Последний том «Альтруистического Порядка» (и отчасти «Творения») написан гораздо лучше: чувствуется несомненное стремление, сознательное или, быть может, невольное, писать яснее. Отдельные выражения, чрезмерно жеманные, все же любопытны: например, в отрывке, представляющем некоторый технический интерес, где ребенку разъясняют, что слова определяют вещи лишь поверхностно, внешним образом, не по существу:
Слова ничего не говорят о сущности и мере, и потому внутри тех роз, что приблизительно зовутся розы, вещей природа пребывает девственной от твоих пальцев и суетного рассудка.
Таков же весь мотив роз, их призывы, такова страница Амфоры.
И долго благостные грезят девы, которых древний полдень возлюбил.
Последний том показывает, какую поэму мог бы создать Рене Гиль, если бы он сбросил добровольно надетую броню, сковывающую его талант. Искусство подвластно бессознательному, тому темному, великолепному инстинкту, который рождает грезы в уме некоторых избранников. Заурядный, активный и наглядный рассудок должен играть в искусстве только роль скромного и осторожного советчика. Если он хочет властвовать и направлять, произведение искажается, гибнет, разбивается, как под ударами неуклюжего молота. Иначе говоря, гений рождает произведение, талант исправляет и заканчивает его. У Рене Гиля непроизвольная стихия творчества была порабощена волей.
Пусть же он избавится от своего метода и, главное, от опасной инструментовки. Отдавшись во власть своих природных сил, он услышит и нас заставит услышать
превращенье
Людского голоса в речь тростника.
Андре Фонтена
Есть люди, у которых ум полон желаний. Высшее их наслаждение – впитывать краски и образы. Лихорадка мысли возбуждает деятельность их мозга. Перед ними дилемма: или постоянно воплощать себя в чем-нибудь, или умереть. Другие же, после короткого периода творчества, погружаются в какой-то сон. Воображение их работает очень медленно, и нужны годы, чтобы оно, как мука на мельнице, полилось у них дождем. И тут все дело в характере жерновов, а не в качестве их. Альфред де Виньи был одним из самых крупных, но и самых медлительных поэтов нашего века.
Если говорить о явлениях, проходивших перед нашими глазами, – с какой величавой осторожностью Леон Диер усыпал путь свой цветами благородными и печальными! Малой производительности некоторых поэтов удивляться не следует. Причину отыскать не трудно: это или презрение, или пресыщение, или сомнение, или, наконец, желание покоя.
Андре Фонтена не кажется поэтом бурных и часто рождающихся чувств. В нем тишина защищенных от ветра озер и непричастных ни к каким трагедиям дворцов. Жизнь для него лишь предлог отдаться мечте, прислушаться к звукам редкой музыки, следить полуоткрытым, утомленным взглядом за тихими видениями дальних горизонтов. Но утомляясь скоро, он отворачивается от них со смиренным чувством, не лишенным некоторой горечи.
Я усталый рыцарь, и надежда не искушает более меня.
Все же было бы неправильно приписывать ему чувства разочарованного всадника, чьи вздохи звучат отчаянием:
В тоскующей душе возможно ль повстречать
Желанье пожелать, мечтанье помечтать?
При таком душевном состоянии заниматься поэзией невозможно. Между тем Андре Фонтена писал стихи и притом прекрасные. Значит, были в нем какие-то чувствительные нервы и артерии, способные вздуться желанием, гневом или любовью. Это подтверждает грустная нежность поэмы «Les Vergers Illusoires»[209]:
Вхожу в фруктовый сад, далеко от аллей,
Ведущих к призрачным, мечтательным бассейнам,
Вхожу полянкою при ветре тиховейном,
А куст азалии мне пахнет все сильней.
Радостей, которых поэт не нашел во внешнем мире, он уверенно просит у церкви, чья открытая дверь давно ожидала искателя приключений. Такова тема «Enfant prodigue»[210]. Тут поэт с чувством некоторого самодовольства окончательно погружается в столь для него отрадный покой.
Стихи Фонтена, наверное, создавались среди полного одиночества в пустыне. Они отработаны с необыкновенной методичностью, точно вычеканены из бронзы, которую очистили от всего случайного, наносного. Профиль их необычайно чист. Линии точны, внешность гармонична, очертания открыты. В них чувствуется что-то солидное, серьезное, устойчивое. Если в его поэмах, при отшлифованном стихе, почти всегда мало фантазии, мало неожиданного, то зато сколько в них убежденности, благородства, законченности, силы. Даже отдаваясь фантазии, Фонтена сохраняет при этом ясность зрения, точность восприятия. Сны его, как у Расина, полны логики и ясновидения. Отчетливые сплетения чувств и образов проходят перед глазами, полные высочайшей согласованности.
