чересчур. И ты это чувствуешь. Своим нутром. Своей головой. Своим… – Тут Джейк с силой ткнул Оливера пальцем в грудь, отчего тот вздрогнул. – Своим долбаным сердцем, парень. Ты не сумасшедший. Ты – самый здравомыслящий человек во всем этом проклятом мире. То же самое и я, потому что у меня это также есть.
Оливер продолжал сомневаться. Неужели весь мир сломан? Как это можно определить? Тут что-то не так. Оливер не мог рассуждать о больших, обширных системах. Он видел только застрявших в них людей. Попавших в ловушку, пережеванных, сокрушенных.
– Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя это также есть? – спросил Оливер.
– Я прежде был таким, как ты. Постоянно расстраивался. Пугался, словно вечно обоссывающаяся чихуахуа.
И вот теперь – теперь Оливер поднес бутылку ко рту. Уже не пригубить – он отхлебнул большой глоток. Виски озарило его огнями ночного города.
– И что ты сделал, чтобы это прекратилось? – подавшись вперед, спросил Оливер.
– О, приятель, у нас даже близко нет времени на то, чтобы ответить на этот вопрос, но мы до него доберемся. А пока знай следующее: перво-наперво я должен был перестать сношаться с психотерапией. Я прекратил слушать посторонних и начал прислушиваться к себе самому. И к словам хороших друзей. Друзей, которые мне помогали. Которые меня чувствовали. Понимаешь?
Оливер кивнул. Потому что понимал.
29. И-и-и-и мы вернулись![54]
Утро тащилось в приступах тошноты и головной боли. В постоянных выпадениях из времени. Нейт сидел за столом, нянча стакан воды; четыре таблетки ибупрофена словно застряли в горле. Олли сам готовил себе завтрак: овсянку. Которую в настоящий момент Нейт абсолютно не хотел, потому что для него сейчас есть овсянку было все равно что собаке есть свою блевотину, но только из миски, а не с пола. Правда, кофе он хотел, и Олли любезно приготовил ему кружку.
И тут входная дверь открылась, и Мэдди как ни в чем не бывало вошла в дом.
Как только она переступила порог кухни, Олли спрыгнул со стула и заключил ее в чудовищные объятия, продолжавшиеся довольно долго. Мать поцеловала его в макушку. Он стал похож на малыша. Мальчик всегда любил нежности и ласки: выдавал их в большом количестве, но и требовал тоже много. Что было очень хорошо и никогда не вызывало отторжения, хотя Нейт порой задумывался, не говорит ли это о каких-то особых потребностях сына. И все-таки видеть такое проявление чувств снова было очень приятно.
Взглянув на часы, Нейт сказал Оливеру, чтобы тот с овсянкой поднялся к себе наверх и приготовился к школе, потому что скоро выходить. Мальчик угрюмо протиснулся мимо отца, подозрительно покосившись на него.
Какое-то мгновение пространство между Нейтом и Мэдди было затянуто льдом. Чемодан на колесиках выразительно застыл.
– Вид у тебя как у наждачной бумаги, которой вытерли жопу, – наконец сказала Мэдди.
– Возможно, я немного перебрал с Джедом, – невесело усмехнулся Нейт.
– Пожалуй, мне нужно познакомиться с этим Джедом.
– Он тоже придет к нам на Хеллоуин.
Молчание расширяло разделяющую их пропасть. Но вдруг Мэдди без предупреждения шагнула к Нейту. Растаяв в нем, поцеловала его в щеку.
– Извини, что мне пришлось уехать, – сказала она.
– Ничего страшного, – искренне ответил Нейт. – Я по тебе скучал.
– Я тоже по тебе скучала. И вот вернулась.
– Не скажешь откуда?
Мэдди ничего не ответила. Отсутствие ответа вонзилось в Нейта острыми зубами. «Куда ты ездила, Мэдди?»
– Все будет хорошо, – наконец сказала она.
– Замечательно.
Однако сам тот факт, что Мэдди пришлось сказать эти слова, вселил в него подозрение, что на самом деле это неправда.
ИнтерлюдияУгольная шахта в Рэмбл-Рокс
Двенадцатилетний мальчик бежал по багровой траве. Перед глазами все расплывалось, потому что он плакал – плакал так сильно, что болели ноздри, поскольку он снова и снова вытирал рукавом непрерывно текущий нос, обдирая кожу. Еще у него болело все тело, будто его смяли словно пустую банку из-под пива. Мальчик чувствовал себя так не в первый раз. И он знал, что не в последний. Так будет продолжаться до бесконечности. Разве нет?
Хотя почему в таком случае он убежал? Мальчик бежал и бежал, бежал, казалось, многие мили, десятки, сотни миль (хотя на самом деле расстояние не такое уж и большое), и бегство казалось ему глотком свободы. Как будто у него была возможность бежать дальше. Мальчик убеждал себя в том, что ему не нужно разворачиваться обратно, не нужно возвращаться домой.
«Но как же мама? – думал он. – Нельзя оставить ее одну. Только не с ним».
Он почувствовал новую боль – острое жжение в боку. Точно ему выдирали ребро клещами.
Поэтому мальчик замедлился, перешел на шаг, затем остановился.
Впереди виднелось массивное сооружение.
