вым патронташем; война, должно быть, казалась ему чем-то очень легким после всего, что он пережил. Прежде чем Хари Мау и его друзья увезли меня в Гаон, наши дороги снова пересеклись, и я даже не узнал его. Затем Квадрифонс прошептал:
— Ты видишь прошедшие годы. Посмотри за них.
И я сразу узнал его. Я хотел сказать: «Я там, где был ты, Отец», — но знал, что он ответит: «Я там, где ты скоро будешь, сынок», — произнесут его губы эти слова или нет. Зная это, мне не хватило смелости произнести эти слова.
Вайзер предупреждал меня.
Работай усердно, Сухожилие. Работай хорошо и мудро. Живи свободно, если можешь, и живи так, чтобы тебе не было стыдно, как мне порой, оглядываться на то, что ты сделал.
Твой дед не был героем. Он был как те люди, которые спали под дождем вместе со мной и Хари Мау на маршах против Хана, слишком мокрые, слишком усталые и слишком голодные для героизма. Не герой, но когда заревели наши трубы и загремели литавры Хана, я увидел, как такие же люди, как он, стреляют, заряжают и стреляют снова, прямо перед флагом.
Он женился во второй раз и завел новую семью. У меня есть маленькие сводные братья, которых я никогда не видел.
Поймал одну! Хорошую, я полагаю. Я пропустил длинную нить через ее жабры и положил обратно в воду, как мы делаем на Ящерице.
Точно так я сделал на баркасе с синебрюхом, за которым гонялась Саргасс до тех пор, пока он не прыгнул на борт.
Мы миновали возделанные поля Гаона, а это значит, что я могу перестать беспокоиться о том, что меня узнают; некоторое время назад я видел последнюю повозку, запряженную последним карабао. Нади здесь спокойнее, хотя еще не застоявшаяся и не угрюмая. Она похожа на женщину, которая поет за работой.
Вечерня держит нас поближе к середине или там, где самое сильное течение, изо всех сил налегая всем своим небольшим весом на рулевое весло. «Хорош лодк, — повторяет Орев, а потом: — Рыб голов?» Берега заросли́ деревьями такой высоты, что я не могу разглядеть вершин гор. Они почти кажутся дикими деревьями Зеленой, хотя, возможно, горные пики всего лишь скрыты туманом. Как раз перед тем, как рыба клюнула, я увидел кое-что получше — зловолка, который пришел к реке напиться.
Это такой красивый виток, что мое бедное серое перо замолкает от стыда, когда я пытаюсь написать о нем.
Это перо точно такое же, как те, что я связывал в пучки по тринадцать штук для моего отца; я складывал каждый пучок плотно, хотя и не слишком, и завязывал узел мягкой синей бечевкой. Жаль, что я не видел пучок до того, как Вечерня разрезала его для меня и положила перья в старый пенал, который я взял с собой.
Конечно, мы продавали и такие пеналы, как этот. Я помню, как зашел вместе с отцом в маленький сарай фабрики, где их делали, и увидел там двух женщин, которые смазывали клеем кожу и картонные футляры, а также вощеные деревянные формы, в которые их укладывали, пока клей не высохнет. Мы могли бы выбрать коричневый или черный, сказал нам человек, который нанял этих женщин, или любой другой цвет, который бы мы хотели, даже белый. Но нам лучше иметь в виду, что пенал скоро будет испачкан чернилами. Лучше всего, сказал он, выбрать темный цвет, чтобы не было видно чернильных пятен.
Отец заказал черные (как тот, на котором я пишу), желтые и розовые. Я думал, что он поступил очень глупо, но желтые и розовые продались первыми, купленные матерями маленьких девочек нашей палестры.
Почему мы ведем войну, когда этот виток так широк? Я думаю, это потому, что правители, вроде меня в Гаоне, живут в городах. Здесь так много людей, очень много. И много ферм — меньше, чем людей, но все же очень много. Люди, дома и животные, которые на самом деле являются рабами, хотя мы их так не называем.
(Кабачок тоже не называл своего приказчика рабом, как не называли рабами и людей, которые носили его яблоки и муку на мой баркас.)
Покупать и продавать. Продавать и покупать, не обращая внимания на деревья в лесу или на склоны гор. Если бы мы были поумнее, то дали бы правителям всех городов по палке и ножу на каждого и сказали бы им, что мы с радостью возьмем их обратно, когда они объедут весь виток, как это сделал Орев.
Я могу описать дерево или зловолка, но только не Синюю. Возможно, поэт смог бы ее описать. Не я.
Не имея лучшего занятия, чем ловить рыбу и следить за медленными изменениями реки, я думал о своих сыновьях — о Крайте на посадочном модуле, в частности. Его поймали и заставили открыть рот. Я спас его и думал, что потерял навсегда, когда он присоединился к другим инхуми, забаррикадировавшимся в кокпите. Как бы мне хотелось, чтобы он был сейчас здесь, в этой маленькой лодке, со мной и Вечерней.
Вечерня спрашивает, можно ли будет остановиться, когда она увидит поляну. Она говорит, что хочет приготовить для нас рыбу и немного риса. Если я хоть немного разбираюсь в женщинах, на самом деле она хочет попробовать кастрюли и сковородки, которые купила для нас; их хватило бы, чтобы приготовить еду для всех мужчин на большой лодке Стрика. Во всяком случае, я сказал, что можно; пройдет несколько часов, прежде чем она увидит идеальное место, и, я уверен, мы оба будем голодны.
