Очевидно, разногласие между Ахад-Гаамом и Бердичевским коренится в антагонизме между «эллином» и «иудеем». Этот антагонизм сильно занимал и продолжает занимать древнееврейскую литературу. Против сужения границ иудаизма восстал ряд видных писателей: Р. Брайнин, талантливый эссеист и критик, д-р М. Эренпрейз, критик и публицист с чуткой душой, д-р О. Тон, социолог, написавший солидную книгу о Спенсере, д-р Д. Неймарк, глубокий философ с оригинальными взглядами, Гилель Цейтлин, поэт-публицист и мистик, Саул Гурвич, самый крайний из «расширителей» границ иудаизма и т. д. Но эта борьба за и против эллинизма отразилась также и на творчестве трех крупнейших еврейских поэтов современности — Х.-Н. Бялика (1873—1934), Саула Черниховского (1875—1943) и 3. Шнеура (1887-1959).
Бялик — единственный еврейский поэт, который стяжал себе мировую известность: сборники переводов его стихотворений появились на русском, итальянском, немецком языках, а отдельные его стихотворения имеются и во французском, польском и венгерском переводах.[71]
Его литературная деятельность разбивается на два периода. В первом он — неоромантик. Он страстно любит еврейскую старину и воспевает еврейский «бет-гамидраш», который он считает источником вечной жизни еврейского народа. Он скорбит о том, что вся прежняя святость и величие еврейского духа идут насмарку под разлагающим влиянием чужой культуры. Но уже и в этот период он в поэме «Подвижник», вместе с возвеличением подвижничества народа, горячо сетует на бесконечные жертвы еврейства, которые не спасли старого иудаизма, но лишили носителей его света, красоты, земной любви и полноты национальной жизни. А в стихотворении «Как суха трава...» он изобличает и пророчески карает еврейский народ, который настолько ушел в религиозную обрядность, с одной стороны, и в погоню за золотом, с другой, что исчах и истлел, и не способен подняться и восстать против своей судьбы, даже когда «прогремел глас Божий», — а подымают его лишь скорпионы да погромы...
Во втором же периоде деятельности Бялик прощается с неоромантикой. Кишиневский погром 1903 г. вызвал появление его «Сказания о погроме». Это не поэма, а пророческое видение. Не против громил и вдохновителей их направлено оно, но против дряблости и пассивности народа, который считает среди своих предков Маккавеев и великомучеников. И страшны поэту бесцельность и бессмысленность новых еврейских гекатомб: и религиозного мученичества тут не было, и защита национального достоинства тут не имела места...
Вы бьете в грудь и плачете, и громко
И жалобно кричите мне: грешны...
Да разве есть у праха, у обломка,
У мусора, у падали вины?
Мне срам за них, и мерзки эти слезы!
Да крикни им, чтоб грянули угрозы
Против Меня и неба, и земли, —
Чтобы, в ответ на муки поколений,
Проклятия взвилися к горной сени,
И бурею престол Мой потрясли!
А после погромов 1905 г. поэт отворачивается от чисто еврейских сюжетов и поет песни света и песни любви, из которых многие, — в особенности, ярко рисующие русскую зиму «Зимние песни», — отличаются богатством красок и глубиной элегического элемента. Но песни света Бялика выражают лишь неутолимую жажду света, а песни любви — лишь сильную тоску по неизведанной любви. Старый иудаизм крепко держит Бялика в своих цепях.
Истинным певцом света, красоты и любви является Саул Черниховский. Это — самый эллинистический из иудеев. Вместе с ним в древнееврейскую литературу, которая столетиями не знала ничего, кроме плача и стенаний, ворвалась могучая струя эллинской жизнерадостности и почти дионисийского упоения земным и чувственным. Ни следа плаксивости и сентиментальничанья. «Страсть огневая» — его стихия. Радости жизни — его божество. Свежим ароматом лесов благодатной Украины и степей чарующего Крыма, откуда он родом, веет от каждого стиха его. Вместе с преклонением перед красотой, его воодушевляет все мощное и величавое в природе и в истории. Он жаждет борьбы и волнений; только они способствуют полному проявлению жизненных сил. Падший в неравной борьбе с императором Адрианом, мощный гигант Бар-Кохба, вследствие неудач получивший презрительную кличку «Сына Лжи» и Лжемессии, для него неизменно остается «Сыном Звезды». А средневековые монументальные замки и башни, пережившие века, вызывают в нем восхищение «гордыми поколениями», великими «в своей вере и в своих преступлениях», и пламенное желание быть, как и они, «молотом на наковальне бытия».
