— Фава не красавица и даже не хорошенькая девушка, за которую себя выдает. Мы с тобой знаем, что такое Фава.
Я ждал, что она запротестует, но не дождался.
— Вполне естественно, что ты им завидуешь, — сказал я. — Это глупо, но вреда не приносит. Однако ты должна быть осторожной, чтобы твоя зависть не превратилась в ненависть.
Она кивнула с серьезным лицом:
— Я постараюсь.
— Всегда помни, что они могут завидовать тебе.
— Ты имеешь в виду мою семью? Моего отца? — В ее голосе прозвучала горечь.
— Ты считаешь, что была бы счастливее, если бы твой отец не был богат, если бы ты не была его единственным ребенком и если бы он не любил тебя так, как любит. Поверь мне, Мора, ты ошибаешься.
— Он хочет, чтобы ты жил у нас.
— Я знаю. Он зазывал меня к себе прошлым вечером.
— Почему же ты этого не сделал?
— Потому что я не был уверен, что мне будут рады.
— Бабушка считает тебя замечательным! Наверное, ты этого не заметил, но, судя по ее взглядам и словам, она старалась внушить папе, чтобы он заставил тебя остаться.
— Я видел это, Мора. И слышал. Меня обеспокоил не прием твоей бабушки.
Она была сбита с толку.
— Папа собирается написать тебе письмо. Он так и сказал.
— Я бы предпочел письмо от тебя.
Снова торжественный кивок:
— Когда я вернусь домой.
— Фава постарается отговорить тебя, я уверен.
— Я ей ничего не скажу. — Она замолчала, а потом выпалила: — Они сожгут ее, если узнают.
Я постарался, чтобы мой голос прозвучал бесстрастно:
— В таком случае глупо с ее стороны оставаться здесь.
— Вы собираетесь рассказать папе? Он сам ее сожжет. Он их ненавидит.
— Как и большинство людей. Я могу сказать ему, а могу и не сказать. Конечно, не буду, если не сочту это необходимым.
— Разве ты их не ненавидишь? — Под тяжелыми темными бровями ее глаза казались озадаченными.
— Нет, — ответил я. — Мора, я был на Зеленой и вернулся. Я знаю, тебе трудно в это поверить, но это правда. Я был там.
— Хорош Шелк! — добавил Орев, стараясь быть полезным.
Она не обратила на него внимания:
— Говорят, инхуми убивают всех, кто туда попадает.
— Я знаю, что так говорят. Они ошибаются. Разве ты не спрашивала ее об этом?
Голос Моры упал до шепота:
— Мы никогда не говорим об этом.
— Ты не говоришь с ней о ее настоящей природе?
Мора покачала головой, не желая встречаться со мной взглядом.
— Откуда ты это знаешь?
— Я догадалась.
— Ты когда-нибудь видела ее, когда она была... не Фавой?
— Нет, — шепотом сказала Мора, а потом, гораздо громче: — Я не хочу видеть.
— Я тебя не виню. Мора, был один инхуму, который был мне сыном. Ты можешь в это поверить?
— Нет, — повторила она.
— Но это правда. Долгое время ты даже не подозревала, что такое Фава, и еще дольше ты, должно быть, не была уверена. Для меня все было не так. Я был в реальной и неминуемой опасности смерти, и он помог мне и позволил увидеть его таким, каким он был. Я был так сильно напуган, что это не показалось мне странным.
— У меня тоже были неприятности.
— Я знаю, что так оно и было, и это одна из причин, почему я не хочу, чтобы Фаву сожгли. Одна из многих.
— Мне трудно представить, что ты чего-то боишься. А ты правда боялся?
Я мысленно вернулся в яму; казалось, это было очень давно:
— Кажется, к тому времени я уже смирился со смертью. Я потерял надежду или почти потерял ее, но все же был очень напуган.
— Ты сказал, что я должна заставить ее уйти.
Я молча кивнул.
— Но тот тебе помог.
Я снова кивнул:
— И тогда, и потом. Видишь ли, он остался со мной. С нами. Другие видели в нем мальчика примерно твоего возраста, Мора. Я видел инхуму. Это было частью нашего соглашения — он не обманывает меня, как обманывал других. Когда мой настоящий сын и я поднялись на борт посадочного аппарата, который должен был доставить нас на Зеленую, он тоже поднялся на борт. Тогда я ненавидел его так же, как ненавидел, когда мы были на моем баркасе. Храбрые люди насмехаются над тем, чего боятся, Мора, и он насмехался надо мной.
— Она меня не боится.
— Она должна. Ты сказала, что, если расскажешь отцу, он прикажет сжечь ее заживо.
— Он бы сам ее сжег, только она знает, что я этого не сделаю. Как вы узнали?
— Из истории, которую она рассказала, главным образом. В ней было какое-то подводное течение, поток нерассказанных событий. Твой отец почувствовал это так же, как и я, хотя, может быть, не осознал этого. Он был озадачен, потому что маленький мальчик в этой истории не вернулся к своей семье, помнишь?
Мора кивнула.
— Мы должны были поверить, что он боялся, что мать, которая в отчаянии решила убить его, попытается убить его снова. Это звучало фальшиво, и твой отец отверг это сразу, как и я. Мальчик, слишком юный, чтобы знать собственное имя, мог лишь смутно догадываться о намерениях своей матери и через день-другой забыл бы все происшедшее. Тогда Фава предположила, что он сбежал от Исчезнувших людей, которые периодически его ловили. Это было нелепо и сделало настоящий ответ очевидным, как часто бывает при нелепых объяснениях.
