Узкая рука без усилия продернула затвор. Он явно любовался покупкой, ему не терпелось опробовать ее в действии. Боевой пистолет! ее шатнуло. Ружей в доме было более чем достаточно, но такого он еще не приносил. Он был доволен собой. Пистолет бесшумно лег под вторую подушку. С шорохом сползли на пол джинсы.
— Давненько я уже не был со своей женушкой.
Она вздохнула. Возможно, сегодня он будет похож на мужчину..
— Ты уверен, что он не выстрелит?
— Я так похож на идиота?
Он был отвратителен. Легкие касания пальцев, теплые, чуть влажноватые губы, скользящие по ее телу, невозможность ощутить хотя бы это, сухое, пропахшее табаком и одеколоном тело — она уснула, провалилась во тьму, мечтая отделаться от него раз и навсегда, страдая от невозможности этого, — едва не со слезами, но рыдать она себе не позволяла. Рассвет осторожно прокрался в спальню через незапертый балкон.
Она открыла глаза. На перилах сидел крылатый. Не тот желтоглазый, а — мощнее, узкая борода свисала до самой груди. Ветер заносил в комнату его характерный аромат, запах человека, преодолевшего немалое расстояние, отразившееся на нем потом и солью.
— Он ждет тебя, — услышала она.
Одеяло полетело на пол. Она встала, потянулась, с торжеством посмотрела на скрючившуюся на простыне фигуру мужа — жалкую, младенчески беззащитную — и шагнула к балкону. В темно-синем рассветном небе кружила черная точка.
Муж неожиданно зашевелился. Его серые глаза настороженно стрельнули по комнате.
— Гос-споди… — прошептал он. — Господи Боже мой!..
Правая рука скользнула под подушку.
— Уйди! — От крика, казалось, зазвенели стекла балконной двери. — Уйди, на хр-рр!..
Крылатый выпрямился, но времени у него уже не было: первая пуля — тяжеленная тупорылая пуля одного из самых жутких пистолетов этого мира — ударила его в грудь… крылатый не успел упасть, как вторая разнесла ему череп, и она, стоявшая на пороге балкона, оказалась обрызгана мерзкой желто-кровавой массой.
Она оглянулась. Муж, сжимая в руке свой «кольт», стоял посреди спальни — ноги раздвинуты и чуть согнуты, безумные от ужаса глаза шарят в поисках новой цели. Она посмотрела в небо — черная точка приближалась, явственно вырисовываясь в ширококрылую фигуру, — и тогда она, смеясь, перебросила ногу через перила балкона и шагнула вниз.
И утренний воздух, упругий, сладко-холодный, подхватил ее, понес на своих бессмертных крыльях. Крыльях, вселивших в нее страсть — ту страсть, которой она была лишена.
Выстрелов она уже не слышала.
Андрей ПеченежскийПересортицаЗабытые кварталы. Междустрочье
Казимир
1
Жертву последней пересортицы нарекли Коломбиной — то ли в спешке, по недоразумению, то ли ретивый шутник расстарался: ну какая из нее Коломбина? — грузная, мосластая, непоседливая, куда ни ткнись — повсюду она хлопочет, перемещается, дышит, потеет. Даже Казимир, к которому она пристала в жены, указывал ей при всяком удобном случае на то, что настоящая Коломбина ногами не топала бы, в спящем состоянии не храпела бы, а была бы всегда такая сказочно воздушная, как шарфик шелковый!
— А ты ее видел, настоящую-то? — спрашивала жертва пересортицы недоверчиво.
— Зачем мне видеть? Я знаю! — отвечал Казимир, и ему можно было верить, хотя Казимир не был умником-всезнайкой, а был всего лишь заурядным вечным пахарем. — Ты не Коломбина, под тобою половицы ходуном ходят, ты коняга ломовая! — упрекал он ни в чем не повинную жертву, но в то же время от себя не гнал, не швырялся в нее инструментом. Должно быть, сдерживали его какие-то особые соображения, о чем он ни словом ни перед кем не обмолвился.
