В конце концов мы вернулись к лодке и улеглись в ее маленькой хижине из плетеной соломы, оставив наш костер умирать. Вечерня заснула почти сразу. Я молился, но не на коленях, как должен был (хижина была слишком низкой), а лежа на спине рядом с ней. Время от времени я выползал наружу со своим азотом, смотрел на небо, ощупывал демона и снова заползал в хижину. Как бы я ни устал (а я очень устал, проспав в тот день всего час после полудня), я пытался убедить себя, что защищаю нас — защищаю ее — каким-то непонятным образом.
Я прекрасно понимал, что это не так. Поскольку я не вернулся в Гаон в тот момент, когда обнаружил ее на борту, я подверг ее смертельной опасности, и, пока она находится в моем обществе, опасность сохраняется.
Через какое-то время, показавшееся мне долгим, наверное, часа через три-четыре, когда я уже почти заснул, я услышал, как зову Бэбби.
Уверенный, что мне все это приснилось и я говорил вслух во сне, который уже не мог вспомнить, я потер глаза и перекатился на четвереньки. Инхуми исчезли. Я понятия не имел, откуда мне это известно, но я знал это с такой уверенностью, с какой никогда ничего не знал.
Я выполз из хижины. Наш маленький костерок так слабо горел, что я не заметил бы его, если бы не знал, куда смотреть. Орев тоже исчез, и я испугался, что его убили инхуми.
Кто-то на берегу снова позвал Бэбби, и я понял, что он имеет в виду меня; тогда мне и в голову не пришло, что меня иногда называли «Шелк» или «Рог». Тот, кто звал меня, казалось, был совсем близко, и он звал меня даже более настойчиво, чем Саргасс. Я поискал его в тени ближайших деревьев, но безрезультатно.
На мне были бриджи, за поясом — азот Гиацинт, а еще я взял тунику и черную сутану авгура, которую Оливин нашла для меня в каком-то забытом шкафу; я оставил чулки, сапоги, пояс и жилет с драгоценностями. Какое-то мгновение я раздумывал, не взять ли кинжал и меч, хотя все еще был слишком слаб, чтобы ими воспользоваться, но голос из леса звал меня, и больше нельзя было тратить время на пустяки. Я выбрался на берег и рысцой побежал через лес. У меня есть пенал, на котором я пишу, и этот бессвязный отчет о моей неудаче, а также несколько других вещей, потому что они были в карманах моей сутаны.
Орев уговаривает меня встать и идти, и скоро я это сделаю. Может быть, мы заблудились. Я не знаю. Я пытался идти на северо-запад, в направлении, в котором, как мне кажется, должен находиться Новый Вайрон, и уверен, что прошел уже довольно много.
Еще один привал, и этот, должно быть, на ночь — дупло среди корней (так я его назову) именно такого дерева, какое было у нас на Зеленой. Другими словами, это то, что мы здесь называем очень большим деревом. Я буду писать, наверное, до тех пор, пока будет свет; у меня есть еще три (нет, четыре) листа бумаги. Впрочем, света надолго не хватит, а разжечь огонь у меня нет никакой возможности, да и готовить нечего. Последний раз я ел примерно в это же время два дня назад с Чотой. Я не голоден, но боюсь, что могу ослабеть.
Если инхуми найдут меня здесь и убьют, то они найдут меня здесь и убьют. Вот и все, что им нужно сделать.
Прощай еще раз, Крапива. Я всегда любил тебя. Прощай и ты, Сухожилие, сын мой. Пусть Внешний благословит тебя, как и я. В грядущие годы вспомни своего отца и забудь нашу последнюю ссору. Прощай, Копыто. Прощай, Шкура. Будьте хорошими мальчиками. Слушайтесь свою мать, пока не вырастите, и всегда заботьтесь о ней.
Я нашел его в лесу, сидящим в темноте под деревьями. Я не мог его видеть. Было слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Но я опустился на колени рядом с ним, положил голову ему на колено, и он утешил меня.
По-моему, прошло четыре дня или, может быть, пять. Я наткнулся в лесу на лачугу (не знаю, как еще ее назвать). В ней живут двое детей, одни; они называют друг друга Братом и Сестрой, и, если у них когда-нибудь и были другие имена, они их не знают. Они показали мне, где похоронили свою мать.
Они приняли нас и поделились едой, которой у них было очень мало. Они собирают ягоды и фрукты, как это делала Саргасс, а Брат охотится с метательной палкой. Сначала они хотели убить Орева, но потом он стал их развлекать.
Их ножом — острым кремнем — я вырезал подходящую палку и сделал копье для ловли рыбы, похожее на то, которым пользовался сын Он-загонять-овца. Брат отвел меня к ручью, из которого они черпали воду, и я смог добыть для них рыбу.
— Ты должен стоять очень тихо, — предупредил я его. — Не шуми, пока рыба не подойдет достаточно близко, и не шевелись. Тогда бей, как молния.
