— Потому что я включил одного из них в свой рассказ? Это была всего лишь история, как я и говорил вам с самого начала.
— Потому что Мора все время пытается заставить тебя сказать, что ты не веришь, а ты этого не делаешь.
Я признался, что он прав.
— По ту сторону моря есть еще один континент. Вы знаете об этом? Я понимаю, что мы здесь далеко от моря.
— Должен быть, — сказал Инклито, — или задняя сторона этого. — Он начертил круг в подливке на своей тарелке.
— Тамошние люди называют Исчезнувших людей Соседями. Они сознают, что живут рядом с ними, и дали им имя, которое это отражает.
Я перевел дух, сознавая, что съел слишком много, и сознавая также, что впереди еще много еды, хотя и решил не прикасаться к ней:
— Что касается меня, то я ходил с ними и сидел у их огня. Таким образом, я знаю, что они существуют. Они ушли в другое место — нашли новый дом, вращающийся вокруг другого короткого солнца. Но у них есть наше разрешение возвращаться в наш виток, когда они захотят.
Брови Фавы поползли вверх:
— Кто дал им разрешение? — В тот момент я слишком хорошо осознавал, что эти густые светлые брови на самом деле были не более чем пятнами краски, нарисованными на ее лбу.
— Я.
— А вы там бывали? — захотела узнать Мора. — На континенте по ту сторону моря?
Изучая ее широкое, грубое лицо, такое серьезное и сосредоточенное, я понял, что она вовсе не так некрасива, как мне показалось вначале. Ее лицо проигрывает по сравнению с лицом Фавы, и она более чем слегка полновата даже для своего немаленького роста; но за большим крючковатым носом и широким ртом скрывается намек на красоту ее бабушки.
— Какая разница, скажу ли я, что был или что не был? — спросил я ее. — Если я солгал вам о том, что сидел с Соседями у их огня, то могу солгать и о своих путешествиях, не так ли? Рыбаки лгут о своей рыбе, а путешественники — о чужих городах, которые они посетили, или, по крайней мере, у нас, путешественников, определенно есть такая репутация.
— Как вас звали до того, как вы пришли сюда и стали Инканто? — воскликнула Фава.
— Раджан, — сказал я ей. — У меня были и другие имена, но я думаю, что вы ищете именно это.
Она наклонилась ко мне, так стараясь произвести на меня впечатление своей искренностью, что даже позволила своим сине-зеленым глазам блеснуть в свете свечей:
— Я не ищу вас, Инканто. Серьезно.
— Вы и есть стрего! — воскликнула мать Инклито.
— Вовсе нет, мадам. Но я намерен вылечить вас, если смогу. Если кто-нибудь снабдит меня бумагой, когда эта превосходная трапеза закончится, я напишу вам несколько инструкций. Они не будут трудными, и, если вы будете следовать им в точности так, как я их изложу, я думаю, что вы скоро заметите улучшение своего состояния.
То, что произошло дальше, было настолько нелепо, что я колеблюсь, рассказывая об этом. Через открытое окно влетел Орев, обогнул стол и уселся мне на плечо, прокаркав:
— Птиц взад. Плох вещь!
Глава пятаяВ ДЖУНГЛЯХ ЗЕЛЕНОЙ
Аттено, торговец канцелярскими принадлежностями, снова разрешил мне переночевать в его лавке и снабдил меня тюфяком, который он купил сегодня для меня, подушкой, простынями и тремя одеялами; но вчера я так много спал (в бочке в переулке, когда лавка была открыта), что сегодня не могу заснуть. Пока не могу, надо писать.
Итак, я сижу на своем обычном месте у окна лавки, сжигаю масло Аттено в его лампе и пишу на бумаге, которую позаимствовал у него; все, что он дал мне раньше, я израсходовал, заканчивая описывать позавчерашний ужин у Инклито. Насколько я помню, я никогда не писал так много за один присест. Даже когда мы с женой сочиняли нашу книгу о Шелке, я никогда не писал так долго или так много без какого-либо перерыва или помехи.
С тех пор как Орев ворвался к нам, мало что произошло, хотя я получил два письма. Мой друг владелец лавки (я должен найти какой-нибудь способ отплатить ему за бумагу, которую я у него взял) был в восторге.
— Достойные люди пишут письма, — заявил он, стараясь скрыть свое удовольствие. — Это признак достоинства и хорошего образования. — Никто в Бланко не может коснуться бумаги пером, не положив в его карман маленькие серебряные квадратики, которые здесь называют «картбитами», и он очень хорошо это сознает. Поскольку этот бессвязный рассказ о своем путешествии обратно в Виток я начал с письма из Паджароку, воспроизведя то, что из него запомнил, я перепишу здесь и эти письма.
Двое молодых людей с огромными собаками на поводках только что прошли мимо магазина; увидев меня за этими круглыми стеклами, они отдали честь. У них были карабины, перекинутые через спину так же, как это делали наши труперы в Гаоне. Я ответил на их приветствия — и тотчас же, не пробормотав ни единого заклинания и не предложив Фелксиопе жизнь какой-нибудь несчастной обезьяны, я снова стал пятнадцатилетним, но отнюдь не самым молодым добровольцем генерала Мята. Один раз трупер — всегда трупер. Несомненно, Паук испытывал то же самое чувство или даже более сильное. Нам следовало бы кое-что добавить в нашу книгу, но теперь уже слишком поздно.