Величавые корабли качаются на длинных канатах…
В чудесном и мудром произведении отразилась красота и холод римского сада. Чтобы почувствовать разницу между поэтом мысли и поэтом порыва, надо сравнить эту поэму с «Bateau ivre» Рембо. Тут характерные черты каждого из них выступают с полною отчетливостью.
По месяцам, как скот, исполненный тревоги,
Носился с бурей я, что осаждает риф,
Не думал, что Марий блистательные ноги
Могли бы зыби вод коснуться, усмирив.
Достиг я, знаете ль? неведомой Флориды;
Цветы там смешаны со взглядами пантер,
С людскою кожею, а радуги – Ириды
Натянуты уздой заоблачных химер.
И затем:
Глаза наши хотят ослепительных миражей и, усталые от жизни и ее однообразных равнин, хотят потеряться в бесконечных холмах светил блестящих: стройные леса и торжественное золото осени окаймляют пруды задумчивые и усыпленные под вечер смутными и разлитыми поцелуями аргемонов.
Тут отразились два темперамента: у одного – случайность ощущений, образы, в резких контурах выхваченные из окружающего мира, травы, смешанные с цветами, кипящая жизнь улья под лучом солнца, прорвавшегося между двух туч. У другого – чувство, сдавленное рассудком, рождающее спокойные и разумные картины, комбинация слов, правдивых и ясных, воображение логичное, мудрое и спокойное. Есть какое-то безрассудство в нелепом, но ошеломляющем и увлекательном образе: «скот, исполненный тревоги», и слишком осторожно слово «аргемоны». Предполагается, что если мы случайно узнаем в этом растении туманный колючий мак, мы охотно примем усыпляющую нежность его поцелуев.
Как все поэты, твердо владеющие техникой и уверенные, что от избытка волнения у них не задрожит рука, Фонтена проявляет в стихах своих необычайную виртуозность. Он не злоупотребляет своим искусством смешивать звуки и образы, быть может, просто из чувства пренебрежения. Но он мог бы создавать поэмы законченные, сложные и безотрадные. Вот страница, которая могла бы стать сикстиной, если б этого пожелал поэт. Тогда Банвиль привел бы ее среди других примеров образцового искусства. Она кажется цветком, как бы упредившим цветение будущих времен.
При входе гротов каменных, спокойных,
Что фукусом златым и мхом подводным
Покрыты, медленно дрожат, где волны,
Вдруг зацвели роскошеством подводным,
Цветы, что чаши, шпажников спокойных.
И тайна, где умрут с роптаньем волны,
Дарит ласканье отсветов спокойных,
И розовый коралл кустом подводным
Протягивает цвет цветов спокойных,
Что отражают стихнувшие волны.
И вот ты садом заперта подводным, —
Ночную песнь поют далеко волны —
Царица взглядов и лучей спокойных,
Подобных шпажникам, что высят в волны
Слезницы нежные цветов подводных.
По силе это, без сомнения, лучше того, что исходило от целого ряда отдельных поэтов: на арене искусства каждый имеет свое место и свою задачу.
В томике Фонтена я нашел следы удачной аллитерации и повторений. Он пока очень умеренно пользуется этими приемами, иногда необходимыми, потому что внутреннее созвучие слогов значительно усиливает иногда выразительность ритма. Он наиболее применим в двенадцатистопном стихе, когда отсутствие окончаний мешает полной звучности рифм:
Роговой рог рокочет в глуби чащи.
Это очень красиво. И еще:
Как веночком – розмарином
Вьется танец, слышен смех;
Пары с песней, такт утех
Вьют извивом по равнинам.
Это звучит немного вычурно:
Лазурь зеленая в опалы впала.
…………………………………………………
Мы следом шли за палевым опалом.
А вот что звучит совсем неудачно:
Le givre: vivre libre en l'ire de l'hiver.
Подобной игре мы предпочитаем медленную, как переливы шелка, смену прозрачных картин, которые носятся и сверкают в «Eau du fleuve»[211]:
Кто не видал во сне глубоком
Как медлят, тают одиноко
И бьются, что извив косы,
Убором ценным утомленной,
Волны печальные власы?
Разве не прекрасен и чист последний стих в своей трагической простоте?
Написанная свободным размером, заключительная часть книги самая своеобразная и приятная. Тут Андре Фонтена следует техническим приемам Вьеле-Гриффена, но не является его подражателем. Влияние вполне допустимое и чисто внешнее. В «Les Estuaires d'ombre»[212] Фонтена очень точно отразил Малларме, но в «Eau du fleuve» он по-своему перерабатывает внушенную ему манеру стихосложения. Свободному стиху он придает аллюр, подобающий стиху александрийскому. Он делает его неторопливым, спокойным, немного торжественным, серьезным, слегка суровым: