Вечером мне приказали отнести в спальню дожа стакан имбирного отвара, чтобы успокоить желудок. А на следующий день подавленный профессор, с опухшим лицом и покрасневшими глазами, вернулся в Падую.
Мы сделали все, что было в наших силах.
Но лучше бы старший повар вообще ничего не делал.
Глава XXVКнига Н'бали
Мысленно возвращаясь к событиям, последовавшим за обедом философа и дожа, я прихожу к выводу, что повинен в них не только синьор Ферреро, не удержавшийся и затеявший свои хитрые кулинарные эксперименты, но и я, рассказавший о них Марко. Теперь я это понимаю, по тогда думал, что мы просто вместе посмеялись над тем, как дож и его ученый гость заливались плачем словно младенцы и все перемазались в пудинге. Я не виделся с Марко больше месяца — избегал и его, и Франческу из-за их требований. Но решил, что смешной рассказ может снять напряжение в наших отношениях с Марко.
В субботу я принес своему товарищу вареные куриные шеи, которые вытащил из горшка с полуфабрикатами. Мяса в них было не много, но зато они вкусно пахли. И пока он обсасывал маленькие круглые кости, я потешал его рассказом про Помпонацци.
— Видел бы ты это, Марко. Служанки до сих пор смеются.
Он положил куриную шею и посмотрел на меня.
— Так говоришь, оплакивали каплуна?
— Заливались слезами как дети, завывали словно коты. Все лица выпачкали в пудинге и джеме.
— Подозрительно.
— Забавно.
— Нет, как и все, связанное с твоим старшим поваром, — подозрительно.
Черт! Как он мне надоел!
— Марко, куда подевалось твое чувство юмора? Еда изменила настроение людей. Что тут такого? У синьора Ферреро есть травы, которые способны на это.
— У него есть не только травы. У него есть опиум.
— Для супа.
— Ерунда, — упрямо гнул свое Марко. — Он что-то задумал.
— Перестань! — Он даже не улыбнулся, когда я рассказывал, какими смешными были дож и его рыдающий гость. — Старший повар пользуется своими рецептами, чтобы защитить определенных людей.
— Определенных людей? Твой старший повар выбирает, кого спасти, а кем пожертвовать?
Вопрос заставил меня задуматься. Многие из гостей дожа начинали свой визит за столом, а кончали в подземелье, и лишь в некоторых случаях еда предотвращала угрозу. Синьор Ферреро захотел, чтобы философ из Падуи продолжал развивать свои бредовые идеи. Но когда в другой раз дож отправил в застенок известного фальшивомонетчика, только пробормотал: «Поделом».
— Старший повар знает, что делает, — наконец ответил я.
— Не сомневаюсь. Он знает много всяких вещей.
Мне не понравился коварный тон Марко.
— Забудь обо всем, что я сказал, — попросил я.
— Никогда.
Ночью я лежал на соломенном матрасе, гладил Бернардо и слушал доносившиеся с улицы музыку и голоса. Стал представлять, как Франческа касается кончиками пальцев моего лица, и вскоре задремал, но сон был неглубоким и тревожным. Задолго до рассвета я очнулся, разбуженный видением любимой в рубашке, хотел приласкать кота, но рука натыкалась только на мешковину матраса. Улица притихла, зато в спальне раздавался мощный храп.
— Бернардо! — Кот исчез.
Я сел, протер глаза и натянул штаны. Босиком прошел вдоль спальни и шепотом позвал:
— Кис-кис-кис… Бернардо.
Дверь оказалась открытой, но в этом не было ничего необычного. Часто последний слуга добирался до постели настолько уставшим, что не имел сил закрыть ее как следует. Я выглянул на лестницу и снова тихонько позвал:
— Бернардо.
Шагнул вниз и на середине лестницы увидел кота — нахохлившегося, как большой меховой шар. Он посмотрел на меня и моргнул.
— В чем дело? Ты что-то услышал?
Кот скользнул вниз по лестнице, я последовал за ним.
Не успел я дойти до низа, как послышался щелчок. Что это? Закрылась дверь? Защелкнулся замок? Я сделал еще шаг и вгляделся в темноту на кухне. За одним из окон потрескивала масляная лампа. Мечущееся на ветру тусклое, неверное пламя осветило пробирающуюся к задней двери фигуру. Спустившись на цыпочках с лестницы, я догнал незнакомца и набросился на него сзади. Он вскрикнул, и мы упали на пол. Я уже занес кулак, чтобы ударить непрошеного гостя, но тот воскликнул:
— Лучано!
— Марко? — Неужели он настолько безрассуден, что забрался во дворец дожа?
— Отцепись, дурья твоя башка!
— Что ты здесь делаешь?
— То, на что ты бы никогда не решился. — Марко полез за пазуху и показал мне маленький тряпичный сверток. Развязал на разделочном столе, и я увидел, что он украл в шкафчике старшего повара: несколько сушеных листьев, сморщенный цветок, зерно и стручок. Порошок и травы он насыпал в два кусочка промасленной бумаги и закрутил концы. Ничего, кроме трав и специй. Старясь скрыть облегчение, я наклонился и потрогал пальцем сухие листья.
— И что ты собираешься с этим делать, болван? Будешь готовить обед?
