Джон Малковичактер
О преодолении препятствий, интеллектуальном и душевном взаимодействии с музыкой, а также о голосистых русских сопрано
Я не готов говорить о том, какая музыка «хорошая» а какая «плохая», — знаю только, что мне нравится, а что нет. Называя музыку «плохой», легко можешь попасть впросак — у меня есть об этом целый проект, совместный со скрипачом Алексеем Игудесманом, который называется «The Music Critic». Он устроен очень просто: я зачитываю фрагменты самых разгромных рецензий на музыку Бетховена, Брамса, Дебюсси, Равеля, Шумана и других великих композиторов, а потом звучат сами эти сочинения, каждое из которых, разумеется, входит в число лучших в истории классической музыки. Забавно посмотреть на то, как эти фантастически красивые пьесы порой пытались списать в утиль после первого же исполнения. А кроме того, это хороший урок для нынешних поколений, которые — особенно в Америке или Западной Европе — почти не знают, что такое общественное порицание, с какими жизненными тяготами и превратностями судьбы людям порой приходится сталкиваться. У нас в Америке есть шутливое выражение — «the struggle is real» («проблема реальна»), но мы говорим это по совершенно пустяковым поводам, и обычно это означает как раз то, что никакой реальной проблемы нет. А на самом деле иногда нужно преодолевать огромные препятствия, чтобы твой творческий голос был услышан; изо всех сил настаивать на своем.
Я сотрудничаю с академическими музыкантами уже полтора десятка лет. Среди них — и Риккардо Мути, с которым мы работали над «Портретом Линкольна» Аарона Копленда, и Филип Гласс, и многие другие. Моим первым опытом погружения в этот мир стала пьеса под названием «Барабанщик внутри вращающейся коробки», которую мы придумали вместе с испанским композитором Альберто Иглесиасом. Ее премьера прошла в Дубровнике, на фестивале молодых классических музыкантов, который проводил виртуозный скрипач Юлиан Рахлин. Именно через него я и познакомился с Алексеем Игудесманом — они лучшие друзья. Еще я сотрудничал и по-прежнему сотрудничаю с замечательной пианисткой Анастасией Теренковой. Мы сделали с ней проект «Сообщение о слепых» с музыкой Альфреда Шнитке (Концерт для фортепиано и струнного оркестра) и текстом по мотивам романа Эрнесто Сабато «О героях и могилах». Сейчас мы обдумываем новую постановку — тоже с советской музыкой, а также с текстом «Времени секонд хэнд» Светланы Алексиевич. Это непростой замысел, и очень может быть, что он обернется провалом. Идея, по-моему, хорошая, но идеи никогда никого не интересуют — интересует лишь их воплощение.
Мне нравится, что для занятий классической музыкой требуется преодолевать трудности и много тренироваться. Несколько раз я выступал на фестивале «Белые ночи» в Санкт-Петербурге, и там был один очень смешной момент. У нас была композиция для двух сопрано — мы уже играли ее в Европе. Но в Мариинском театре у нас в распоряжении оказалось целых пять сопрано. И обычно, когда европейские певицы распеваются перед выступлением вместе с оркестром, они задействуют, наверное, одну пятидесятую часть своих голосов. В России же эти певицы подходили ближе к оркестру и, наоборот, нарочно пели вдвое громче, чем нужно! К концу репетиции оркестр был просто уничтожен.
Мне кажется, ни одно другое искусство не обладает такой выразительной силой. Силой, которая способна встряхнуть любого, даже не заинтересованного в музыке человека и изменить его жизнь. Я люблю живопись, люблю театр, люблю оперу и балет, но именно симфоническая классика стоит особняком. Потому что да, она может захватывать интеллектуально — но может и просто находить прямой путь к нашим душам и менять нас. Я очень хорошо это ощутил, когда мы давали «Адскую комедию» в финском городе Турку. Дело было в совершенно ничем не знаменитом зале, но там была абсолютно поразительная акустика, позволявшая в отдельности расслышать каждую ноту каждого инструмента. Я сидел, слушал — и чуть не расплакался, честное слово. А когда ты присутствуешь во время исполнения классической музыки прямо на сцене, то тебя как будто сметает с ног огромный таран. Невозможно противостоять этой силе. И именно поэтому, я думаю, эта музыкальная форма оказалась настолько долговечной, так интересно развивалась и видоизменялась, а также до сих пор популярна во всем мире. Конечно, не так популярна, как хотелось бы, — но ведь то же самое можно сказать про подавляющее большинство по-настоящему замечательных вещей.
Я считаю, что классическая музыка жива — в новых сочинениях и в новых интерпретациях старых сочинений. Любое искусство существует не только в ту эпоху, когда оно было создано, но и в настоящее время, сегодня. Да, значительная часть классической музыки — это звуковой образ другого мира, мира, в котором мы никогда не жили, но по крайней мере можем его услышать. Однако вы знаете, буквально вчера я отправил ссылку на одну композицию моему другу, у которого сейчас депрессия. Это «Gabriel’s Oboe» Эннио Морриконе, главная тема из фильма «Миссия». Конечно, строго говоря, это не «классическая музыка» — это современная партитура, написанная в середине 1980-х. Но она сделана по всем лекалам симфонической классики. И я понял, что этот музыкальный фрагмент для меня — яркая иллюстрация того, какую красоту способно создать человечество.