Мои собственные молниеносные дни прошли, я полагаю, если они вообще когда-либо были. Я промахнулся, а Брат засмеялся (я тоже смеялся) и убежал. Сестра подошла и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, а я проткнул для нее рыбу, которую мы оба назвали большой, хотя она такой и не была. Чуть дальше внизу был хороший большой водоем, и там я пронзил копьем еще одну. После этого я дал ей попробовать, и она добыла две рыбы, одна из которых оказалась самой большой из четырех, которых мы поймали. Брат убил птицу размером почти с Орева, и мы устроили пир.
Так пролетали целые дни. Я подстриг длинные темные волосы Сестры, сплел из них маленький шнурок и поставил силок вдоль звериной тропы, которую показал мне мальчик. Крапива, помнишь, как много лет назад Сухожилие сделал силок, который показал тебе и в который поймал нашего кота?
Вчера, когда я уходил, они последовали за мной, но сегодня утром их уже нет. Я надеюсь, что они благополучно доберутся до дома; по правде говоря, я боялся, что привлеку к ним инхуми, хотя ни одного из них не видел с той ужасной ночи на Нади.
Осталось очень мало бумаги.
Прошлой ночью мне приснилось, что Хряк, Гончая и я вбежали в заброшенный дом, чтобы укрыться от дождя. Он показался мне знакомым, и я отправился исследовать его. Я увидел часы — кажется, те самые, большие, что стояли в углу моей спальни в Гаоне, — и стрелки показывали двенадцать. Я знал, что сейчас полдень, а не полночь, хотя окна были черны как смоль. Я отвернулся, часы открылись, и из них вышла Оливин. «Здесь ты жил с... Здесь ты жил с Гиацинт», — сказала она мне. Потом сама Гиацинт оказалась рядом со мной в лучах солнца. Вместе мы рубили крапиву вокруг мальв. Гиацинт было четырнадцать или пятнадцать лет, и она уже была потрясающе красива, но я откуда-то знал, что она ужасно больна и скоро умрет. Она улыбнулась мне, и я проснулся. Долгое время я мог думать только о том, что Гиацинт мертва.
Теперь воспоминание о сне несколько поблекло, и я пишу это при первом свете, пробивающемся сквозь листву.
Я перечитал большую часть этого. Не все, но большую часть. Есть много того, о чем мне следовало бы писать поменьше, а кое о чем — побольше. Улыбка Хари Мау, как она освещает его лицо, как он весел, когда все плохо и становится еще хуже.
Ничего о первых днях войны, до того, как меня ранили. Или почти ничего. Ничего о моем сне со злой и мстительной Сциллой, которая говорила как Орев, сне, от которого я проснулся с криком: «Окно! Окно! Окно!» и так напугал Брата и Сестру.
Ничего о сражении на посадочном аппарате и о том, как это было ужасно. Инхуми — Крайт и остальные — забаррикадировались на носу. Нам пришлось сражаться с теми, кто все еще верил — с полудюжиной. На самом деле восемь или девять, мне кажется. (Некоторые колебались, приходя и уходя.) Мы пытались образумить их, но убедили только двоих. В конце концов нам пришлось броситься на них, чтобы они не присоединились к инхуми, и я возглавил эту атаку. Они были такими же людьми, как и мы, и, возможно, лучшими из нас.
Храбрыми, безусловно. Они были чрезвычайно храбрыми и сражались с таким мужеством и решимостью, каких я никогда не видел. Они умерли, думая, что возвращаются в Виток, и до сих пор я им завидую.
Если бы только Сухожилие остался с Саргасс, как я ему сказал, я бы позволил другим сражаться и не принял бы в этом участия. Но он был там и должен был узнать своего отца, поэтому я сыграл генерала Мята для публики из одного человека, сражаясь и бросаясь на инхуми, держа по большому ножу в каждой руке, крича ему и другим, чтобы они следовали за мной. Потом мне было так страшно, что я не мог заснуть, а когда мы вломились в нос, было уже слишком поздно, и мы необратимо летели к Зеленой.
Брат и Сестра должны были заставить меня почувствовать себя моложе, как это делают девушки. Вместо этого я почувствовал себя старым. Очень старым! Они сказали мне, что иногда видят Исчезнувших людей. Иногда Исчезнувшие люди даже помогают им. Хорошо знать об этом.
Я спросил их об Исчезнувших богах. Они сказали, что один из них есть в лесу, и я рассказал им о нем. И многое другое, то, что я должен держать при себе. Я попытался научить их молиться и обнаружил, что они уже умеют, хотя у них нет для этого названия.
Это последний лист.
Я увидел свое отражение, стоящее в воде и держащее копье — дикие белые волосы и пустую глазницу, морщинистое и встревоженное старое лицо. Мои жены в Гаоне не могли любить меня, хотя и говорили, что любят. Чанди — это значит «серебро» — играла в политику, я знаю, но это не пустяк, когда такая красивая женщина, как Чанди, говорит, что любит тебя.
Стар я стал, уйду я вскоре
Ты ж прекрасна, мне на горе.
Что я бросил — не ругайся,
Не могу с тобой остаться.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
Я надеюсь, что девочка из Хана благополучно доберется до дома и семья с радостью встретит ее.
Осталось еще немного места. Мне стыдно за многое, что я сделал, но не за то, как я прожил свои жизни. Я схватил мяч и выиграл игру. Мне следовало быть осторожнее, но что было бы, если бы я был осторожен? А что было бы потом?