Слава богу, мы как биологический вид устроены так, что можем получать удовольствие не только от материального потребления, но и от потребления абстрактных, интеллектуальных идей, от познания. Это то, что отличает наше время от предыдущих этапов эволюции. Именно этим занимается культура: созданием и осознанием абстракций, организацией интеллектуального взаимодействия между ними и человеком. Раньше была проблема — нужно было обладать неким аппаратом, объемом знаний, чтобы взаимодействовать с музыкальным искусством, элитарной культурой и получать от нее удовольствие примерно так же, как от физического потребления — от сладкого, например. Но к знаниям, к аппарату доступ для многих был закрыт или усложнен. Однако сегодня диджитал-ренессанс приводит к тому, что все большее и большее количество потребителей дрейфует в сторону более сложных конструкций, образование становится доступным, обучение лучшему больше не стоит дорого, потребителем культуры во всем ее сложном многообразии теперь стать проще, двери открыты.
Параллельно идет очень интенсивное развитие искусства. Неслучайно сейчас так активно работают молодые академические композиторы, в России уже сформировалась критическая масса, но это не локальный, это мировой феномен. Он объясняется очень просто: умища девать некуда. А если серьезно, то культурное наследие само генерирует новые эволюционные практики. Более того, занимаясь искусством, взаимодействуя с ним как художник, менеджер или слушатель на локальном уровне, ты уже можешь интегрироваться и в мировой процесс, чего раньше не было, вплоть до участия в онлайн-проектах или мастер-классах. Да, в нашей ситуации, пожалуй, некоторого элемента экспозиции современной музыкальной культуры пока не хватает — но он появится. Это настолько термоядерной силы продукт, что он неизбежно завоюет умы и займет достойное место в парадигме развития — корпоративного, национального, глобального. Восточноевропейская и особенно российская культура будет оценена по достоинству.
Карина Добротворскаямедиаменеджер
О настройке внутреннего слуха, цветовой гамме разных сочинений, а также о красе ногтей (в буквальном смысле)
У меня — единственной в семье — не было ни музыкального слуха, ни голоса, ни терпения. Но родители все равно решили обучать меня игре на фортепиано. Так было принято в семьях советской технической интеллигенции — ребенок должен владеть музыкальным инструментом или иностранным языком. Я потом часто упрекала маму, почему она выбрала пианино, а не язык, всяко было бы больше пользы… Подозреваю, что ребенком, играющим на пианино, легче было хвастаться перед родственниками и друзьями: «Ну-ка сыграй нам Лунную сонату — и не капризничай, пожалуйста. И сиди ровно».
Уроки музыки я терпеть не могла. К нам домой приходили частные учителя — почему-то было решено, что так будет лучше, чем отправлять меня в далекую музыкальную школу. У моей первой учительницы была огромная меховая шапка, как у Талызиной в «Иронии судьбы», она ее никогда не снимала, во всяком случае без шапки я ее не помню. Зато помню ее длинные красные ногти, которые противно клацали по клавишам, — с тех пор я не люблю длинные ногти и срезаю их под самый корень. Училку в шапке сменила пожилая грузная женщина с некрасивыми толстыми пальцами. От нее пахло чем-то удушливо-сладким — и как назло, она всегда придвигалась поближе, нависала, дышала мне в ухо. Но музыку она искренне любила и, кажется, прекрасно чувствовала — чудесно играла Грига и Шумана, даже меня, которая отбывала уроки как наказание, ее игра иногда трогала. А тогда уроки были сплошным мучением: «Не горбись», «Играй с душой», «Не бей по клавишам», «Не жми так сильно на педаль», «Не мажь басы».
Как только я обрела свободу от родителей, я с наслаждением бросила пианино. В институтские годы в вечных припадках самосовершенствования ругала себя за невозможность расслышать музыку, понять, полюбить. Иногда ходила в Большой зал Ленинградской филармонии, разглядывала белые колонны и красные шторы, но во время концертов скучала, думала о своем — влюбленности, институтские разборки, книжки, в конце концов. Я покупала пластинки классической музыки фирмы «Мелодия», упорно слушала, пытаясь все-таки куда-то прорваться, но мало что слышала. Меня убеждали, что внутренний слух есть у всех, что его надо тренировать, как мышцу. Я честно тренировала, но мышца оставалась вялой. Впрочем, бывали какие-то редкие проблески. Йо-Йо Ма играл Баха в Большом зале филармонии так, что у меня выступили слезы. Седьмая симфония Бетховена меня потрясла — я заслушала эту пластинку до дыр. Как и все тогдашние неофиты, я любила пластинку «Времена года» и «Лютневую музыку эпохи Возрождения» (было забавно обнаружить там мелодию «Под небом голубым»). Из опер я почти наизусть знала «Дон Жуана» и «Турандот» (удалось урвать дефицитные роскошные западные пластинки с Караяном!). Пыталась что-то читать про то, как музыка устроена — тема, вариации, сонатная форма. Но всегда становилось скучно, какая-то тоскливая математика… И я опять махнула на себя своей немузыкальной рукой и на долгие годы оставила попытки прорваться в музыкальный рай. Для очистки совести я в какой-то момент купила отличное винтажное пианино в свою московскую квартиру, но критерием выбора инструмента было то, как он впишется в мой интерьер. Выбрала коричневое. Черное звучало лучше, но коричневый цвет лучше подходил к паркету и дверям.
