аний. В той далекой древности люди заметили, что жертвоприношения порой «окупаются» — пусть порой неожиданным образом или не сразу. В жертву высшим силам приносили многое, часто (в понимании жертвующих) самое ценное: умирали на жертвенниках сами, убивали друзей, врагов, но делали это настолько стихийно и неосмысленно, что доказать достоверную связь между действием и результатом было почти невозможно. Чудеса вершились интуитивно, на ощупь, вслепую… Не удивительно, что, когда Техническая цивилизация предложила свои варианты решения проблем, Магия Дарения потеряла популярность. Это случилось прежде, чем люди успели осознать, изучить и, тем более, опробовать все ее скрытые возможности. Не связанные с чудом, но зато легко воспроизводимые технические устройства прочно и надежно заменили собой древние обычаи.
По утверждению мудрецов, это и сгубило предков: иллюзия всемогущества голого разума уничтожила лежащий в основе мироздания принцип всеобщего равновесия, на котором зиждились устойчивость любой природной экосистемы и баланс между абстрактными добром и злом. Прогрессу не было дела до гармонии, гомеостатические механизмы общей системы живого и неживого все чаще давали сбои; под агрессивной мелочностью прикладных проблем равновесность потерялась, и…
«А может, так и было нужно, чтоб люди получили шанс начать с нуля», — возражали другие, и сложно сказать, кто был прав.
Доподлинно известно одно: чудом уцелевшее после серии катастроф человечество начало по-новому узнавать себя, искать иные пути и в том числе вдруг снова наткнулось на принцип жертвоприношения. Обновленный и измененный, разумеется.
В общих чертах он сводился все к тому же равновесию: если, например, в таком-то городе от эпидемии суждено погибнуть десятерым, можно было сделать так, чтобы место случайных жертв заняли добровольцы. В точности так же (но уже безо всякой магии) во время голода некоторые отдавали свои пайки близким и позволяли им выжить. За свой счет. То есть общий баланс сохранялся, «уходил» фактор случайности: умирал тот, кто сам того хотел. Но даже это поначалу казалось достаточным, чтобы жертвоприношения приобрели популярность в заново складывающихся человеческих сообществах, тем более что внешние проявления магии выглядели порой весьма впечатляюще. Несколько самоубийств — и потух пожар, свернул в сторону смерч, стих ураган…
К тому же большинству людей, не склонных к альтруизму, было приятно осознавать, что погибнут не они.
К тому же самим добровольцам нравилось знать наверняка, что их жертва будет не напрасной.
Разве этого мало?
Впрочем, речь не всегда шла именно о смерти: мелкие чудеса подозрительно напоминали сделки купли-продажи, в которых своевременное жертвоприношение убирало лишние посреднические инстанции.
Со временем люди открыли более интересную закономерность, установив четкую зависимость между личной незаинтересованностью жертвы-добровольца и эффективностью результата: чем альтруистичнее оказывались мотивы, тем сильнее смещалось первоначальное соотношение «один к одному», а если проще — один человек мог заменять собой до десятка «случайных». Поэтому вместо слова «жертва» все чаще стали говорить «дар», а «принцип жертвоприношения», соответственно, получил название Магии Дарения.
Впрочем, на практике не все складывалось гладко. Например, далеко не всегда люди могли определить точный размер жертвы-дара, и тогда магия срабатывала наполовину. Настоящее понимание Магии Дарения давалось немногим, внутренние же ее механизмы так и остались безнадежно непроницаемым «черным ящиком» Лишь считанные единицы могли похвалиться тем, что могут гарантированно воздействовать на высшие силы или хотя бы подсказать другим добровольцам, что, как и когда нужно делать.
Именно они подали базирующуюся на малопонятном для большинства принципе «неравнодушного равнодушия» идею о Заложниках, обеспечивающую еще большую эффективность Дара, чем простое бескорыстие. Даже добровольцы-альтруисты все равно были в чем-то заинтересованы, иначе просто не стали бы предлагать свою жизнь. Человек, живший чужой болью как собственной, воспринимавший горе других людей сильнее своего, все равно не мог уберечься от предвзятости, а она тоже влияла на результат. Оказалось, что избавиться от «помех» возможно единственным способом — «поменяться очередью». Выглядело это так: например, во время той же эпидемии, при принесении Дара место готового умереть добровольца занимал другой человек, собиравшийся раньше пожертвовать собой, чтобы остановить ураган, а замененный становился Заложником и ждал, когда его призовут для спасения города от пожара или чего-либо еще, а жаждавший унять пожар, в свою очередь, делался Заложником, не зная заранее, за что именно ему придется отдать жизнь… И так — без конца.
А жизнь, как во все века и времена, была тяжела; бедствия и войны (пусть не такие разрушительные, как при Технической цивилизации) требовали крови, и снова и снова существование тех или иных групп людей хранило порой только чудо.
Чудо, для которого Заложников требовалось очень много. Новопризванные добровольцы едва успевали обучиться хоть чему-то. Но…
Магия может сделать возможным маловероятное, но не изменить саму суть событий.