Ранним утром Коломбина возилась на кухне, то кастрюлями бряцала, то поварешкой, как вдруг заявился человечек, показавшийся Коломбине настолько угодливым, что хоть ковриком его под дверь укладывай. Человечек долго извинялся, спрашивал, на ногах ли мастер Казимир, ах, какая жалость, позволительно ли будет мне обождать, пока мастер почивать закончат, я в уголочке посижу, мне это привычно…
— Они поздно легли, а потом еще ворочались, — сказала Коломбина, жертва самой последней, самой кардинальной пересортицы.
— Все в трудах! — умиленно заулыбался человечек. — Настоящие мастера не ведают покоя!
— А я разве ведаю? — равнодушно заметила Коломбина.
— И вам, хозяюшка, ох как непросто приходится! Редкий гений сознает бытовую сторону вопроса — все больше в облаках витают, красоты небес реставрируют!
Коломбина ничего не поняла и сказала, что пойдет будить Казимира.
— Как неловко получается! И что мне было не прийти попозже!
— Да уж как пришли! Не сидеть же вам тут до обеда.
— А что — могуч сон мастера?
— Могуч, могуч. Там его еще никто не победил.
Коломбина пошла в спальню и без всякой жалости принялась дергать и мутузить вечного пахаря. Глаза Казимира открылись, но зрачки неудержимо уплывали в подлобье.
— Поднимайся, идолище, человек пришел.
— Какой человек?., не знаю никакого человека…
— Говорит, Рамзесик.
— Спроси, чего ему надо…
Коломбина затопала, слышно было, как где-то в передней оборвалась ее тяжелая поступь, как женщина заговорила негромко и тот, с кем она заговорила, сладким голосом увещевал ее, что-то ей втолковывал, что-то обещал.
— Поднимайся, идолище. Этот Рамзесик тебе ремешок на прошлой неделе заказывал. Интересуется, готово ли. Говорит, что заплатит по-царски. И все за беспокойство извиняется. Вечный пахарь Казимир очумело захлопал ресницами. Спросонок он всегда выставлялся законченным недоумком, хотя настоящий недоумок жил не здесь, настоящий жил по соседству с Кукишем.
— Фуражку помню, — сказал он напряженно и поерзал затылком на подушке. — А что за ремешок? Короткий, длинный?
Коломбина не поленилась снова выйти к заказчику и про ремешок у него выспросить.
— Да не спи ты, идолище! — опять тормошила она вечного пахаря. — Человек ведь пришел, работу требует!
— Что такое?.. Какой человек? Какие ремни?.. — ошалело вскинулся Казимир.
— Рамзесик, портупею, говорит, заказывал. А фуражечку он уже примерил, я ему позволила. Фуражечка ему понравилась. Впору ему фуражечка пришлась, он в ней и так перед зеркалом, и эдак, вылитый, говорит, адмирал…
— Да ты что вытворяешь?! — озаботился вдруг вечный пахарь, безнадежно разбуженный. — Кто ж примерять дает без задатку? По-царски… Ты про царей забудь, стоеросовая. То когда было — а это теперича! Жулик на жулике воду возит и жуликам продает… Слушай, выйди к нему потихоньку, поулыбайся, а сама дверь входную На задвижку поставь! Не сбежал бы Рамзесик этот…
Коломбина совершила все, как загадал ей Казимир, — показала Рамзесику желтозубую свою улыбку, лязгнула щеколдочкой, застыла у двери, приняв оборонительную позу, — муха не пролетит без пропуска. Но Рамзесик был на своей волне, он красовался перед тусклым зеркалом, брал под козырек, лихо заламывал представительный головной убор на затылок.
— Это, доложу я вам, фигура! — причмокнул Казимир, бабочкой выпорхнув из спальни. — Околыш не болтается, кокарда горит… полный триумф! Двадцать целковых — и можно парад принимать!..
— Тут такое дело, что и тридцатку отвалить не жалко! — подыграл ему заказчик, потом извлек из бумажного свертка ладненький френчик защитного цвета, а сапожки уже сидели у него на ногах, уже поскрипывали шаг за шагом. Портупейку Казимир накинул на него собственноручно, а потом все ладил да подтягивал, приговаривая, что обмундирование требует к себе особого подхода, уж это само собой, тут всякая определенность роль выдерживает, не желаете ли к тому же и погончики симпатичные прикинуть? Я их впрок заготовил, как чувствовал, что хорошему человеку не сегодня — так завтра пригодятся… Зачем же завтра, Казимир? Давайте их сюда! Неплохо, что еще я могу сказать? Умеешь, Казимир, высокому запросу соответствовать… что? что такое? почему ухмыляешься, рожа? как стоишь перед старшим по чину?
