Однажды вечером я разговаривала с мамой. Сейчас я не могу сказать, сколько времени прошло после смерти Соленно. Неделя, две или месяц. Что-то вроде этого. Я была в отчаянии. Я не знала, что делать. Я снова и снова повторяла ей, как сильно любила Турко, и говорила, что для меня это было все равно, как если бы Турко умер трижды.
Она кивнула, обняла меня и выслушала, а когда я выговорилась и выплакалась, так что слез больше не осталось, она сказала:
— Ты пыталась найти его снова. Я всегда так думала и теперь это знаю. Соленно был чем-то похож на него, все это видели. И Джойозо всегда заставлял меня думать о Турко. Их голоса и жесты были совершенно одинаковыми.
Наверное, я вздохнула и вытерла глаза. Я не могла больше плакать, как уже сказала вам.
— Послушай меня, доченька. Турко мертв. Ты должна найти того, кого сможешь полюбить для себя, а не потому, что он напоминает тебе Турко.
И я это сделала. Я нашла отца Инклито. Хотите знать, как он выглядел? Посмотрите на моего сына. Большой, сильный и грубый, но хороший. Такой хороший человек, и он любил меня, как олень равнину. Он положил свое сердце к моим ногам, и мы поженились. Прошел месяц. Потом два. Потом три. Год! Я родила сына и потеряла его, но на следующий год родила Инклито. Мы были вместе, когда его отлучили от груди, и наблюдали, как он учится ходить.
Однажды муж показал мне пару грязных старых сапог, облепленных грязью:
— А это чьи? — спросил он меня.
Я посмотрела на них. Они казались знакомыми, но это было все, что я смогла ему сказать.
— Это кавалерийские сапоги. Твой брат служил в кавалерии? Или отец?
Они принадлежали Каско, конечно. Не думаю, что я упоминала о Каско в разговоре с мужем до этого дня, но я рассказала ему всю историю, точно так же, как рассказала ее вам сегодня вечером.
— А, — сказал он, поставил сапоги на пол и встал рядом с ними. — Слишком маленькие для меня. Я никогда бы не смог надеть их, и это хорошо, потому что в них уже кое-что есть.
Он поднял правый сапог и показал мне острый белый осколок, проткнувший кожу в области лодыжки, выглядевший почти как обломок кости.
— Клык гадюки смерти[65], — объяснил он, — во всяком случае, я так думаю. Если бы человек, которому принадлежали эти сапоги, сохранил свою саблю, ему не пришлось бы убивать эту тварь ногами, и он мог бы быть жив сегодня.
Вы уже поняли, что было до этого, я уверена. Джойозо нашел эти сапоги и надел их, когда поехал на охоту. Высохший яд из клыка медленно проникал в его ногу, пока не остановил сердце. Бедняга Соленно тоже нашел их в дальнем углу стенного шкафа, который теперь принадлежал ему, и надел, когда пошел посмотреть на грязное поле моего отца.
Все это просто и разумно, скажете вы. Я старше любого из вас, и мне кажется, что есть еще что сказать. Турко отомстил за себя, как и предупреждал стрего. Вы когда-нибудь видели другого человека, который напоминал бы вам себя?
Никто? А как насчет тебя, Фава? Инканто?
Вы качаете головами. Видите ли, мы никогда не встречаем таких. Мне много раз говорили, что такая-то женщина выглядит в точности как я. И я навещала ее, говорила с ней и уходила, чувствуя, что никто не может быть похож на меня меньше. Так было и с Турко. Моей матери и мне Джойозо и Соленно казались очень похожими на Турко. Но самому Турко они напомнили бы Каско. Как и Каско, они были соперниками за мою руку. И носили сапоги одного размера.
— Прекрасная история, — сказал я ей, — одна из лучших, которые я когда-либо слышал.
— Мне пришлось пережить ее, — ответила она, — и гораздо лучше слушать такие истории, чем жить в них, уверяю вас, хотя все закончилось так счастливо. Будем надеяться, что ни одной из этих девушек не придется испытать подобное.
Вошла веселая круглолицая молодая женщина в грязном фартуке и сообщила нам, что ужин готов. Инклито вскочил со стула:
— Замечательно! Я умираю с голоду, Онни. Ты приготовила для меня что-то особенное?
— Мы думаем, тебе понравится, — сказала она, подмигнув, и мы, все пятеро, последовали за ней в большую столовую, где в камине горел огонь и все четыре четверти годовалого бычка вращались на вертеле. Инклито сразу же пожаловался на жару и открыл два окна, и, по правде говоря, я бы не огорчился, если бы он открыл еще два, хотя Фава поменялась местами с Морой, чтобы сесть поближе к огню.
Мать Инклито поплотнее натянула шаль на плечи:
— Теперь ваша очередь, Инканто. Мы постараемся передавать еду тихо, чтобы вы могли говорить.
Инклито протянул мне бутылку вина. Я поблагодарил его и снова наполнил свой стакан.
— Я очень рад, что история матери нашего хозяина предшествовала моей, — начал я, — потому что до сих пор я пытался придумать такую, которая могла бы победить. Выслушав ее, я понимаю, что у меня нет никаких шансов, и я могу рассказать любую глупую историю, какую захочу. Именно это я и собираюсь сделать, но сначала у меня есть вопрос ко всем вам. Сейчас я не рассказываю свою историю, так что вы можете ответить мне вслух и сказать все, что захотите. Знаете ли вы кого-нибудь, кто вернулся живым из Зеленой?
