Ко мне подъехал Гуазахт.
– У тебя сильное кровотечение. Не свалишься с седла, когда мы снова пойдем в атаку?
Я чувствовал себя полным сил и сообщил ему об этом.
– И все-таки тебе надо перевязать рану на ноге.
Из глубокого пореза на опаленной плоти сочилась кровь. Дарья, у которой не было ни царапины, сделала мне перевязку.
Но ожидаемой атаки так и не произошло. Как снег на голову (по крайней мере, для меня) поступил приказ развернуться, и мы двинулись на северо-восток по открытой местности, поросшей жесткой шелестящей травой.
Дикари, казалось, исчезли. Вместо них на том фланге, к которому мы теперь повернулись лицом, возникли новые войска. Сперва я решил, что это всадники на кентаврах – существах, изображение которых я встречал в коричневой книге. Я видел головы и плечи всадников, возвышающиеся над человеческими головами скакунов. Причем и те и другие, похоже, были вооружены. При ближайшем рассмотрении картина оказалась вовсе не столь романтичная: просто очень маленькие люди, настоящие карлики, восседали на плечах своих долговязых собратьев.
Траектории движения наших отрядов были почти параллельны и все же медленно сходились. Карлики угрюмо поглядывали в нашу сторону. Высокие же вообще не обращали на нас внимания. Наконец, когда нашу колонну отделяло от них не больше двух чейнов, мы остановились и повернулись к ним лицом. С ужасом, не изведанным мною прежде, я понял, что эти странные всадники и их причудливые скакуны – асциане. Своим маневром мы должны были воспрепятствовать им ударить пелтастам во фланг. Теперь, если б они решили атаковать, им пришлось бы сперва прорвать наши боевые порядки. Однако их было около пяти тысяч, гораздо больше, чем мы могли бы сдержать.
Атаки, впрочем, не последовало. Мы остановились и сформировали плотную линию, стремя в стремя. Несмотря на явное численное превосходство, асциане нервно перемещались взад-вперед перед нашим строем, будто обдумывали, не лучше ли обойти нас справа или же слева. Тем не менее было очевидно, что, даже отправившись в обход, им все-таки не избежать соприкосновения с нами (хотя бы отдельным отрядом), поскольку в противном случае оголялись их тылы. Мы же, словно надеясь оттянуть сражение, не спешили открывать огонь.
Тут мы увидели повторение действий того одинокого копьеносца, который раньше оставил каре и бросился к нам. Один из долговязых ринулся в нашу сторону. В одной руке он держал тонкую палку, скорее даже прут, а в другой – меч, из тех, что зовутся шотелями, – с очень длинным обоюдоострым клинком, конец которого изогнут полумесяцем. Приблизившись, он замедлил бег, и я обратил внимание на его несфокусированный взгляд – он был слеп! Карлик, сидевший на его плечах, держал в руках короткий изогнутый лук со стрелой на тугой тетиве.
Когда эта пара оказалась в получейне от нас, Эрблон откомандировал двух человек отогнать их. Но не успели те подъехать поближе, как слепой стремглав бросился к нашему строю, не уступая в скорости боевому коню, но до жути бесшумно. Десяток солдат выстрелил, но тут я убедился, как нелегко поразить столь быстро передвигающуюся цель. Вылетела стрела, вспыхнувшая оранжевым пламенем. Один из наших попытался парировать удар слепого, нанесенный прутом, но следом обрушился шотель, и его изогнутое лезвие раскроило бедняге череп.
Затем уже группа из трех слепцов с тремя всадниками отделилась от вражеской массы. Прежде чем они приблизились, появилось еще пять или шесть таких групп. В дальнем конце шеренги наш гиппарх поднял руку; Гуазахт дал нам знак начинать движение вперед, Эрблон протрубил к атаке, и этот ревущий сигнал эхом разнесся во все стороны, будто разом зазвонили несколько зычных колоколов.
Лишь теперь я убедился в том, что в принципе и так не требовало доказательств: столкновение отрядов, состоящих исключительно из кавалерии, быстро оборачивается банальной свалкой. Так получилось и на этот раз. Мы налетели на них и, хотя потеряли при этом двадцать или тридцать человек, сумели-таки прорваться сквозь их ряды. Потом сразу же развернулись и снова вступили в бой, чтобы помешать их фланговой атаке на пелтастов, да и самим не слишком отрываться от основных сил нашей армии. Асциане, разумеется, тоже развернулись нам навстречу, и очень скоро боевой порядок обеих сторон был нарушен, а о единой тактике ведения боя и речи не шло, поскольку каждый воин сражался по своему усмотрению.
Лично я избегал сшибаться лоб в лоб с готовыми к выстрелу карликами и старался нападать на тех, кто поворачивался ко мне спиной или боком. Эта тактика вполне оправдывала себя там, где удавалось ее применить, но вскоре я обнаружил, что, хотя карлики казались почти беспомощными, если под ними убивали слепых, сами долговязые скакуны, лишившись всадника, приходили в неистовство, с бешеной энергией бросались на любого, кто оказывался на их пути, и, следовательно, становились еще более опасны.
Очень скоро стрелы карликов и наши конти породили в траве множество очагов огня. Удушливый дым внес свою лепту в общую неразбериху. Чуть раньше я потерял из виду не только Дарью и Гуазахта, но и вообще всех, с кем был знаком. Сквозь едкую серую пелену я разглядел лишь фигуру человека на вздыбленном коне, отбивавшегося от четырех наседавших на него асциан. Я бросился к нему на помощь, и, хоть один карлик повернул своего слепого скакуна и успел выпустить стрелу, просвистевшую у самого моего уха, я наскочил на них и услышал, как треснули кости слепца под копытами пегого. Из тлеющей травы позади другой пары асциан поднялась волосатая фигура и срубила их наповал, как батрак рубит дерево – три-четыре удара топором в одну и ту же точку, и слепец рухнул на землю.
Всадник, к которому я поспешил на выручку, не принадлежал к нашему отряду, но был одним из тех дикарей, что занимали прежде позицию справа от нас. Он был ранен, и, увидев кровь, я вспомнил о своем ранении. Моя нога не сгибалась, силы были почти на исходе. Я бы повернул на юг и отправился в расположение наших войск, если б только знал, в какую сторону двигаться. Тогда я отпустил поводья и подстегнул пегого, поскольку слышал, что лошади имеют обыкновение сами возвращаться к тому месту, где в последний раз отдыхали и пили воду. Мой конь пустился легким галопом, постепенно прибавляя ходу. Один раз он прыгнул так резко, что я чуть не вывалился из седла. Бросив взгляд на землю, я мельком заметил труп животного, а рядом – мертвого Эрблона. На горящем дерне валялись медная труба и черно-зеленое знамя. Я бы повернул назад, чтобы подобрать их, но, когда мне удалось придержать пегого, я уже не мог найти то место. Справа сквозь дым показался развернувшийся строй всадников, их очертания были неясны и почти бесформенны. Далеко за ними маячила огнеметная машина, напоминавшая шагающую боевую башню.
На мгновение все вдруг исчезло из поля зрения, а в следующий миг они хлынули на меня, будто стремительный поток. Не могу сказать, кто были эти всадники и на каких животных они восседали; нет, дело не в моей памяти (ведь я ничего не забываю) – просто я видел их очень смутно. О сопротивлении не могло быть и речи, лишь бы остаться в живых. Я отразил удар какого-то изогнутого оружия – не меча и не топора; мой конь встал на дыбы, и я заметил, что у него из груди, точно огненный рог, торчит вражеская стрела. Один из всадников налетел на нас, и мы провалились во тьму.
23. МОРСКОЙ СТРАННИК ЗАВИДЕЛ ЗЕМЛЮ
Когда ко мне вернулось сознание, я прежде всего ощутил острую боль в ноге. Ногу зажала упавшая туша пегого, и я начал попытки освободиться еще прежде, чем сообразил, кто я такой и как здесь оказался. Мои руки, лицо, да и сама земля подо мной – все было покрыто коркой запекшейся крови. И тишина, полнейшая тишина. Я старался расслышать глухой топот копыт, тот барабанный бой, при котором сам Урс становится гулким барабаном. Тщетно. Не было больше ни криков черкаджей, ни пронзительных безумных воплей, доносившихся из шахматных порядков асцианской пехоты. Я попробовал повернуться, чтобы вытащить ногу из-под седла, но безуспешно.
Где-то далеко, несомненно, на одном из горных кряжей, окаймлявших долину, завыл на луну бродячий волк. Этот нечеловеческий стон, который Текла слышала раз или два, когда двор отправился на охоту возле Сильвы, помог мне понять, что окружавшее меня марево объясняется не дымом от занявшейся ранее травы и не дефектом зрения, вызванным ранением в голову (чего я отчасти опасался). Стояли сумерки, но была ли то предрассветная стража или солнце недавно зашло, определить я не мог.
Немного отдохнув и, возможно, подремав, я снова приподнялся, так как услышал шаги. Стало еще темнее. Кто-то неспешно приближался ко мне тяжеловесной, но плавной походкой. Нет, не кавалерия на марше и не размеренная поступь пехоты – тяжелее, чем у Балдандерса, и еще медленнее. Я открыл рот, намереваясь позвать на помощь, но тут же стиснул губы. Ведь я мог накликать на свою голову нечто еще более страшное, чем то, что я однажды разбудил в шахте обезьянолюдей.
В детстве мне часто говорили, что я лишен воображения. Если так, то в наш союз его, должно быть, привнесла Текла, ибо я без труда представил себе спускающуюся в долину стаю волков – черные молчаливые призраки, не меньше онигера каждый; я почти слышал, как они глодают ребра покойников. И тут я закричал, а потом – снова, прежде чем осознал, что делаю.
Мне почудилось, что существо, чьи тяжелые шаги я слышал, остановилось. Да, если раньше и оставались какие-то сомнения, то теперь оно точно двигалось прямо на меня. В траве что-то зашевелилось, и откуда ни возьмись выскочил маленький, полосатый как дыня фенокод, напуганный все еще незримой для меня опасностью зверек, бросился в сторону и через мгновение исчез. Я уже упоминал, что труба Эрблона смолкла. Теперь же послышался другой трубный зов, более низкий, протяжный, исполненный неистовства. На фоне сумеречного неба возникли очертания изогнутого орфиклейда. Когда музыка смолкла, орфиклейд опустился; а еще через миг прямо над собой, в три раза выше, чем находился бы шлем всадника, я увидел голову того музыканта, затмившую полированный диск луны, – куполообразную лохматую голову.