Бэбби, без сомнения, был моим рабом. Я мог бы привести его на рынок и продать. Но он нисколько не возражал против своего рабства и таким образом освободил себя, освободив свой дух. Он был моим рабом, но мог сбежать в любой момент, когда мы были на реке, просто прыгнув в воду и поплыв к берегу. Если уж на то пошло, он мог бы сбежать еще легче в любом из тех многочисленных случаев, когда я оставлял его охранять баркас. Ему никогда не нравилось оставаться одному, но он все равно охранял баркас, как ему было велено.
Он был моим рабом, но в глубине души мы были товарищами, которые делили пищу и помогали друг другу, когда могли. Я мог видеть дальше и лучше, хотя он, возможно, и не осознавал этого; он мог бегать и плавать гораздо быстрее, а также лучше слышать. У него был более острый нюх. Я владел речью, и, несмотря на все, что сказала Саргасс, Бэбби мог только понимать сказанное. Но это не имело значения. Он был сильнее меня и гораздо храбрее, и мы должны были поддерживать друг друга, а не хвастаться своим превосходством. Что бы он подумал об Ореве, спрашиваю я себя?
И что бы Орев подумал о нем? Хорош вещь? Хорош хуз?
Неужели это мой Орев, которого я люблю, мой Орев, вернувшийся ко мне через год с лишним, настоящий Орев? Неужели это и есть та самая прирученная ночная клушица, с которой я играл мальчишкой, ожидая в селлариуме Шелка заслуженного наказания, которое так и не последовало?
— Орев, почему ты вернулся ко мне? — спросил я его.
— Найти Шелк.
— Я не патера Шелк, Орев. Я говорил это тебе — и всем остальным — снова и снова. — Мне следовало бы попросить его найти для меня Шелка, но я уверен, что он не сможет этого сделать, пока не найдет способ вернуться в Виток, а я не хочу потерять его снова. — Где ты был, Орев?
— Искать бог.
— Понимаю. Пасошелк? Кажется, так его назвал хирург. Ты нашел его и поэтому вернулся ко мне?
— Найти Шелк.
— Ты же знаешь, что свободен. Патера Шелк не посадит тебя в клетку, и я тоже. Все, что тебе нужно сделать, — улететь на эти деревья.
— Летать хорош! — Он перелетел с моего плеча на плечо Вечерни и обратно — наглядная демонстрация.
— Верно, — сказал я ему. — Ты умеешь летать, и это замечательное достижение. Ты можешь парить над облаками самостоятельно, точно так же, как мы это делали на дирижабле Тривигаунта. Я тебе завидую.
— Хорош лодк!
— Я возьму управление на себя и дам тебе возможность отдохнуть, если ты присмотришь за моей удочкой, — предложил я Вечерне, но она отказалась:
— Ты не остановишься, каким бы красивым ни было место, а я голодна.
— Ты никогда не голодна, — сказал я ей. Должно быть, иногда она голодна, и она была очень голодна, когда мы в первый раз разговаривали с пленными из Хана, которых захватил Хари Мау; но она никогда не говорит о том, что голодна, и не признается в этом, когда я спрашиваю. Поставь перед ней жареную птицу, и она возьмет крылышко, очистит кости до блеска и объявит себя удовлетворенной.
Как все зеленеет после дождей!
Мы остановились здесь, чтобы приготовить рыбу и рис, и решили сегодня не плыть дальше. Мы покинули Гаон еще до тенеподъема и вряд ли найдем другое столь же приятное место, как это. Теперь это крошечный остров, я назову его островом, хотя я уверен, что он был частью берега реки до дождей. Должно быть, река время от времени затапливает его и смывает любые деревья, которые пытаются укорениться на нем; здесь есть только эта мягкая зеленая трава, усыпанная маленькими цветами всех мыслимых цветов, которые расцветают в момент окончания сезона дождей и дают семена в мгновение ока.
Я изучал цветы, чуть ли не уткнувшись носом в мягкую, богатую почву, которая их питает. Сказать, что они просто фиолетовые и синие, было бы совершенно неверно; они — все оттенки того и другого, и даже больше, некоторые — синие, как небо, а некоторые — пурпурные, как вечер, опускающийся на море. А также красные (различные оттенки красного, я должен сказать), желтые, оранжевые, белые, кремовые и даже темно-рыжие. Розовые и желтые — самые привлекательные из всех цветов; женщины, купившие те пеналы, были правы.
Я смотрю на спящую Вечерню и снова думаю: желтый и розовый — самые красивые цвета. Мы готовили, ели и занимались любовью среди цветов. Я поймаю еще пару рыб, пока она спит. Мы поедим во второй раз под звездами и уснем. Встанем рано и отправимся дальше. Хотел бы я быть уверен, что Новый Вайрон находится на берегу моря, к которому ведет наша Нади. Я верю, что так и должно быть, но не могу быть в этом уверен.
Глава шестнадцатаяСЕВЕРО-ЗАПАД
Орев присоединился ко мне. Каким-то образом это дало мне возможность сесть, растереть ноги и писать, пока не кончатся эти несколько листов. Я не стану рассказывать тебе, где я нахожусь или как обстоят дела со мной. Я не знаю, где нахожусь и что со мной происходит.