Денежный вопрос увял, как срезанная хризантема, когда вдруг стало ясно, что Рамзесик превратился в Рамзеса — и обратных превращений в ближайшем будущем не предвидится.
— Гляди у меня. Узнаю, что другим портупеи сооружаешь — в порошок сотру, — пригрозил Рамзее напоследок.
— Другим — никак невозможно-с! — отчеканил Казимир, едва не рухнув на колени.
— И вот что, братец, я теперь ухожу, а ты, пожалуй, изобрети для себя другое занятие. Попроще что-нибудь, брось ты это дело без сожаления.
— Бросит, ваше благородие! — Коломбина перекрестилась, потом суетливо завозилась подле щеколды, освобождая проход.
— И глядите у меня тут в оба! Чтоб ни-ни! Никакого шороху!
Когда они остались вдвоем, Коломбина уставилась на вечного пахаря, а тот опустился на корточки и начал ковырять ногтем половицу.
— Высокий чин, — сказала жертва пересортицы.
— Высокий, — согласился Казимир. — Все от погончиков зависит. Как погончики разукрасишь — так оно и получится.
— Хорошо получилось, — вздохнула Коломбина. — Умеют же люди в рост подыматься…
— Кто первым догадался мундирчик напялить — тот и командир.
— А ты когда догадаешься?
— Ну какая из тебя Коломбина?! — в сердцах воскликнул Казимир. — Коняга ты бесхвостая.
— Зато ты хвостатый — даже пятака не взял! С чем на рынок идти, идолище? Как теперь на жизнь зарабатывать будем?
Вечный пахарь молча отправился в спальню, растянулся на еще не прибранной постели, посмотрел на свои руки, показал их Коломбине: я и по фанере могу, меняй, женщина, вывеску. А потом собери всю кожу, какая в доме обнаружится, — ив подпол ее! И все лекала — туда же! Богоугодным ремеслом займусь, только успевай фанеру оттаскивать. Или я не вечный пахарь!
— Вечный, вечный, — сказала Коломбина и пошла снимать вывеску, гласящую, что только в этой мастерской в кратчайшие сроки для вас изготовят неповторимые изделия из кожи — от генеральской портупеи до налокотников.
2
— Я — однолюбка, он — верный друг, — сказала молодая женщина и запнулась, но верный друг ободряюще кивнул, и женщина несмело продолжила: — Добрые люди надоумили: из нас получится неплохая пара. Так нам сказали. Мы тоже хотели бы никогда не разлучаться, жить долго и счастливо… Мы верим в свою звезду, сочетание однолюбки и верного друга считается классическим…
— Понимаю, понимаю, — участливо закивал вечный пахарь. — Прошу вас, присядьте… Стакан воды? Да вы рассказывайте, не стесняйтесь. В этом доме стесняться не надо.
Казимир и Коломбина были в белых халатах, вечный пахарь с настроеньицем потирал мозолистые руки — и это мягкое нетерпеливое потирание немало обнадеживало всех участников. Посетители присели на специально заготовленные стулья.
— Дело, по которому мы решили обратиться к вам, сами понимаете, весьма деликатного свойства… — заговорил верный друг, но однолюбка обратила на него свой ясный взор, исполненный непреходящего чувства однолюбия: позволь, я сама скажу…
— Воды подать или как? — спросила Коломбина.
— О нет, благодарю вас! — Однолюбка вынула из сумочки кружевной платок и начала комкать его, подбирая верный тон, слова; в мастерской запахло дорогими духами, а устоявшийся запах столярки сразу пожижел, расползся по углам. — Но мы хотим создать полноценную семью. Вы понимаете?
— Еще бы! — многозначительно крякнул Казимир.