Мальчик уже не раз видел его, но еще никогда не подходил так близко. Угольная шахта Рэмбл-Рокс. Бледные бревна, обрамляющие вход, увиты ядовитым плющом и диким виноградом. В преддверии осени листья плюща уже начинали менять окраску. Шахту давным-давно закрыли; теперь это было дикое место, просто дыра в земле, пустота.
Деревья за входом были по большей части мертвы – лишь жалкие горстки чахлых листьев на костлявых ветвях. Вечерний свет, проникающий сквозь ветки, казался странным – слабым и жидким, словно тусклое сияние лампы сквозь старую грязную простыню.
Мальчик стоял, чувствуя, как вздымается и опускается грудь. Положив руку на бок, он принялся растирать то место, где сгустился жгучий комок.
Мальчик моргнул, и на какое-то мгновение ему показалось, что вход… изменился. Всего на один краткий миг он превратился в алчный зияющий рот. В черную пасть с торчащим из нее языком – рельсами. Мальчик моргнул еще раз, и все снова стало так, как было: вход штольни с большой цифрой 8 наверху, выведенной выцветшей, облупившейся черной краской.
Мелькнула мысль: «Я могу зайти туда. Могу там жить». Со стороны входа налетел легкий ветерок, щекоча кожу. Словно шахта дышала. И это дыхание принесло шепот: «Иди ко мне!»
Мальчик ахнул, прогоняя шепот прочь. Но шепот возвращался снова и снова: «Иди ко мне, иди ко мне!», затем напев, похожий на завывание в разбитое окно: «И-и-и-и-иди ко мне-е-е-е-е!» Мальчик крепко обхватил себя руками, стремясь заставить пение умолкнуть. Но оно не прекращалось, и мальчик понял, что оно не прекратится. Нужно уходить отсюда.
Поэтому мальчик развернулся и побежал в противоположную сторону, не совсем к дому – он не был к этому готов, нет, еще не был, – но прочь от шахты.
И тут что-то выпрыгнуло перед ним из багровой травы – темный силуэт, спугнутый топотом, – и силуэт взмыл в воздух, хлопая крыльями, и мальчик, развернувшись и припустив со всех ног, понял, что это птица, просто глупая, глупая птица. Какой-нибудь фазан или дикий голубь. Неважно. Но мальчик перепугался до смерти и посему бежал что было сил; тонкие как соломинки ноги быстро уносили его прочь, – и вдруг он наступил на почву, которая уже не была твердой. Была влажной и зыбкой. Нога провалилась, и он упал вперед, крича от страха. Выставил руки, пытаясь смягчить падение, однако почва впереди тоже оказалась зыбкой.
Под слоем опавшей листвы и веток поблескивала черная жижа. Зловонная топь лизнула мальчика в подбородок, и он понял, что это такое: илистый шлам[55]. Коварный, словно зыбучие пески. У мальчика стиснуло грудь, сердце отчаянно затрепетало. Он потянулся, стараясь нащупать твердую почву, однако трясина превратилась в стальные тиски. И похоже, чем сильнее мальчик барахтался, тем глубже его засасывало. «Нет, пожалуйста, не надо», – подумал мальчик, потом закричал, но липкая жижа ворвалась в рот, затыкая его подобно куче копошащихся червей, и крик потонул в ней с бульканьем.
Затем мальчик попытался развернуться – он ведь точно попал сюда с твердой почвы, и нужно просто снова выбраться на нее. Но получилось так, как когда хочешь выкрутить шуруп, а тот уходит глубже: он только еще больше погрузился в трясину. Теперь уже и обе ноги скрылись в зыби, и часть рук. Но предплечья и кисти еще оставались на поверхности, хотя мальчик не мог вытянуть их. Пальцы тщетно пытались зацепиться за жижу, а та засасывала все глубже.
Мальчик заплакал. Понял, что это конец. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что, может, оно и к лучшему. Может, то, от чего он бежал, еще хуже. Может, именно к этому он и бежал. Но когда черная каша заткнула ему рот, забивая ноздри и перекрывая дыхание, мальчика охватила паника, и он подумал: «Нет, нет, это не лучше, я не хочу умереть здесь, я не хочу умирать!» – но не смог сделать вдох и понял, что задохнуться в грязи будет просто ужасно – по крайней мере, захлебнуться водой казалось чем-то чистым, умиротворяющим по сравнению с таким, – однако трясина крепко держала все сильнее сжимающимся кулаком.
Мальчик вдруг подумал, что больше никогда не увидит маму. Что это отец запихивает его в топь, удерживает в гуще шлама. Что это лишь часть бесконечного цикла – а может, цикл завершится прямо здесь и сейчас.
Он полностью скрылся в зыби.
Его затянул кромешный мрак. Но даже из-под булькающей черной кожи шлама еще был слышен его сдавленный крик.
Конечно, до тех пор, пока не затих.
Часть IIIСлишком мало кожи на слишком много костей
6 июня 1907 года Альфред Кашчак погиб от отравления газами
8 июня 1907 года Анатолю Секельски вагонеткой раздробило ноги
8 июня 1907 года десять человек погибли при взрыве и обрушении в 112 футах от груди забоя[56] в Колд-Спринг (Рэндал Ахерн Мики Харт Стакер Вишневски Джери Манро и др)
10 июня 1907 года Штефана Шварцхугеля легнул норовистый мул