А потом она с маху уткнулась головой во что-то влажное, твердое, шершавое и только через несколько мгновений досадливого недоумения поняла, что это спина Олега. Ну, и чего он стал, спрашивается? Он это зря придумал. Если постоять еще немного, то захочется сесть, а потом — лечь, а потом — спать, а идти дальше совсем не захочется…
Олег мельком глянул через плечо:
— Посмотри, Ксенюшка! Как красиво, как мрачно…
Ну вот, теперь надо сдвинуться с места (а сапоги уже, кажется, запустили в мох ветвистые корни — прочно и навсегда), надо встать рядом и восхищаться пейзажем. Желательно — вслух. А мама, между прочим, предупреждала. Мама, как Олега увидела, сразу сказала: «Ой, Ксения, гляди, как бы не пожалеть тебе… Чокнутый он какой-то».
Чокнутый и есть. Ну что это за столбняк напал на него, что он там такое увидел?
Поляна. Широкая, заросшая желтой хворой травой. А вокруг — прозрачные толпы жалких, обиженных Богом осинок; а сверху — небо, черное уже, плоское, и будто судорогами корчат его нечастые и невнятные ворчливые сполохи… А на поляне — холм, невысокий, будто оплывший от собственной невыносимой древности. А на холме — четкий и крепкий силуэт, устремленный туда, в недальнюю черноту неба; устремленный, но тяжело и плотно стоящий здесь, на холме, в болотах — над гнилыми лужами, над полупрозрачной от убогости травой, над хилыми, загнивающими деревцами, крепко, недосягаемо, навсегда. Господи, так это только-только до заброшенной часовни дошли?! Так это, значит, еще не меньше трех часов идти надо?!
Наверное, Ксюша всхлипнула, потому что Олег обернулся к ней, и в шалых глазах его забрезжило наконец человеческое, осмысленное.
— Ксюша… — Он осторожно тронул ее за плечо. — А, Ксюша… Давай-ка мы в Белополье сегодня не пойдем. Давай-ка мы с тобой в часовне переночуем. Хлеб есть, консервы… И куртки есть — не замерзнем. Или если в Белополье, то я тебя понесу. Или — или.
Ксюша, глядевшая на него снизу вверх, чуть не заплакала от безнадежности. Понесет! Двенадцать километров, через болота, ночью, под дождем (вот, уже капает, все сильнее, все чаще). А ночевать в этой развалине на болоте, в сырости, на голом полу… Да не в сырости дело — страшно просто здесь ночевать, что он, не понимает, что ли?! Но идти в Белополье…
Ксюша представила себе, как будет идти в Белополье, и простонала:
— Ладно, ночуем здесь.
В часовне было темно и пусто. Олег пошарил лучом фонарика по исписанным похабщиной стенам, на которых сквозь сырую, неряшливо наляпанную известку темными пятнами проступали лики святых, по заваленному битым кирпичом и всяческой дрянью полу; сказал неестественно бодро и решительно:
— Отлично! Ночевка будет по первому разряду.
Ксюша, нерешительно топтавшаяся у входа, восприняла это заявление скептически. Хоть бы заснуть скорее, чтобы поменьше впечатлений оставила эта ночь…
А Олег тем временем пристроил фонарик на полу, ногами расшвырял по углам негорючий мусор, горючий сгреб в кучу; и вот уже трескуче искрят, разгораясь, сырые щепки, и шустрые язычки пламени, коптя, облизывают жестянку с тушенкой, а на расстеленном полиэтилене нарезан хлеб, и в углу устроено лежбище из двух штормовок, рюкзака да плаща…
Может, и не такая уж плохая ночевка получится?
Некоторое время им было не до разговоров. Но потом, когда опустевшая жестянка была аккуратно подчищена корочкой, а ее место на крохотном костерке заняла алюминиевая фляга с чаем, завязался мало-помалу и разговор.
— Просто удивительно, откуда здесь все это, — сказал Олег, досадливо озираясь по сторонам. В глазах его была какая-то детская обида, будто только сейчас он заметил всю ту гадость, которую получасом раньше сам же сгребал под стены. — Ведра, галоши… А около входа — заметила? — автомобильная покрышка. А до ближайшей дороги, между прочим, километров пять, не меньше.
Ксюша зябко горбилась, топила подбородок в воротнике пушистого свитера:
— Люди охотнее всего гадят в местах, обжитых другими людьми. А в местах, которые были для кого-то святыми, гадят с особым трудолюбием и упорством. Так что ничего удивительного не вижу. — Она пожала плечами, осторожно потрогала флягу. — Давай пить скорее, а то спать очень хочется.
Олег будто и не услышал, он уперся взглядом куда-то мимо Ксюши, а может — сквозь нее. И Ксюша устроилась поудобнее, стала терпеливо дожидаться, когда он очнется, когда отпустят его полумысли-полуобразы — отпустят из смутного и нездешнего обратно, к ней.
Такое бывало с Олегом часто. Сперва Ксюша обижалась и злилась, потом тревожилась, а потом поняла и научилась не мешать ему в такие минуты. Бог с ним, пусть… Но все-таки чокнутый он, не от мира сего. А от какого? Что случится, когда выплеснется наконец наружу то, что зреет в нем?
Ксюша искоса поглядывала на Олега. Лицо бледное, узкое; волнистые волосы так светлы, что кажутся седыми; костистый подбородок курчавится мягкой бородкой; в туманящихся смутной мечтой серых глазах танцуют крохотные язычки пламени… Вещий Олег — кажется, так его звали сокурсники?