Мора снова кивнула.
— И каков же был правильный ответ? Я не скажу тебе, Мора. Ты должна сказать мне его.
По большим округлым щекам потекли слезы.
— Я не думаю, что это вообще произошло.
— Дев плач, — пробормотал Орев.
— Я думаю, Фава все выдумала!
В течение некоторого времени после этого мы сидели в тишине.
— У тебя хороший ум, Мора, и когда у кого-то есть хороший ум, может быть больно не использовать его[66].
Тогда она разрыдалась, сначала в ладони, а потом в чистый маленький носовой платок, который достала из кармана платья. Когда ее плечи больше не вздымались, я сказал:
— Крайт, инхуму, которого я любил как сына, сказал мне однажды, что мы — их скот. Это неправда, но на Зеленой они пытались и пытаются сделать это правдой. У них это не слишком хорошо получается. Мы доим скот и разделываем его, когда это нам удобно. Но мы не доим его до смерти из-за своей жадности. Вчера вечером кто-то спросил, почему я рассказал эту историю.
— Фава. — Мора вытерла лицо носовым платком, а когда это оказалось бесполезным — рукавом. — Вы рассказали ее, чтобы она знала, что вы знаете.
— Нет, потому что тогда я не был уверен. Я рассказал ее — по крайней мере частично, — чтобы выяснить, не подозревал ли кто-нибудь еще Фаву, как я.
Мора покачала головой.
— Ты права. Никто. По выражению твоего лица я понял, что ты знаешь, и что Фава знает, что ты знаешь, и что ни твой отец, ни твоя бабушка, которую твоя подруга Фава медленно убивает, не подозревают, кто она такая, в отличие от нас.
Раньше Мора шептала. На этот раз ее голос прозвучал тише шепота, так тихо, что я не был уверен, правильно ли расслышал ее. Кажется, что она сказала: «Теперь я буду совсем одна».
— Есть кое-что похуже одиночества, Мора, — сказал я как можно более нежно. — Сейчас ты переживаешь один из таких моментов.
Когда я написал это, мне пришло в голову, что именно поэтому Внешний прислал левиафана, когда я был один на баркасе и молился о компании. Он хотел, чтобы я понял, что одиночество — не самое страшное зло, и чтобы я мог бы научить этому Мору.
Как, должно быть, одиноко быть богом!
Когда Крайт лежал, умирая, в джунглях, я протянул ему руку, сказав, что он может взять мою кровь, если это укрепит его или сделает его смерть легче.
— Я никогда не питался от тебя.
— Я знаю. — Тогда мои глаза были полны слез, как у бедной Моры сегодня днем. Я чувствовал себя полным дураком.
— Это сделает тебя слабым, — сказал он мне, — но не сделает меня сильнее.
Потом я вспомнил, что Квезаль был полон крови, когда его застрелили труперы Сиюф, но все равно умер через два дня.
— Ты знаешь, почему мы пьем кровь, Рог?
— Вы должны есть. — По крайней мере, сейчас я думаю, что это сказал, и добавил что-то о коротком пищеварительном тракте. Я мог бы также сказать, что каждое живое существо должно что-то есть, даже если это не более чем воздух и солнечный свет. По-моему, сказал.
— В ту ночь, когда мы встретились, я пил кровь твоего хуза.
— Я помню.
— Это превратило меня в зверя, пока я снова не поел. Мы кормимся, чтобы разделить ваши жизни, чтобы чувствовать так, как чувствуете вы.
— Тогда поешь меня, — сказал я и протянул ему руку, как и прежде.
Кончики его пальцев заскользили по моей коже, оставляя тонкие красные линии, которые плакали кровавыми слезами.
— Есть и другая причина. Поклянись. Поклянись, что, если я тебе расскажу, ты никогда не расскажешь никому другому.
Я пообещал, что не расскажу. Теперь я уже не помню, что именно я сказал.
— Ты должен поклясться…
Я наклонился ниже, чтобы услышать его, и приложил ухо к его губам.
— Потому что я должен сказать тебе, отец, и тогда смогу спокойно умереть. Клянись.
И я поклялся. Той самой клятвой, которой Шелк научил меня на борту воздушного корабля. Я ее не нарушу.
Крайт рассказал мне, и мы говорили, пока я не понял тайну и то, что случилось почти двадцать лет назад; потом Крайт, видя, что я все понял, сжал мою руку и попросил моего благословения перед смертью; я благословил его. Я очень хорошо помню его лицо — мне казалось, что умирал Сухожилие, вынужденный каким-то безумным богом носить маску змеи. Я видел змеиную морду, но чувствовал за ней человеческое лицо.
В момент смерти мне почудилось, что могучие деревья склонились над Крайтом так же, как и я, что он в каком-то смысле их сын, а в каком-то смысле и мой. Я ощущал их вьющиеся лианы как присутствие женщин, злых женщин в зеленых платьях с серыми и пурпурными бабочками на коричневых плечах и орхидеями, пылающими в волосах. Удивленно посмотрев вверх, я увидел только ползучие лозы и цветы и услышал только скорбные голоса ярко раскрашенных птиц, скользящих от дерева к дереву; но в тот момент, когда я снова посмотрел на Крайта, женщины в зеленых одеждах и поддерживавшие их жестокие гиганты вернулись — их скорбь слилась с моей печалью.