Они рушились беззвучно, не рушились даже, а рассыпались в прах — сначала обнажался остов, потом оставалась медленно оседающая туча пыли. Гай стоял на коленях — и смотрел на этот конец света, пока камни под ним не заплясали, разъезжаясь; закопченный каменный палец накренился и рухнул, распавшись в ничто. Дольше всего держалась колокольня, но и она наконец уронила онемевший колокол и превратилась в груду поросших мхом камней. Распад закончился.
Пустого Поселка, именовавшегося когда-то Горелой Башней, теперь не существовало. Были развалины — древние, затянутые корнями, поросшие кустарником, завоеванные лесом, большей частью неразличимые среди буйной зелени, и единственным знаком цивилизации был автофургон, ожидающий совсем неподалеку, посреди узенькой, поросшей травой дорожки.
Гай сидел на вросшем в землю камне, среди желтой, годами осыпавшейся хвои. И дышал хвоей, а неторопливый лесной ветер потихоньку остужал горящие, прямо-таки воспаленные щеки.
Крысолов деловито стряхнул глину с выцветших защитных штанов. Присел рядом, отыскал среди хвои камешек, подбросил высоко вверх, ловко поймал. Протянул Гаю:
— На.
Гай взял, подержал на ладони, потом спросил:
— Зачем?
Крысолов пожал плечами:
— Мало ли… Видишь, там дырочка. Талисман…
На обломок столетнего пня села непуганая синица. Где-то заверещала цикада, и голос ее был голосом горячего безмятежного лета. Цикаде ответила другая — теперь они верещали дуэтом.
Гай бездумно ощупал себя — рубашка, штаны… и воспоминание о балахоне из мешковины. Пальцы помнят… тело помнит, каково это на ощупь…
— Как ты? — негромко спросил флейтист. — Все в порядке?
Гай спрятал лицо в колени и заплакал. Захлебываясь, навзрыд, без оглядки; его слышали только синица и Крысолов. Цикады не в счет — все цикады мира слушают только себя…
Синица удивленно пискнула. Крысолов молчал.
За лесом садилось солнце.
— Мне жалко, — сказал Гай, выплакавшись. — Слишком… мне жалко. Этот мир… мне не нравится. Я не хочу… в нем…
— Подумай, — медленно отозвался Крысолов.
Косые лучи заходящего солнца осветили верхушки сосен. По колену Гая взбиралась зеленая меховая гусеница; захлопали чьи-то крылья.
— Мне простятся эти слова? — спросил Гай шепотом.
— Уже простились. За сегодняшний день тебе многое… ну, пойдем. Там ждут тебя твои животные…
Солнце село. Свечки сосен погасли; синица вспорхнула и полетела в лес.
— Где они теперь? — тихо спросил Гай.
— Не задавай глупых вопросов. Это знание не для тебя.
— Я не понимаю одного…
— Ты не одного — ты многого не понимаешь… Вставай, не сиди, время, время, поехали…
Крысолов уже шел к машине; Гай беспомощно проговорил ему в спину;
— Но ведь если… это было со мной и если… срок их наказания прошел, заклятие снято… то и я тоже должен был… с ними? уйти?..
Крысолов остановился. Медленно оглянулся через плечо:
— Ты и правда в этом что-то понимаешь?.. Фольклорист… Не ешь меня глазами, ничего нового не увидишь. Вставай, пойдем.
Гай поднялся.
— Так… да или нет?..
Крысолов вздохнул. Пробормотал с видимой неохотой:
— Да. По закону — должен.
— Значит…
— Молчи. Ни слова. Считай, что один твой знакомый взял тебя на поруки.
Когда машина, выехав из леса, выбралась на накатанную Рыжую Трассу, сумерки уже сгустились.
— Тебя не хватились? — поинтересовался Крысолов.
Он по-прежнему сидел рядом с Гаем, выставив локоть в окно.
— Рано еще… — неуверенно пробормотал Гай. И включил фары. До фермы оставался от силы час пути.
— Смотри, луна всходит… — Крысолов удовлетворенно прищурился на красно-желтый тяжелый диск.
— Полнолуние…
— Ты же специалист, — подмигнул Крысолов. — Полнолуние, да…
Гай молчал. Ему слишком много хотелось сказать и о многом спросить, но он молчал, почти полчаса, пока Крысолов не тронул его за плечо:
— Останови… Здесь я выйду.
Машина остановилась; дверцы распахнулись одновременно с двух сторон. Гай молча подошел к флейтисту.
— Смотри. — Крысолов указал в сторону, где, еле видимые в сумерках, стояли у дороги несколько сухих деревьев. — Знаешь легенду… про этих?
Темные массивные фигуры, нависающие над рощей и над дорогой, простирали изломанные ветки к луне. Гай неуверенно улыбнулся:
— Их зовут… «молящимися». Так их зовут…
— Да, — кивнул Крысолов. — Это были люди, могучее, сильное племя. В один прекрасный день оно отказалось поклоняться лесному богу и обратилось к Небу. Но Небо было высоко, а лесной бог жил среди них, он разгневался и сказал: «Вечно вы будете молить Небо о пощаде, но Небо не услышит вас». Тогда они вросли в землю и с тех самых пор протягивают руки в молитве, а Небо глухо… Вот так, Гай. Я прощаюсь с тобой. Ничего не бойся — все будет хорошо. Счастливого пути.
Он повернулся и пошел в темноту, легко и бесшумно, залитый светом луны; Гай стоял и смотрел ему вслед, потом машинально сунул руку в карман — рука коснулась камушка из стен Горелой Башни.
— Подождите! — крикнул Гай и кинулся догонять.
Уходящий обернулся; в свете луны Гай увидел, что он улыбается.