А снаружи, за толстыми кирпичными стенами, мутившееся с полудня небо наконец-то сорвалось на истомленный предчувствием нехорошего мир гремучими длинными раскатами, давящим дождевым гулом. Могильную черноту, съевшую и болота, и лес, и все вокруг, кололи вдребезги стремительные изломы фиолетового света — слепящего, холодного, злого.
Мелко вздрагивал пол, затравленно припадало к нему слабенькое пламя, ярко и внезапно высвечивались проемы стрельчатых окон с догнивающими остатками прихотливых решеток; плоский занавес мрака, затянувший вход, вдруг проваливался далью стынущих в мертвом ненастном свете лесистых болот — проваливался и возвращался вновь.
Мертвенные электрические сполохи плескали в Олегово лицо бледную синеву и зыбкие изломы теней, искажали его непривычно, пугающе. И Ксюше показалось вдруг, что и не Олег это вовсе, а что-то подло похожее на него, что-то неживое, чужое; что она (усталая, жалкая) покинута здесь, в этом черном, вспыхивающем, тонущем в бешеном ливне мире, — одна, совсем одна среди гремящей, шуршащей, копошащейся жути; и сердце затрепыхалось обреченно, что-то ледяное перехватило горло и обожгло глаза, но тут очнулся Олег.
Он зажмурился, сильно потер лицо, улыбнулся растерянно и виновато:
— Прости, Ксюшенька, задумался я… Сейчас чай будем пить, сейчас-сейчас.
Чай был крепкий и горячий, маленький алюминиевый стаканчик обжигал ладони, и это было очень приятно, но еще приятнее был неотрывный взгляд Олега — внимательный, теплый. Вот так бы почаще, вот всегда бы так! Но может быть, если бы так было всегда, она и не ценила бы этого?
Нет, хватит. Хватит молчать, надо говорить, говорить что-нибудь интересное, а то он снова уйдет туда, в мысли свои, бросит наедине с усталостью и страхом…
Только интересно у Ксюши не получилось. От особенно сильного громового удара, казалось, посыпались трескучим каменным крошевом стены, и она сжалась, простонала с надрывом:
— Господи, и зачем нас понесло к этой старой ведьме?! Так хорошо было в Белополье, так нет, поперлись черт знает куда… И самое обидное — ведь напрасно поперлись, не знает же она ничего, ведь муть плела редчайшую!
Олег улыбнулся — мягко так, ласково, как ребенку глупому; сел рядом; принялся гладить по голове, уговаривать:
— Ну, Ксеня… Ну почему это — зря? Это же не кому-то, это же тебе нужно. И рассказала она много интересного, я нигде такого не слыхал. Сказки про лешего очень оригинальные, и заклятия от злых. Для твоей работы это очень важно, ты этим не пренебрегай.
Но Ксюша упрямо трясла головой:
— Ничего это не важно. И чушь все это. И ничего общего с моей темой — не дохристианское, и не обряды… И это же не народные сказки, это же ее сказки! И вообще, давай спать, в конце концов!
Олег вздохнул, тяжело поднялся — спать так спать. Правда, это оказалось нелегко. Сначала они поругались из-за фонарика: Олег хотел его выключить, а Ксюша не хотела спать в темноте. Олег уговаривал, объяснял, что батарейки сядут не позже, чем через час, что фонарик еще может понадобиться ночью, — не помогло. Потом на них напали комары — как-то вдруг и все сразу, и Ксюша требовала, чтобы Олег их повыгонял, а Олег пытался выяснить, как она это себе представляет.
А потом почему-то оказалось, что спать не хочется. То есть спать не хотелось только Ксюше, и это было обидно до слез: страх остался, и сырость, и комары, и гроза; а сонливость, еще минуту назад казавшаяся невыносимой, сгинула, и вместе с ней сгинула надежда на то, что жуткая эта ночь пролетит незаметно да быстро. А вот Олег, похоже, уснул, он дышит спокойно и ровно, он снова оставил Ксюшу одну, он злой, плохой, бесчувственный.
Господи, ну почему так не повезло в жизни, ну зачем она влюбилась в этого ненормального, вышла за него зачем?! Да, он прекрасный историк, он талантлив и обладает редким для настоящего таланта умением занять достойное положение в науке, в семье — везде. Да, он любит ее, Ксюшу, любит искренне, только странно как-то, не любят так теперь, это, может, в его любимые дохристианские времена так любили. А иногда он бывает так возмутительно нечуток, будто Ксюша для него — ноль. Вот как сейчас: спит, посапывает себе в две дырочки, и наплевать ему, что ей плохо, страшно и одиноко…
Ксюша совсем уже собралась заплакать, как вдруг Олег тихонько спросил:
— Ты не спишь, Ксюш? Тебе нехорошо?
И сразу будто изменилось все, а прежде всего — Ксюшины мысли.
Она вздохнула с облегчением, ткнулась лицом в плечо Олега:
— Как-то не получается заснуть. Но ты не волнуйся, мне хорошо. Очень.
Олег пошевелился, положил ей на голову ладонь, снова притих.
Ксюша выждала немного и вдруг неожиданно для себя решилась спросить:
— О чем ты думаешь? -
— Да все о том же. — Он говорил медленно, неохотно. — О мусоре в храме.
Ксюша подождала продолжения. Не дождалась. Тихонько потормошила Олега:
— Ну и что?
— Да ничего. — Он вздохнул. — Ты помнишь, эта старушка сегодня… Или уже вчера?.. Она говорила, что здесь, где теперь часовня, было языческое святилище. Помнишь?