Людмила Улицкаяписатель
О небесной и земной музыке, Прокофьеве и Шостаковиче, а также о важности колготок на фортепианных уроках
У меня была музыкальная семья: дома стояло пианино «Беккер», хорошее, настроенное. Мои дед и дядька любили петь советские песни и со слуха могли подобрать любую мелодию. А другой дед закончил теоретическое отделение Киевской консерватории еще до революции. В советское время жизнь у него была сидячая: в тюрьмах да лагерях — последний раз его арестовали уже после войны, в 1948 году, в связи с делом Еврейского антифашистского комитета. И там была чудная история, как в день смерти Сталина их всех в лагере собрали и включили музыку. И дед мой заплакал. Никто не понял — с чего это вдруг? А он плакал от Рахманинова. Он так давно не слышал музыки.
Сама я вообще музыкально человек тупой — из наследственных дарований мне этого не досталось. Но меня пытались обучать: до сих пор помню, как ходила пешочком с папкой нот, на которой почему-то был изображен Пушкин, с Каляевской улицы в музыкальную школу на месте нынешних «Известий». У меня была потрясающая преподавательница, лучшая во всей школе, — звали ее Анна Даниловна. Прошло много лет, я с ней встретилась снова, и это оказалась Анна Даниловна Артоболевская, которая воспитала всех гениев музыкальных. Но меня она похвалила один-единственный раз, за сочинение. Сочинять у меня, видимо, получалось, а играть нет.
Но главное, что я помню, это что тогда не было колготок. Вместо них мы носили длинные чулки с резинками — и часть ноги всегда оставалась голой между штанами и чулками. И вот это был самый мучительный момент в музыке: ощущение голого участка кожи, который прикасается к лакированному табурету. Дико противно — то холодно, то липко. А потом этот звук отвратительный, когда твоя нога от табурета отлипает… В общем, я была рада, когда после того, как я заразилась от соседа туберкулезом, мое музыкальное образование подошло к концу. Интересно, что спустя много лет с моим сыном Петей случилась похожая история. Ему мой приятель подарил гитару лет в восемь-девять, и он научился на ней играть что-то типа «Во саду ли в огороде», чем доводил меня до остервенения. Поэтому я решила записать его в музыкальную школу. Когда мы вышли с собеседования, я его спросила: ну что, будешь ходить? Он качает головой. Я говорю: почему? А он мне: знаешь, от этой учительницы так противно пахнет!.. А пахло от нее духами «Красная Москва». Короче говоря, Петины отношения с музыкой тоже оказались непростыми — хотя он потом играл джаз в Америке, — и, как и в моем случае, препятствием оказался совершенно посторонний фактор. Там тактильные ощущения, тут обоняние.
Ну а в моей жизни музыка вновь возникла лет в восемнадцать, когда моей лучшей подругой стала Наташа Горбаневская. Она водила меня в консерваторию, и я помню споры в ее компании: кто лучше — Шостакович или Прокофьев? Правда, для меня тогда это все-таки был прежде всего социальный опыт: другие в свободное время ходили на каток, а я — в консерваторию. А в полной мере мой поворот к музыке начался довольно поздно, причем с места, с одной стороны, самого банального, но и самого великого тоже — это был Бах. И «Хорошо темперированный клавир» до сих пор для меня главный антидепрессант, да и вообще любой хорошо исполненный Бах. И музыку я слушаю почти каждый день: если я два дня ничего не включила, значит, начинаю скучать.
Круг моих интересов очень медленно, но расширяется. В последние десятилетие немножко ушки раскрылись. Главные для меня композиторы начинаются в эпоху барокко — Бах, Гендель… Правда, Гендель не оперный — к операм я еще не подошла. Хотя и сама поучаствовала в создании оперы — написала либретто о докторе Гаазе для постановки в Геликон-опере. Это интереснейшая фигура — и поскольку он в Россию приехал со скрипочкой, стало понятно, что без музыки тут не обойтись. И замечательная моя подруга, Вера Горностаева, прислала своего ученика Алешу [Сергунина], который и сделал оперу на мой текст. Я была ужасно довольна, что проникла в оперный театр, получается уже не как случайный слушатель, а как автор! Мое либретто, конечно, получилось вне всяких законов, хотя какое-то количество опер я слышала и знала, что должен быть баланс между хорами, дуэтами и т. д. Плюс там ведь почти не было текстов рифмованных. Были только народные песни, потому что начинается это все как шествие арестованных, а что поют арестанты? Конечно, русские песни. В общем, для композитора была непростая задача, но Алеша был очень внимателен.
Так вот — Бах, Гендель, Скарлатти… А вот с кем у меня отношения не сложились, так это с Бетховеном. Есть вещи, которые я люблю, но без него могу обходиться. У меня есть такое разделение: музыка небесная — и музыка земная. Вот про Баха я совершенно точно знаю, что это музыка небесная: она не про эту жизнь, а про нечто иное. Про то, что не поддается словесному описанию (хотя это, наверное, про всю музыку можно сказать — она из другой материи). Но Бетховен и романтики все