Это тоже поняли единицы. Некоторые, конечно, замечали, что добровольцы, желающие помочь своей армии, став Заложниками, вскоре отдавали жизни во имя победы противника.
Поначалу на Заложников еще можно было давить. Опосредованно, но все же…
Долго так продолжаться не могло.
…И тогда возник Храм.
Собственно, Храм тоже был чудом, пожалованным людям в обмен на дар-жертву. Люди, решившиеся на нее, запретили упоминать свои имена, чтобы не ослабить чудо своей гордыней (позже анонимность Заложников стала традицией). Подробности этого жертвоприношения были таковы, что людям становилось не по себе даже от рассказов о нем. Постепенно то из-за смягчений, то из-за преувеличений стало сложно разобрать, что именно сделали с собой безымянные герои. Нечто очень страшное — и все.
Так или иначе, Храм стал реальностью, и любая община, любая группа людей-единомышленников или даже отдельный человек получили возможность обращаться туда с просьбой о чуде. О любом.
Но условия обмена Дарами для желающих его получить никуда не делись.
Но ради чужого злого дела никто особо не рвался жертвовать собой — здесь был частично прав Гихор (точнее, Рангихор, если называть его полным именем).
Но Мироздание стремилось к равновесию, а не к разрушению, и потому на чудеса накладывались неясные для непосвященных, но все же существенные ограничения — по-своему прав был и Тапранон.
Ну а если эффект от жертвоприношения вопреки всему оказывался неожиданным и добро (как это порой бывает) принималось кем-то за зло — винить следовало саму относительность этих понятий для разных людей. Так что во многом был прав и Корлингорас.
Все трое были правы. Теперь Храм решал, чья правота была важнее Мирозданию именно в этом случае.
Впрочем, с той же вероятностью он мог потребовать в Заложники всех троих.
…К утру их сморил сон, видимо, насланный — до того незаметно он подкрался. Сидели. То разговаривали, то молчали, и вдруг… проснулись.
Вдвоем.
Взглянули удивленно друг на друга (костер и лес куда-то подевались, вокруг ласково голубел луг осоки), потом разом обернулись и увидели, что со стороны скал в их сторону шагают две фигуры.
— Деда… — совсем по-детски тоненько пискнул Рангихор и часто-часто заморгал, чтобы удержать навернувшуюся было на глаза слезу.
Терять других порой страшнее, чем нырять в смертельно опасную неизвестность самому Корлингорас был ему не просто родственником — единственным близким человеком. Отца Гихора забрали в Город (по сути, в рабство) солдаты правителя, где тяжелая работа убила его меньше чем за два года. Мать от горя помешалась, бродила как тень по окрестным полям и лесам, пока не угодила в топь на болоте. Тетка, обремененная кучей детей, вовсе не жаждала заполучить в дом еще один голодный рот. Дед заменил Гихору всю семью.
Силач Тапранон, главный Страж сельской общины, недовольно поморщился (ему казалось обидным, что Храм призвал не его), но, поглядев на изменившегося в лице подростка, заговорил почти ласково:
— Паршиво тебе, да? Тогда постарайся, это… Как там оно?.. Чтобы твои чувства стали частью Дара. Можно ведь и так, говорят… Да и вообще: может, одного Заложника не хватит, и придется собирать Круг…
Гихор сглотнул и сфокусировал взгляд на идущих.
— А почему… — начал было он, но вопроса не закончил.
— Любой обратившийся в Храм уже становится Заложником, — прозвучал глубокий, низкий, приятный, но слишком ровный и лишенный каких-либо эмоций голос. — …С вами иду я.
— Вы? — так и впился взглядом в не слишком крепкую и стройную фигуру Заложника здоровяк тапра.
— Здравствуйте, — выдавил Гихор, неуверенно протягивая руку человеку в длинном белом плаще, лицо которого почти скрывал капюшон.
Протянутая для приветствия рука Заложника оказалась мягкой и нежной, почти женской, она выдавала человека, не привыкшего ни к черному труду, ни к оружию. Огромный бесцветный камень-солитер красовался на его безымянном пальце.
— А это кто? — закончил недозаданный вопрос Гихора Тапранон, переводя взгляд на второго человека, лицо которого пряталось под металлической маской.
— Называйте его так, как вам удобнее: жрец, помощник, исполнитель, палач… Страдание — ценная жертва, — так же спокойно, словно речь шла о чем-то. обыденном, пояснил Заложник и, не меняя тона, спросил: — Мне надо проверить определение Дара прямо здесь или лучше отправиться в ваше селение?
— Придется идти, — сдержанно произнес тапра (маска палача приковывала к себе его взгляд). — Может, пока мы шли, что-то изменилось… И вообще, нас послала община. Так что говорить — не одним нам…
— Политика?
Сказать, что Заложник поинтересовался, было бы преувеличением (Храм мог и не делиться с ним всем, что знал) — скорее Лишенный Имени просто уточнил. Со стороны это звучало так, будто он задал вопрос как бы между прочим, на всякий случай, хотя для определения Дара сущность просьбы имела почти определяющее значение.