Надвигается война — не только для Бланко, но и для меня. Надо отдать себе должное, я никогда не допускал, что, оставив Вечерню и ее прелестную лодочку на Нади, я избавлюсь от преследователей навсегда. Неделю назад? Дней десять, наверное, хотя кажется, что гораздо дольше. Очень хорошо, я сражался и раньше, и вместо карабина и меча с черным лезвием у меня есть азот Гиацинт. Пусть они остерегаются.
Я нарисовал три витка, как часто делал в Гаоне. Не потому, что я отсутствовал, спал или занимался любовью с какой-нибудь женщиной. Нет, просто потому, что я перестал писать в течение часа или около того, чтобы поиграть с Оревом и побороться со своей совестью. Но полночь пришла и ушла — я слышал, как бьют часы.
Что мне открыл мой дьявол-сын? Я поклялся, что никому не расскажу, и не расскажу. Но что такое «рассказ»? Если бы я снял с двери большой засов, вышел на улицу, остановил прохожего и объяснил ему все так, как мне хотелось бы, это был бы, несомненно, «рассказ». Но что, если я запишу его здесь? Кто когда-нибудь его прочитает?
Письмо Фавы было плохо сложено и запечатано расплывчатым оттиском цветка. Если бы это был Новый Вайрон, то, несомненно, это был бы цветок, имя которого она носила. Здесь — не могу сказать. Цветок с широкими лепестками и коротким стеблем, плохо отпечатавшийся на розовом воске. Она явно сама запечатала письмо, не доверяя бедной Море.
Говорят, она тоже учится в палестре Моры и очень умна. Без сомнения, так оно и есть, но она не может преуспеть в каллиграфии, если только не придумала какой-то трюк, лежащий за пределами моего воображения. По-моему, они обе носят маски для семьи Моры: Фава, по определению, блестяще учится по всем предметам, а Мора, по определению, медлительна или еще хуже. Но все не может быть так просто. Мора написала бы мелким почерком, очень аккуратно, если я хоть немного разбираюсь в женских характерах.
Она подошла к бочке, в которой я спал, в простом платье, которое она и должна была надеть в свою палестру; и все же на ней были маленькие детские украшения и она надушилась. Что она думала, когда так одевалась, чтобы навестить меня? Я могу только гадать.
Сначала платье. Это был день палестры, и она не была уверена, что сможет заставить себя пропустить занятия. Или она надеялась быстро найти меня и опоздать в палестру. В этом случае ее бы просто отметили как опоздавшую, возможно.
Возможно. Это было любимое слово патеры Шелка, и поэтому я стараюсь его избегать. Какое право имею я (спрашиваю я себя) на слова Шелка? И все же я старался подражать ему во многих других отношениях, прежде всего в его образе мышления. Могу ли я думать как Шелк, не используя его слов? Если бы я на самом деле думал как Шелк, я бы подумал об этом гораздо раньше. Нечего говорить: «Я буду поступать логично». Надо просто поступать логично, при условии, что я действую из добрых побуждений.
Добрые побуждения не могут служить оправданием плохих поступков, как я сказал Море. Я был суров — надеюсь, не слишком. Я знаю, что она переживает, бедное дитя.
И она еще ребенок.
— Я не стану просить тебя раздеться, — сказал я, — потому что не имеет значения, знаю я или нет. Ты поймешь, что я прав, и этого будет достаточно.
Она торжественно кивнула, сидя, скрестив ноги, на голой земле перед моей бочкой, ее чистое голубое платье закрывало колени. Несколько человек видели, как мы там разговаривали. Что они должны были подумать?
— Время зрелости у разных людей разное. Для некоторых это может быть уже в одиннадцать, а для некоторых — после восемнадцати. В общем, чем крупнее индивидуум, тем медленнее оно наступает.
Я сделал паузу, чтобы дать ей это понять.
— Говоря о размерах индивидуума, я имею в виду не только рост, но и фигуру. У тебя очень крупная фигура. Судя по тому, что я видел, ты это осознаешь. (Я уклонился от слова «возможно».) Ты, наверно, это осознаешь даже слишком остро. Ты — такая же мясистая, как и я. Я пытаюсь бороться с этим, хотя и по другим причинам. Я не говорю тебе, что ты тоже должна бороться с этим. Если ты удовлетворена...
Она покачала головой.
— Значит, ты можешь это исправить. Если ты добьешься успеха, то станешь женщиной намного быстрее. Поговори со своей бабушкой о том, что означает стать женщиной. Там будет поток крови, и, если ты не готова, тебя это может глубоко встревожить.
Она кивнула:
— Как ты думаешь, я когда-нибудь смогу?.. — Она опустила взгляд на землю между нами.
— Хорош дев! — заверил меня Орев.
— Ты еще слишком молода, чтобы думать о замужестве, — сказал я ей. — Но да, сможешь.
Она подняла голову, и ее застенчивая улыбка была золотой.
— Мора, ты завидуешь красивым женщинам. Это естественно, но...
— Таким, как Фава.