всех разрешает. Соединение нравственной проповеди и гарантии успеха, союз духовного бодрствования и стратегической прозорливости выглядят, по меньшей мере, странно с западной точки зрения. И, однако же, то и другое совершенно органично для мировоззрения даосского патриарха.
Глава 69
У знатоков военного дела есть суждение:
«Не смею быть хозяином, лучше буду гостем.
Не смею продвинуться на вершок, лучше отступлю на шаг»
Это называется: «выступать, не выступая»,
«Закатывать рукав, не показывая руки».
«Держать в покорности, не применяя войск».
«Побеждать, не воюя».
Нет большего несчастья, чем презирать противника
Кто презирает противника, тот разбрасывает мои сокровища.
Посему, когда сошлись равные по силе рати,
Кто скорбит, тот одержит победу.
Не нужно забывать, что Лао-цзы – один из патриархов китайской военной стратегии. Но это, без сомнения, самый мудрый и даже, как ни странно, самый практичный патриарх, которого интересуют не военные триумфы и даже не техника достижения военной победы, а загадочные, даже парадоксальные законы противоборства, приносящие победу тому, кто знает о «трех сокровищах» жизни, а потому умеет уступать, сдерживать себя и… любить. Любить даже своего врага и притом не из каких-либо метафизических или сентиментальных, а в своем роде совершенно практических соображений. Интересно, что для Лао-цзы относиться к противнику как к противнику означает всегда недооценивать его. Почему? Не потому ли, что конфронтация неизбежно предполагает и самолюбование, стремление, пусть бессознательное, принять желаемое за действительное? Надо признать, что позиция Лао-цзы резко противоречит европейским привычкам ведения войны. Но справедливость суждений даосского мудреца даже и для реального противоборства подтверждается, помимо прочего, старинной поговоркой китайских мастеров кулачного боя, гласящей: «Наноси удар так, словно целуешь женщину». Во всех случаях победит тот, кто более чувствителен. А тот, кто чувствителен в делах войны, не может не скорбеть. Но откуда же появляется эта чувствительность? Из особого отношения к миру, которое у Лао-цзы обозначается термином «отсутствие», «небытие» (у), а по сути требует обостренного бодрствования или, если угодно, любовного внимания к происходящему вокруг. Речь идет о способности целостного и бодрствующего, т. е. трансцендирующего сознания к своеобразному распредмечиванию, развоплощению всех форм и понятий. Говоря языком даосских мастеров боевого искусства, нужно достичь состояния, когда «я – не я, а он – не он». В этой несчислимой символической глубине, лежащей между вещью от не-вещью, мудрый обретает возможность предвосхищать явления и быть в безопасности. Его победа куется в бытийственной «утонченности», в истоке бесконечно-малого различения – в своем роде вездесущего.
Позиция Лао-цзы станет для нас яснее, если мы будем различать действие и то, что можно условно назвать чистой практикой. Действие субъективно, предметно, доступно объективации и классификации, но возводит непреодолимую границу между нашим «я» и миром и потому в конечном счете делает человеческую жизнь трагедией. Чистая практика, как уже говорилось, распредмечивает мир, растворена в чистой текучести опыта и обращена на «мельчайшее», т. е. чистое различие, в нашем восприятии. Действие и практика несоизмеримы. Герой, живущий действием и жаждущий победы, никогда не будет соперником для мудреца, предающегося безначальной и бесконечной практике, каковая и есть Великий Путь мироздания.
Глава 70
Мои слова очень легко понять
И очень легко исполнить.
Но никто в мире не может их понять,
Не может их исполнить.
Мои слова имеют предка,
Мои дела имеют государя.
И оттого, что люди этого не понимают,
Они не понимают и меня.
Если тех, кто понимает меня, мало,
Значит, во мне есть что ценить.
Вот почему «премудрый накрывается рубищем,
но хранит яшму на груди».
Эта странная глава помогает разгадать загадку анонимности Лао-цзы и других древних даосских учителей. Дело в том, что мудрость Дао не требует «системы мировоззрения» с сопутствующим ей формальным знанием, понятийным аппаратом, методами аргументации и т. п. Лао-цзы учит руководствоваться самым непосредственным и естественным, а значит, самым простым, что есть в нашей жизни: таковостью существования – тем, что «таково само по себе». Этим он отличается от всех других философов, и в этом уникальность его речей, которые непонятны свету не потому, что слишком сложны, а, напротив, – потому, что указывают на простейшую, самоочевидную данность нашего существования. В самом деле, что может быть более родного, интимно понятного и всем доступного, более очевидного и живого, чем первозданная данность, извечная заданность нашему знанию самой жизни? Что может быть проще и практичнее совета: предоставить всему быть тем, что – или, скорее, как – оно есть «само по себе»? Увы, истина Лао-цзы слишком проста и обыденна для обычных людей, толпы посредственностей, вечно ищущих чего-то новенького, остренького и заумного, с шизофреническим жаром морочащих себе и другим голову, вечно что-то выдумывающих про себя и других, одним словом, падких до всего, что льстит самолюбию субъективистского, самоизолирующегося «я». Принять истину Лао-цзы способен лишь тот, кто понимает, что слова могут быть чем-то несравненно более весомым и грандиозным, нежели орудие самоутверждающегося интеллекта: они способны приобщать к творческой силе бытия – нашему общему предку. Но великая сила слов неотличима от стихии обыденной речи, ею никто не может владеть.