— Чтобы все-все у нас было по-людски…
— Вы, деточка, говорите, говорите, уж мы поймем, — вмешалась Коломбина. — Мы тут уже всякого напонимали, и это ваше как-нибудь осилим…
— Вы ассистентка? — повернулась к ней взволнованная заказчица.
— И ассистентка тоже. Водички попьете?
Однолюбка снова смотрела на Казимира.
— В общем, нам посоветовали ваш акушерский пункт.
— Так, — сказал Казимир.
— У нас будет ребенок.
— Поздравляю! — Казимир забарабанил пальцами по столу. — и нечего было так волноваться. Дело-то житейское.
— Нам хотелось бы хорошего, славного мальчишку, — сказал доверительно верный друг. — Пацаненка на все сто!
— Или девочку, — заулыбалась однолюбка. — Если получится девочка — пусть будет девочка.
— Можно и девочку, — не стал возражать Казимир. — Но этот момент все-таки придется уточнить.
— Девочку, девочку! — радостно потребовала будущая мамаша. — Девочек должно быть больше, так статистика показывает… Мы будем ей косички заплетать, будем гулять с ней, в школу поведем.
— Косички, так и запишем. — Казимир сделал пометку в рабочем блокнотике.
— И глазки голубенькие — запишите!
— И глазки голубенькие… Зелененьких не желаете? Пусть будут голубенькие. Голубенькие тоже неплохо смотрятся. Я когда встретил одну… впрочем, давайте лучше заниматься вашей девочкой.
— Только рыжую не делайте, — сказал верный друг. — у нас в роду рыжих не было.
— Рыжие — тоже люди! — указала ему Коломбина, сама с рыжинкой.
— Русая! — загадал Казимир. — Самый модный колер, и наболтать несложно…
— Ну, не знаю… — засомневалась однолюбка.
— Только не перетемните. Темноволосые все такие злюки!
— А жена у вас какая? — обозвалась Коломбина.
— То — жена! — со значением определил верный друг. — А то — ребенок! В классе затюкают… Вы эскизировать будете? Хорошо бы сперва на эскизы взглянуть…
Казимир зевнул и нахмурился.
— Хорошо бы вам было заранее порешать, что и как — …Вы же родители! Не я! Мое дело — удовлетворить, так сказать, запросы. А запросы мутноваты-с, вот что я вижу… Что касается эскизов, на это и не надейтесь. У каждого мастера свой подход. Я долго вынашиваю, мучаюсь образом, можно сказать, болею им — потом вдруг как зашарашу! Есть залепуха! И уже ничего не правлю, чтоб свежесть первого наброска не потерялась… Вы же хотите яркого, живого ребенка, а не бледную поганку, от которой все шарахаться будут!
— Постарайтесь, чтоб она не сутулилась, рожицы не строила!
— Родители мои дорогие! Рожицами забавляться — дело наживное! Кто ж такие вещи нарочно планирует?
Коломбина утерла губы ладонью.
— Вы про главное не забывайте: на кого она должна походить — на папу или на маму? Как бы грызня потом промеж вас не возникла.
— Скорее на папу, — предположила однолюбка. — Он у нас такой мужественный! И настоящий, верный друг!
— Мы говорим про девочку или про мальчика? — Вечный пахарь уже ничего не записывал, потому что вконец запутался в показаниях. — Вы можете изложить мне четко и ясно, чтоб я больше ни о чем не спрашивал?
— Мы хотим счастливого ребенка.
— Ну, это я как-то сразу понял. Серьги? Кольца? Прочие фити-мити?
— Если можно — дайте это намеком, чуть-чуть. Счастье не в серьгах, — задумчиво проговорила однолюбка.
— Чуть-чуть — это, извиняюсь, сколько?
— Мы принципиальные противники брильянтовой безвкусицы! — Верный друг выглядел усталым, но — держался. — В общем, сами прикиньте, чего и сколько. Мы вам доверяем.
— А если б и не доверяли — куда вы пойдете? — сказала Коломбина. — Прежние пункты все давно позакрывались. Неблагодарное это дело, хлопот не оберешься, а деточки распрекрасные — вон они какие шмыгают по городу: если не бандит — то простокваша.
Однолюбка встала и пошла к двери. С порога оглянулась на Коломбину.