— Никто не может туда попасть, — сказала Мора. — Нужно иметь свой посадочный аппарат, который вы могли бы заставить повиноваться вам.
— Разве не оттуда приходят инхуми? — добавила мать Инклито. — Так все говорят, и люди, которые отправились туда из Витка, все мертвы.
Я посмотрел на Фаву, которая покачала головой.
— Как кто-то может знать, где был кто-то другой? — пророкотал Инклито.
— Насколько вам известно, — ответил я.
— Я думаю, может быть... нет. — Он покачал головой. — Насколько мне известно, нет.
— Эта история о человеке на Зеленой, — сказал я им. — Я не прошу вас принять ее за правду. Если вам понравится слушать ее сегодня вечером, для меня этого будет более чем достаточно.
Здесь я должен был бы изложить свою собственную историю, но я уже устал писать. Я оставлю это на следующий раз — вместе с возвращением Орева, что на самом деле было довольно забавно. Но прежде чем я закрою этот старый пенал, который отец наверняка оставил для меня, я хотел бы записать очень странный сон, который видел прошлой ночью в лавке. Я хотел бы знать, что он означает, и если я не напишу о нем в ближайшее время, то, скорее всего, забуду его.
Я снова сидел посреди ямы, как это делал в течение многих часов. Рядом со мной лежал экземпляр Хресмологических Писаний, студенческий экземпляр, толстый и маленький, на очень тонкой бумаге. Подумав, что я мог бы подготовить свой разум к сцилладню, я поднял его и открыл. Напротив страницы с текстом красовалось изображение Сциллы в красном, и, пока я изучал смежную страницу, богиня изо всех сил пыталась вырваться из него. Я подумал: «О, да. То, что мне кажется картиной, для нее является мембраной, смазанной жиром кожей, туго натянутой на Священное Окно». В моем сне эта странная мысль показалась мне совершенно верной и совершенно обыкновенной, чем-то таким, что я знал всю свою жизнь, но упускал из виду.
В конце каждого стиха, который я читал, я смотрел, как она рвется со страницы, напрягая все десять рук. Очень слабо я слышал ее крик: «Помоги! Помоги!» А потом: «Берегись! Берегись!» — как птица в истории матери Инклито. Я проснулся — или думал, что проснулся, — но напечатанная Сцилла все еще была со мной, крича: «Помоги мне! Помоги мне!»
Я сел и удивленно оглядел маленькую канцелярскую лавку, как будто никогда раньше не видел ни бумаги, ни гроссбухов, и точно таким же голосом Орев воскликнул (как он часто это делает):
— Атас!
Глава четвертаяМОЯ СОБСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ: ЧЕЛОВЕК С ЧЕРНЫМ МЕЧОМ
Я ничего не знаю о Грандеситте и не знаю, какие еще города вы с матерью видели, Инклито, до того, как покинули Виток. Но я сомневаюсь, что вы когда-либо видели город, подобный Городу инхуми на Зеленой. Прежде чем я опишу его, позвольте мне сказать, что там очень жарко и много дождей. Вы должны иметь в виду и то, и другое, пока слушаете мою историю.
Здания этого города были построены не самими инхуми, потому что инхуми не любят орудий труда и не умеют ими пользоваться. Их построили Исчезнувшие люди, те самые мастера-строители, которые начали ваш любезный дом. В их время это был прекрасный город, я уверен, город широких улиц, гостеприимных дворов и благородных башен. Одна женщина как-то сказала, что мой старый город в Витке показался ей уродливым, потому что большинство его зданий имели только один или два этажа, хотя некоторые были с пятью и даже шестью, и мы гордились башнями нашего Хузгадо. Мне так и не довелось увидеть ее собственный город, в котором, как говорили, было так много прекрасных зданий и высоких башен — они вздымались над пальмами, словно столбы белого дыма, обращенные в камень каким-то богом.
Я уверен, что эта женщина полюбила бы Город инхуми, когда он был молод, но в то время, о котором я говорю, он уже не был красив. Подумайте о прекрасной женщине, гордой и мудрой. Представьте себе сияние ее взгляда и грацию ее движений. Позвольте себе услышать музыку ее голоса.
Вы все ее видите и слышите? А теперь представьте себе, что она умерла полгода назад и мы должны открыть ее гроб. Таким был Город инхуми. Его широкие улицы были завалены щебнем и искореженным металлом, его здания стали серыми от лишайника там, где не были зелеными от мха. Огромные лианы, толще руки сильного человека, тянулись от одной башни к другой, некоторые так высоко, что казались не более чем паутиной.
Башни Города инхуми имели не двенадцать, пятнадцать или восемнадцать этажей, как башни города, в котором я родился, — их этажи было невозможно сосчитать. Кажется, что эти башни касаются неба, даже если ты находишься так далеко от них, что они почти не видны. Деревья растут из их отвесных стен и с каждого выступа, как на скалах; ищущие корни этих деревьев вырывают огромные блоки каменной кладки, которые падают на улицы, оставляя шрамы на нижних частях родительских зданий. И каждое насекомое, которое размножается там в стоячих водоемах, жужжит и жалит.