Лао-цзы мог бы сказать о себе словами одного художника: «Я не ищу. Я нахожу». Даосский мудрец в особенности не ищет Архимедовой точки опоры, которая позволяет перевернуть мир. Его философия «самооставления» не несет в себе ничего предметного, но подобна смазке, позволяющей радостно скользить в радужном океане жизни как в своей родной, открытой любовному узрению среде, переживая свою сопричастность к бездне творческих метаморфоз мира. Вспышка духовного просветления высвечивает вечность, выявляя единственность прозревшего. В конце концов неважно, сколько людей сподобились причаститься этой преемственности духовного света. Она на самом деле составляет Единственного – высшего прародителя не людей даже, а единого человечества. Поистине, в мире достаточно одного пробужденного, чтобы он стал действительно миром, вечностью покоя.
Глава 71
Знать, а казаться незнающим, – вот совершенство.
Не знать, а думать, что знаешь, – это болезнь.
Только тот, кто знает свою болезнь, способен не быть больным.
Премудрый человек не имеет болезни.
Он знает, что такое болезнь, и потому не болен.
Если подлинное знание дается усилием самооставления, то не является ли некой разновидностью болезни и, может быть, из числа самых опасных, наша готовность считать знанием те сведения, которые мы без труда получаем от мнений света или логических доказательств? Большинство людей наивно полагают, что обладают достоверным знанием. Среди философов на Западе, начиная с Сократа, распространено мнение, что «мыслящий человек» может удовлетвориться знанием того, что он ничего не знает, ибо такое знание требует определенного метода размышлений. Даосский мудрец не таков: он знает, как трудно приходится человеку, который наделен обязанностью знать. Впрочем, он в равной мере не утверждает и того, что лишен знания. Он готов признать, что имеет некое и даже вполне достоверное знание, но только это знание не может быть выражено в понятиях и предстает незнанием всякий раз, когда мы пытаемся его определить. Знающий воистину «забывает слова» и живет неизъяснимой актуальностью существования. Таким образом, в подвижнике Пути есть что-то и от обыкновенного человека, и от западного философа, и все же он другой. Он – мудрец. И его мудрость состоит просто в способности честно признать, что он не знает и что он… знает. Мудрость Пути, как часто говорили в Китае – это «незнающее знание» или «осознание незнания». Тот, кто «опустошил себя» и отказался от предметного знания, способен все постичь, ибо он открыт бездне мировых превращений. А приписывать себе какое-то одно состояние или качество и отрицать все другие – начало безумия.
Глава 72
Когда в народе не страшатся грозной власти,
Придет великая гроза.
Не утесняй людских жилищ.
Не угнетай того, чем человек живет.
Только когда людей не угнетают,
Они не будут угнетать других.
А посему премудрый человек знает себя, но не любуется собой,
Любит себя, но не гордится собой.
Итак, он отбрасывает то и берет себе это.
Лао-цзы – мыслитель практичный. Он знает, что людям свойственно инстинктивно страшиться власти. Но он задумывается о причинах этого страха. Не в том ли дело, что бодрствующее сердце знает «вечно иное», несет в себе смертную память, а потому живет в страхе и трепете? В таком случае просветленный человек непременно почитает власть, ибо знает, что жить – значит наследовать, идти по следам Безусловного. На почве страха знающий и невежда могут отлично ладить друг с другом. Позиция Лао-цзы состоит в том, чтобы держаться «середины» в отношениях между властью и подданными. Лучше всего оставить народ при его непроизвольном почтении к власти, не пытаясь давить на него. В таком случае можно даже сохранить в обществе радушную, добросердечную атмосферу. Неповиновение власти – это уже крайность, признак неустройства в мире. Тут все зависит от властей предержащих. Мудрый правитель знает правду смирения и живет вместе с народом в общем священном страхе. Великодушие – вот истинная примета власти. Но корыстный притеснитель народа как раз лишает людей страха перед властью и наказанием, даже самым суровым. И власти предержащие сами готовят себе гибель. Ибо так уж устроен человек: если ему досаждать и причинять неприятности, он обязательно ответит тем же. Мудрый в этом мире неприметен или, точнее сказать,