— Вы, женщина, должно быть, сами бездетная — оттого и говорите странные вещи, от которых настроение меркнет.
— Я вашего настроения не касаюсь, — заверила Коломбина. — Я мужу помогаю. Уж как могу! Я ведь жертва пересортицы, Коломбина я.
Чем был особенно хорош вечный пахарь? Тем, что не просто брался за работу — но бесстрашно сигал в нее, как в колодец за оброненной драгоценностью. И никакого серьезного дела на потом не откладывал, пахать так пахать, на то и плуг торчмя поставлен, чтоб ломоть земли в отвал пошел. Не успела дверь за посетителями захлопнуться, а Казимир уже прислонил к верстаку лист фанеры, начал фломастером на той фанере контур набрасывать. Коломбина поткнулась было на кухню, но долго там не высидела, притопала в мастерскую — неутомимая ассистентка. Пристроилась на стульчике у Казимира за спиною, на некоторой дистанции, чтоб пахарь в отмашку не достал ее кулачищем, — и задышала сокрушенно, заворчала: что теперь будет, идолище? что будет?..
— То и будет: ребенка делать будем, — отвечал самоуверенно вечный пахарь. — Ты, Коломбина, замри на часок, не мешай, во мне как раз образ вызревает. Внутреннее видение включилось.
— При чем тут образ? Они ребенка хотят. Бутуза, школьника, студента. Надежу и опору, годненького, красивенького…
— Вот я его с тебя и срисую! — беззаботно пошутил Казимир.
— Грех такой!.. — вздохнула она. — Берешься — сам не знаешь, за что… Лучше бы вообще ничего не делал.
— Хороша ассистентка! — Казимир продолжал увлеченно размалевывать фанерный лист. — Ничего не делать… Чем же это лучше? Как ты это себе представляешь: вечный пахарь — и вдруг ничего не делает? Я ведь не приспособлен бить баклуши, без настоящего дела сам не свой становлюсь. Я — раб лампы…
Он отбежал на несколько шагов, чудом не столкнувшись с ассистенткой: его откинула от фанеры необходимость глянуть на творение издалека, обозреть его в целом…
Коломбина вместе со стулом сдвинулась в сторону.
— Правое плечико не закосил?
— Тело должно выражать динамику жизненных устремлений.
— А что это у нее из головы вытыкается?
— Косички, что ж еще.
— Косички? А вроде как две колбаски прилепились…
— Я же еще до детальной проработки не добрался! — прошипел Казимир. — Ты либо молча сиди, либо исчезни.
— А черточки у нее на лобике откуда?..
— Это не черточки, это складки такие. Когда человек не дурак и в голове у него мысли бродят — кожа у него над переносицей складками прессуется. Они же умницу заказывали, я и делаю умницу.
— Красить-то когда начнешь?
— Уже начинаю!
Красил вечный пахарь старательно, высунув от напряжения кончик языка и как бы повторяя им движения кисти. Потом вдруг кинулся перекрашивать почти готовое платье, решив, что набросок все же тянет больше на мальчика, для девичьего образа все несколько грубовато, а косички легко уберутся в процессе выпиливания — так даже проще будет. И никаких фити-мити, пацан есть пацан. Коломбина отнеслась к внезапному преобразованию благосклонно, хотя и продолжала удивляться деталировке: а это у него что? а здесь оно куда завернулось? — так они работали до наступления сумерек, забыв про обед, забыв про все на свете. Краску вечный пахарь использовал скоросохнущую, клеевую (после лачком пройдусь, оно закрепит!), так что лобзик был пущен в ход тем же вечером.
Потом Казимир и Коломбина стояли, обнявшись, посреди мастерской, а мальчик подпирал затылком стенку, и левая рука
у мальчика была заметно короче правой, а согнутая правая была изломана так, словно имела два локтевых сустава, и была шестипалой, и выразительно указывала на физиономию мальчика, поплывшую лиловыми пятнами, с расквашенным носом и геометрически правильными (под циркуль посажено) шарами вместо глаз.
Вечный пахарь с устатку впал в тугую задумчивость, а Коломбина задушевно всхлипывала, живописуя очевидности обозримого будущего: как посмотрят они на деточку свою, враз слезою горькою зальются — да в кого ж ты такое уродилось? таким ли знали мы тебя в мечтаниях своих, плод любви неугасимой?..
