объяснила, что мы купили одеяла в Уичоте, и поднялась, чтобы дать ему одно. Я предположил, что ему тоже может понадобиться парусина на случай дождя.
— Хорошо. — Секунду или две он вертел в руках свой охотничий нож. — Мы могли бы выменять меха у местных жителей, если у вас есть на что.
Я кивнул и сказал, что уже подумал об этом, когда мы были в Уичоте:
— Там с тебя шкуру спустят.
(Моя ирония пропала зря.)
— Только здесь и дальше на запад можно купить хорошие меха дешево, потому что они не хотят грузить их в свои лодки и тащить вниз по реке, чтобы продать.
Он принял одеяло, которое с этого момента будет принадлежать ему:
— После того как мы привезем Шелка, я построю настоящую большую лодку, буду ходить на ней взад-вперед и торговать. Я куплю карабины и тому подобное дома, продам их за меха вверх и вниз по реке, а потом вернусь за новыми.