А потом все изменилось. Несколько лет назад музыка стала огромной частью моей жизни, источником радости, способом очистки мозгов, медитацией, счастьем. Не то чтобы я вдруг четко расслышала все, про что читала в юности, — тема, вариации, сонатная форма… Но я обрела способность перемещаться в мир, создаваемый композитором или исполнителем, и в нем существовать. Я даже не очень понимаю, как, когда и почему это случилось. Думаю, мне помогло одиночество — оно научило меня никуда не рваться, сосредотачиваться, ничего от музыки не ждать, кроме соединения с самой собой в музыкальном эфире (на самом деле это очень точное слово — эфир). Ближе всего это сравнимо с наркотическим эффектом. Я поняла и что такое «дивная сладость» Августина, и что такое ницшеанское «рождение трагедии из духа музыки», и гегельянское «бесформенное чувство», и откуда появилось заклинание Малларме «музыки, музыки прежде всего». Я, наконец, почувствовала, что музыка не просто играет. Она играет с моей душой — и дает мне эту душу ощутить в ее объеме и глубине. Наверное, я непонятно объясняю и все это можно сказать обычным человеческим языком, но я не уверена, что хочу объяснять. Я просто хочу чувствовать.
Я никогда не слушаю классическую музыку фоном, никогда не отвлекаюсь — не представляю, как у других получается чистить картошку под Баха или бегать под Равеля. Для того чтобы войти в музыкальный мир, мне надо оторваться от мира окружающего, подготовиться, лечь на диван, опустить ставни, отключить все звонки и напоминалки, закрыть глаза. Я купила специальные наушники для классической музыки. Наушники — это важно, они должны подавлять наружные звуки, но при этом быть открытыми всем объемам звука. Я загрузила несколько приложений, из которых опытным путем в конце концов предпочла Idagio: там неплохой выбор исполнений, а со мной случается, что одну и ту же вещь я слушаю в десятках интерпретаций. Слушаю я запоями, повинуясь не вполне рациональным импульсам. Выбираю композитора, который резонирует с моим внутренним состоянием на данный момент, — и остаюсь с ним до тех пор, пока сохраняется этот резонанс. Например, целый месяц слушаю Дворжака или Франка. Опытным путем нахожу тех исполнителей, чей темп и чья страсть совпадают с моими. Это совпадение с исполнением — загадочный процесс, на удивление субъективный. А сравнение исполнений — одно из моих главных музыкальных удовольствий, хотя иногда «неправильный» темп или «неправильные громкости» вводят меня в полную фрустрацию. В определенный момент я чувствую, что мне пора прощаться с Дворжаком и уходить к другому — Моцарту или Прокофьеву, — и начинается новый этап, с другими чувствами, с другими мыслями, с другими внутренними ритмами. Мир каждого композитора для меня очень осязаем, я даже иногда вижу его цветовое поле (например, Гайдн для меня — цвета индиго), ощущаю формы — острые или округлые. В карантин, когда музыки в моей жизни было в разы больше, чем обычно, я интуитивно не хотела слушать трагических композиторов. Не могла, например, слушать обычно любимого мной Шостаковича, слышала в его музыке пугающую меня безысходность. Зато бесконечно слушала Генделя и Баха — первый давал мне ощущение радостной гармонии, второй — божественной светлой справедливости. И, пожалуй, никогда я не слушала столько фортепианной музыки — видимо, камерность карантинного мира ее требовала. Слушала сотни великих пианистов, но в итоге всегда возвращалась к Гилельсу, у него удивительный дар играть так, что каждый раз кажется, что это единственно возможное исполнение. Второй мой любимец — Мюррей Перайя: люблю его удивительно интеллигентное легкое прикосновение к клавишам и невероятную артикулированность игры. Его Моцарт — это чистейшее счастье. Я снова начала читать книги о классической музыке — те, которые когда-то казались мне такими сухими и унылыми; теперь они читаются совсем по-другому, потому что озвучены любимой музыкой. Я открыла для себя чаты и блоги любителей классики — я часто захожу туда, когда ищу лучших исполнителей, это на удивление благородная и уважительная блогосфера, где почти никогда не появляется оскорбительный или дурной тон — там собираются люди с хорошим слухом.
Если надо выбирать единственного композитора для необитаемого острова, то я выберу Бетховена. Я снова купила пианино — только для того, чтобы сыграть бетховенскую сонату Tempest (ну и для того, чтобы в конце каждого дня, проведенного в бесконечных экранах, делать что-то тактильное, прикасаться не к компьютерным клавишам). Для меня Бетховен — абсолютный гений, вобравший в себя все: и XX век, и джаз, и атональную музыку. Сейчас мне кажется, что на диете из Бетховена я могла бы прожить всю жизнь. В нем не один мир, а множество. Не один цвет — а все цвета радуги. На необитаемом острове у меня будут бетховенские «Разумовские квартеты» (после долгих мучений остановлюсь на