3
Потом в дверь позвонили — это был оторванный ломоть по прозвищу Фугас. Он принес ежедневные послания: веселящие, бодрящие, потешные — на выбор. Размахивая конвертами, Фугас загадочно улыбался, и, когда Коломбина впустила его, за ним прошмыгнул в мастерскую плюгавенький слушок — и с ходу потрусил обнюхивать банки с красками.
— Он за мной уже полдня наяривает, — сказал Фугас. — Как собака.
— Приручил? — спросила Коломбина.
— Да нет, бегает и все. Я на него уже брыськал и под зад ботинком пинал… А потом как-то жалко стало: оно ж не виновато, что оно такое поганое. Уж какое есть.
— Только нам его не оставляй, — сказала Коломбина строго. — Сами кое-как питаемся, а тут еще тварей этих кормить…
Ну, давай послания.
— Это всегда пожалуйста. — Фугас развернул конверты веером, как картежник в игре. — Это завсегда извольте получить в лучшем виде, без всяких искажений и переплетонов… Я ведь третий раз прихожу, звоню-звоню, никто не открывает, что я должен думать, когда звонишь-звонишь, а тебе не открывают? Я и подумал: не живут уже, съехали, загуляли, может, даже и востребовали их…
— Как же, мы на очереди первые, — с безрадостной иронией проворчала Коломбина, перебирая, ощупывая конверты.
— А кто ж его знает? Дело это творческое, заведомо ничего не известно, нынче — ни шиша, завтра — будьте любезны — сразу двадцать два шиша, постным маслом политые… Нет, думаю, звякну еще, все-таки вечный пахарь, особа значительная, если не призвали их — то куда они денутся? Пашут, должно быть, так, что и звонков не слышат. Оно когда занят чем-нибудь серьезным — то хоть в колокола ударь, эффект нулевой получается.
Коломбина отобрала два конверта: серенький, с блестяшками, веселящий — и потешный, розовенький, в полосочку. А что бодрящие? Все уже разобрали? Ладно, хоть повеселимся на сон грядущий… Чего тебе еще, Фугасик? Что ты такими глазами смотришь? Ты Казимира сейчас не касайся, он в размышлениях, понял?
— Кваску бы стаканчик…
— Не поздновато ли?
— Добрый квас полезен для души и тела в любое время суток! — назидательно изрек оторванный ломоть; впрочем, назидательность его была униженно-просительной, что всегда подкупало Коломбину.
— Один стакан, не более, — предупредила она.
— Храни тебя Господь, добрая дива!
— А если пахарь осерчает?
— А ты и ему стаканчик поднеси — оно враз уляжется!
— Уляжется оно, как же, — ворчала Коломбина, тяжелой поступью направляясь на кухню. — И бодрящих опять, не осталось… Кто ж это, интересно знать, падок на бодрящие? Кому это бодрости не хватает, в то время как пахарю сплошные хиханьки достаются? Жулье, бездельники, крадуны…
Казимир по-прежнему стоял посреди мастерской, узрел Фугаса, лишь когда тот помельтешил у него перед глазами, покашлял деликатно, поскрипел половицами. Узрел — и как-то необычно сверкнул глазами.
— Откуда ты свалился, Фугасик?
— Да вот, так сказать, по долгу добровольно принятых на себя обязанностей. Веселящие с потешными принес. А Коломбина — хвать меня, не отпущу, говорит, покуда квасу моего не откушаешь… Нельзя хозяйку обижать, дай ей Бог здоровья. Будь я востребователем — с нее бы начал. С нее и с тебя, Казимир. Какой ты труженик! Ты даже сам не знаешь, как пахари вроде тебя повсеместно ценятся! Это в нашем квартале, чтоб он сгорел, тебя за бесценок пользуют! А в надлежащих местах ты бы давно уже в золоте купался!
— Ничего не могу с собой поделать, — в смущении опустил глаза вечный пахарь. — Только одну работу справлю — тут же за другую цепляюсь… Роздыху не ведаю.