— Я хотел сказать… — Гай перевел дыхание. Он не знал, что говорить. А говорить мучительно хотелось, а Крысолов ждал, улыбаясь, и Гай наконец-то выдавил еле слышное:
— Я… благодарен. Прощайте.
— До свидания. — Крысолов снова блеснул белыми зубами.
— Можно спросить?
— Конечно.
— А может быть, Небо их все-таки услышит?
Оба посмотрели туда, где с отчаянной мольбой тянулись к небу сухие ветки.
— Кто знает, — ответил Крысолов. — Кто знает.
Владимир АреневНемой учитель
Часть первая
Парило уже дней шесть; город ждал дождя, а худосочные тучи все никак не могли разродиться влагой.
Крестьяне обреченно глядели на натянутую холстину неба и шепотом проклинали Дьявола, который украл дождь.
Огороды и поля пожелтели, с утра до вечера приходилось бегать с ведрами да бадейками к колодцам, к реке, к пересохшему пруду… И все равно без толку; да и много ли набегаешь за день?
Утирая пот, сельчане косились на пыльные городские стены, на красную свечу башни с извивающимися на ветру — когда и ветра-то нету! — вымпелами; вздыхали: «Ишь ты, праздник празднуют! И то верно: что ему до нас? Сынок вон вырос, теперь надобно учителя ему сыскивать, чтоб и на мечах прынца мог обучить, и манерам, и прочему-разному. Тоже хлопоты, стало быть, тяжкие».
И только когда на вздрагивающем потемневшем небе распахивал свои звездные очи Тха-Гаят, люди оставляли дневные заботы и выходили посидеть на разговорных бревнах, что лежали вдоль дороги. Сидели, сложив на коленях натруженные, с потрескавшейся красной кожей руки, медленно говорили ни о чем, часто замолкая и запрокидывая головы к небесам. Недосуг простому-то человеку смотреть вверх, вся его жизнь сосредоточена под ногами: в земле, в воде, в листке зеленом, в дереве. Только и подымешь голову, когда небеса начинают вести себя не как следует, подымешь да взглянешь с укоризной: доколе будете испытывать нас? Доколе?!.
И знаешь ведь, что ответа в жизни не дождаться, — а смотришь. Наверное, потому, что более смотреть некуда и обращаться не к кому. Король-то вспоминает о тебе, лишь когда настает час сбора податей, а все остальное время — живи, чернь, живи, копошись у стен городских, только веди себя тихо-мирно да вовремя плати за дозволение существовать. А настанет засуха — выкручивайся, как знаешь.
Молчали.
Старики сокрушенно комкали в ладонях седые бороды, чертили в пыли причудливые узоры размочаленными концами посохов, но… — что они могли сделать, старики? Помогали по хозяйству, сколько хватало сил, но не воду же им таскать; а советом…
Не было у них такого совета, чтобы у Дьявола дождь отобрать. И ни у кого не было.
Молчали.
Молчали мужики, растерянно глядя на свои сильные беспомощные руки; молчали бабы, судорожно поглаживая по головам притихших, уморившихся детей; молчали псы — только позвякивали цепями; даже сверчки приумолкли, забившись поглубже в прохладные, но неотвратимо высыхающие норки.
Ночь душным маревом кралась за спинами и заглядывала в опустошенные лица.
Наверное, приди беда чуть позже или чуть раньше, ничего страшного не случилось бы, но сейчас, когда в башне праздновали совершеннолетие принца, засуха стала катастрофой. Король одарил всех днем, когда в любом трактире, любой корчме можно было выпить и поесть задарма, но одновременно ввел новый разовый налог — в связи с праздником. Одарил медяком, потребовал золотой. И если принимать медяк ты был не обязан, то уж золотой изволь выплатить — отдай, смерд, по-хорошему; сегодня Король щедр и снисходителен, а завтра все может измениться, так что лучше плати, смерд, плати!
Чем платить?..
— Сбегу, — сказал из темноты хриплый голос, и сидящие рядом не сразу догадались; говорил некто иной, как Бнил. Тем более странно: ведь есть у Бнила и жена, и сын (почти уж десять годков исполнилось парню), и дом хороший, и скотинка — куда уж бежать? — оседлый человек.
Кто-то — кажется, старый Герин — так ему и сказал.
Бнил помолчал, а потом отрезал:
— Надобно бежать. Что толку ждать, пока королевские Грабители пожалуют?
— Не хочешь Грабителей, с Губителями свидишься, — заметили на другом краю бревна.
— Даст Бог — уберегусь да семью уберегу, а нет… На все воля Распятого.
Замолчали.
Далеко внизу на дороге родился звук; сперва неузнанный, он приближался.
Кто-то вздохнул:
— Всадники.
Не к добру это, ох, не к добру, когда поздней ночью по дороге в город скачут конные! Особенно ежели их всего двое.
Но с другой стороны — едут не торопясь. Значит, не гонцы. Кто тогда? Неужто путники, рискнувшие добираться до Зенхарда в таких потемках? Отчего ж без факелов, без фонарей?
Сельчане зашевелились — одни торопились вернуться в хибарки, подальше от необычностей, иные, наоборот, уходить не спешили. Кто-то вынес маленькую лучину, поставил у ног, а сам сел рядом: так и есть, Юзен — все ему неймется. Ох, добалуется парень! Ростом вымахал выше отца, а никак не остепенится: девок тискает по углам, в город ходит. И ведь не то чтобы шалопай какой, всю засуху исправно батьке помогал, ведра да бадейки натерли мозоли на ладонях, а вот выпал случай — снова чудит. Нужна здесь сейчас его лучина, как мухе — жаба!