— Отнесу абиссинке. Завтра я выясню, что задумал твой старший повар. И спрошу у нее, где находится Руфина. — В его глазах светилась надежда.
— Абиссинке? Каким образом ты собираешься с ней расплатиться?
Он звякнул монетами в кармане и кивнул в сторону кладовой со специями. Значит, взял деньги из серебряной коробки, о которой я ему рассказывал.
— О Боже, Марко…
— Ты сам говорил, что пропажу нескольких монет никто не заметит.
Я сразу понял, что нельзя ему позволить идти к абиссинке одному. Пусть Марко украл только травы и специи, но неизвестно, что он вообразит и напридумывает. В человеческой природе видеть и слышать то, что хочется увидеть и услышать. Я обязан защитить старшего повара.
Даже если бы я хотел получить совет, у меня не осталось времени. Наступало воскресенье — выходной синьора Ферреро. Следовательно, мне предстояло разбираться с Марко самому.
— Все это глупость, — сказал я. — Но меня интересует абиссинка. Я пойду с тобой.
Марко улыбнулся.
— Я знал, дурья твоя башка, что ты согласишься. Зайду за тобой утром. Прихвати мне что-нибудь на завтрак. — Он хлопнул меня по плечу и исчез за дверью.
После того как мы подали дожу завтрак, я сказал Пеллегрино, что собираюсь на мессу. Мы встретились с Марко за задним двором, и я дал ему кусок хлеба с сардинами. А потом косился на своего приятеля, удивляясь, как он глотал, почти не жуя, и наблюдал за ним всю дорогу, пока мы шли по Риальто и затерянным улочкам Венеции. Оказавшись в черкесском квартале, живописном районе с постоянно кочующим населением, остановились перед таверной и подняли глаза на трепещущие на ветру газовые занавески на высоких арочных окнах абиссинки.
Ходили слухи, что Н'бали родилась от абиссинки и итальянского матроса. Он привез мать и дочь в Венецию и оставил у черкесов. Сам ушел в море и, как часто случается, больше не объявился. После смерти матери Н'бали осталась жить в черкесском районе, поскольку, как и его обитатели, не желала терять самобытность.
Но в отличие от них не заслужила репутации шарлатанки и воровки. Некоторые называли черкесов цыганами и презирали за то, что они жили замкнуто и подчинялись только своим законам. Но даже среди этих изгоев Н'бали была чужой, ибо считалась истинным адептом, которому действительно подвластны высшие силы. Поговаривали, будто она могла лечить и узнавать все о людях, просто прикасаясь к ним.
Переступив порог цыганской таверны, мы пробились сквозь шумную толпу и ароматы острого гуляша и янтарного вина, удивляясь режущей ухо музыке и отрывистой речи здешних жителей. А когда поднялись в просторную комнату Н'бали с ее высокими окнами и приятным запахом сандалового дерева, то словно мгновенно перенеслись от хаоса к покою.
Хозяйка сидела на полу, выпрямив спину и скрестив ноги. Ее кожа отливала медом, на голове отсутствовали волосы, руки и ноги были длинные и тонкие, а в плавных движениях чувствовалась печаль. Она носила веревочные сандалии, на шее висело ожерелье из костяных и деревянных бусинок, на запястьях звенели золотые браслеты и крошечные золотые колокольчики — на щиколотках. У нее был тонкий точеный нос, четко очерченные губы и языческие глаза. Маленькие груди едва прикрывала простая красная материя, обернутая вокруг худощавой фигуры и закинутая за плечо. Она говорила плавно, нараспев, с тягучими нотками и легким акцентом. Судя по всему, ее родным языком был амхарский.
Запах сандалового дерева исходил от масла, которым она натирала тело, чтобы походить на мать — чистокровную эфиопку. А печаль вызывало сознание, что она mingi — абиссинское слово для любого невезения на Земле. Невезение Н'бали было в том, что ее чистую эфиопскую кровь замутил отец-итальянец. Мать учила Н'бали сторониться всякого унижающего достоинство влияния, иначе ее абиссинский дух подвергнется разрушению и она превратится в обычную венецианку.
Н'бали никогда не видели на людях, а ее комнату украшали лишь те немногие предметы, которые оставила ей мать: плетеная циновка на полу, яркая желтая ткань, расстеленная на сиденьях под окнами, растянутая на стене буйволовая шкура, долбленая тыква, из которой она ела, и воловий рог, из которого пила. На столике с гнутыми ножками стояли фигурки из темного дерева, демонстрирующие гениталии в мельчайших подробностях.
У Н'бали было два постоянно настороженных кота — белый и черный, — которые не сводили с нее глаз, когда она к ним обращалась. Некоторые люди утверждали, будто животные понимали ее мурлыкающий язык. Почему-то никому не приходило в голову сказать подобное про меня, когда я разговаривал с Бернардо или когда дож сюсюкал со своими любимцами. Поистине слово в устах посвященного приобретает совершенно иное значение.
Все, что делала Н'бали, отличалось от практики других. Она не занималась ни ведовством, ни цыганскими штучками: не занавешивала окна плотными шторами, не произносила заклинаний, не готовила зелий и отваров. Когда мы появились на пороге ее просторной комнаты, она пригласила нас войти:
— Садитесь рядом. — Словно давно ждала.