— Статус к тому обязывает! — уважительно поддакнул Фугас. — Я вот оторванным ломтем век свой доживаю, а ты все пашешь, пашешь… Не думай, что я тебе мешать пришел, меня Коломбина на стаканчик позвала. Я даже не напрашивался. Отнекивался — да разве она без угощения отпустит? Крикни ей, чтоб похолоднее зачерпнула! Чтоб до пяток продирало!..
А это, видишь ли, щенок-слушок за мною увязался. Он краску есть не станет, за это не переживай, он просто понюхает. И любит, шельмец, пятки голые лизать! Я ему пяткой в морду двинул, а он давай лизать ее. Щекотно так, язык шершавый, как у кошки…
Когда квас зашипел по глиняным кружкам (было время — Казимир занимался керамикой: сам лепил, сам раскрашивал, глазурью покрывал, обжигал в самодельной муфляжке), — оторванный ломоть Фугас накинулся на свою порцию, как верблюд, сей момент пересекший Сахару. Уж как он чмокал, крякал и хвалил! В оторванных ломтях век коротать — доля незавидная, не всякий даже внимание на тебя обратит, а уж кваску поставить — дождешься от них, будто оторванный ломоть не человек, сбоку-припеку — это да, но чем он остальным уступает? Все мы по большому счету оторваны и позабыты, кто сохнет, кто преет, кто плесенью покрывается. А кто, вот как ты, Казимир, бесплодную целину наобум возделывает. Ты не обижайся, я же правду говорю. Я оторванный ломоть, мне терять нечего, никто тебе всей правды не скажет, только я да еще, быть может, пару дураков найдется. Плесни еще, Коломбина, раз такой задушевный разговор завязался.
— Крантик перекрыли, баста, — сказала Коломбина.
— Ведешь ты себя, как жертва пересортицы, — заметил Фу-гас; впрочем, ни на чем не настаивая, просто к слову пришлось. — Что ж, мне не привыкать, я и всухую постою…
— Нечего тебе тут стоять!
— Пусть постоит, — сказал вдруг Казимир изменившимся голосом, и глаза вечного пахаря вдруг сверкнули, да так, что У Коломбины под сердцем екнуло: она эти сверкания читала безошибочно, как сверкнет — будь готов к очередному сюрпризу. — Я работу новую показать хочу… — нервно забубнил Казимир в пространство. — Необычная работа, даже не подозревал, что умею… не только руками умею! Но какой же это тяжкий труд!.. Но я всякой пашне рад — ибо пахарь!
— Не пугай меня. — Коломбина медленно спустилась на стул, машинально подлила из кувшина в подставленную Фугасом кружку.
— Я оду сочинил!.. — почти простонал вечный пахарь, и Фугас, прильнувший к напитку, бодрящему похлеще известных конвертиков, поперхнулся, а Коломбина страдальчески зажмурилась и голову запрокинула — но легче гвоздь в небеса вколотить и шляпу на него повесить, чем удержать Казимира, когда он в раж поделочный вошел.
На дворе — трава,
На траве — дрова.
На дровах — товар,
То моя герла.
Ты помой ее,
Причеши ее,
Ты прикинь ее —
Будет е-мое.
Как в журнале мод,
Как в кине вчера:
Я — твой оборот,
Ты — моя терла.
Треснул баобаб,
Упорхнул трамвай —
Мне не надо баб,
Мне герлу подай!
«Е-мое», — поет
Мне моя герла,
Мои чувства пьет
Прямо из горла.
Я к герле привык,
Я к герле прирос,
Я на ней постиг
Трудовой вопрос.
Забери дрова,
Выкоси траву,
Все тебе отдам —
Не отдам герлу…
Коломбина охнула, перекрестилась и зашептала: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небеснаго водворится, речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…» А Фугас развел руками, пошатнулся, торжественно провозгласил:
— Прошу присутствующих встать и опростоволоситься! Позволь, Казимир, я тебя от всей души поздравлю: успеха тебе не избежать, от славы не спрятаться… Только знаешь что? Ты не оду сотворил. Какая ж это ода? Это не ода. Это классический сонет!
— Разве? А вот это — что?
Есть в природе блаженства лучик,
Откровения дивный пассаж —
Когда глист по навозной куче
Совершает парадный вираж.
— И это сонет! Надо бы по этому поводу дерябнуть еще по глоточку… Коломбина!
Но ее уже не было в мастерской, женщина заперлась на кухне и там молилась, прося у пречистой девы Марии заступничества для себя, а для Казимира вымаливала она просветления и прикаянности. Потом Коломбина машинально распечатала оба конверта, прочитала послания, и это развеселило ее и потешило. А потом она услыхала дикий вопль из мастерской, кинулась на голос. Оторванный ломоть по прозвищу Фугас бревном лежал на полу, а Казимир без толку бегал вокруг него, сокрушаясь: он пацана увидел, надо было пацана ряшкой к стенке повернуть, я как-то про него совсем забыл.
Фугаса окатили водой, дали ему еще квасу, выпроводили на улицу. И никто с него никаких обещаний не взыскивал, когда он вдруг забожился, что Казимир и Коломбина могут на него смело Положиться, он никому не проболтается, нет у него такой привычки — чужие секреты продавать, что в чужом дому подглядел — то умерло, крест, могила, век востребователя не видать…
Ночь прошла в кошмарном угаре. Вечный пахарь пытался объяснить своей женщине, что чист и невиновен: как только осознал свою непригодность к акушерскому делу и поклялся ни за холодную воду не браться — так ему и шибануло в голову. И теперь уже каждую минуту шибает, спасу нет…
— Может, покушать чего? — сказала Коломбина.
И вечный пахарь тут же выдал:
Застолье праздничное свято,
Гульнуть и любим, и хотим,
За то навозным суррогатом
Природу мы обогатим!
Коломбина поплакала еще и приспалась, а Казимир всю ночь бродил по мастерской, отмахивался от рифм и ритмов, кормил щенка ультрамарином, а потом давал ему Пятки лизать, от чего пятки у вечного пахаря посинели и оставляли по полу следы, — и об этом тоже сонет явился… Что же это такое, братцы? Всю жизнь теперь так будет? Ни поесть по-человечески, ни выспаться…
На рассвете нового дня он разбудил жертву пересортицы и взахлеб читал ей:
Лобызнул я девицу от скуки,
Но дурацкий петух прокричал —
Окружили нас дети и внуки.
И маразм все крепчал и крепчал…
А сам был серый, как покойник, круги под глазами пляшут, ноги грязные. Коломбина не сопротивлялась, понадеявшись, по обыкновению, что это у него пройдет, рассосется, какое-нибудь новое увлечение огорошит его, станет руками что-нибудь поделывать, вернется на круги своя, — напомнила только, что скоро за ребенком придут счастливые родители, подготовиться как-то надо, может, букетик цветов раздобыть по соседям, скрасить первую минуту свидания — и много с родителей не просить, что сами дадут, по совести… Куда это ты собираешься, идолище?
— Я в баню пойду, — сказал вечный пахарь. — Прямо сейчас и пойду… Иначе повешусь.
— Только веник в руки не бери! — обеспокоилась по инерции Коломбина. — Приноровишься веником чужие задницы хлестать — в банщики тебя пропишут!.. Все к востребователю на смотрины кинутся, а Казимира, вечного пахаря, нет нигде! Все перед востребователем и так и эдак демонстрируют, а Казимир в парилке окопался, кто ж пойдет по парилкам заглядывать? Ноги мочить, по склизкому кафелю рисковать… — Так, с причитаниями, сновала жертва пересортицы по дому, черепушки перебирала, кастрюльками тарахтела-позвякивала, наводила ревизию на запасы съестного.
Жаль ей было слушка шалапутного, ко двору сегодня прибившегося. Животинка одной лишь краской питаться не может, чем-то человеческим подкармливать необходимо, без надлежащего ухода и опеки должной она долго не протянет. С кем тогда вечера коротать, если вдруг повезет Казимиру несказанно и его призовут-востребуют, к настоящему делу приставят? Уж он им вдоль и поперек напашет, без роздыху и премиальных, на то и вечный пахарь, чтоб пахать… Что ж ты, кутенок, все ультрамарин подлизываешь? ступай за мной на кухоньку, я тебя рыбкой попотчую, только вчера для Казимира готовила, тебе понравится…