Черниховский — пантеист. В одном из стихотворений «Ноктюрн» он обращается к земным стихиям и просит их, чтобы они наделили его частью их собственного могущества. Особенно ярко проявляется это пантеистическое слияние человека со всем бытием в стихотворении «Лесные чары», где заросшие мхом камни и пробивающийся из-под земли ручеек, логовище зайца и нора крота, муравейники и семьи грибов — все ему одинаково дорого, всех их он приветствует.
Черниховский влюблен в Элладу. Никто не говорил о стране Гомера и Анакреона в таких восторженных выражениях, в каких описывает ее древне-ново-еврейский поэт в своей поэме «Деянира». И никто, как он, не стоял коленопреклоненным «перед статуей Аполлона» и не звал так громко и повелительно к Богу Красоты больной народ свой. Этот эллино-иудей рисует специфически еврейские страдания в совершенно новом свете. Бялик в «Сказании о погроме» умел пророчески карать дряблость и страдальческую пассивность еврейского народа. Черниховский в исторической поэме «Барух из Майнца» показал нам отравленную душу гонимого еврея со всей накипевшей в ней злобой и жаждой мести.
Черниховский знает и великую трагедию рассеянного народа. В поэме «В тупике» он повествует, как во время греко-турецкой войны 1897 года оба сына Самуила из Салоник отправились добровольцами, один — в турецкую армию, а другой — в греческую. Огонь выстрела, мелькая, освещает роковое событие: брат убил брата во имя чуждых им обоим интересов. Но эта трагедия рассеянного народа, и даже страшный распад его, не туманят ясного взора еврейского жреца Аполлона. Если в Бялике есть много от Лермонтова, то в Черниховском можно найти нечто от Пушкина. Великая вера в жизнь не покидает его ни на минуту. Особенно она проявляется в его «Идиллиях» — эпических творениях современной еврейской поэзии. На фоне мягкой Украины и солнечного Крыма Черниховский набрасывает широкие картины еврейского народного быта, в которых отражена светлая сторона иудаизма не как учения, а образа жизни еврейских масс. Что-то гомеровское разлито по всем этим величавым описаниям, где сливаются природа и люди, быт и мать-земля, евреи и христиане — соседи их. Мирное сожительство еврейской массы с русской находит здесь гармоническое освещение, притом — лишенное малейшей тенденциозности.
3. Шнеур — поэт большого города. Нет святынь для этого «жестокого таланта». В поэме «Видение о скуке» он изображает пресыщенность современного человека: женщина, слава, возрожденный культ Аполлона и Венеры не могут спасти жителя большого города от скуки, преследующей его. Сознание относительности и преходящести морали, познания, правды, красоты, лишило современное человечество Бога, идеала, абсолюта, — и horror vacui страшен человеку XX века. И еще страшнее он современному еврею — сыну народа беспочвенного, от своей культуры отставшему и к чужой не приставшему. Даже великий мессианский идеал Исайи ему ненавистен, как и идеал социалистического равенства. В чем искать спасения? — И поэт ищет спасения, подобно Бодлеру, в грехе. Но он и грехом пресыщен — и тогда обращается к Природе. Он пишет лирическую поэму «В горах». Эта поэма — симфония красок и музыки. Есть в ней философско-поэтические рефлексы, которые напоминают лучшие страницы второй части «Фауста». — Но Шнеур одной природой жить не может. В другой лирической поэме «Под звуки мандолины» после ожесточенных нападок на религию, которая убила жизнерадостность на земле, обращается он к Риму, разрушителю Иудеи. Рим возжелал уничтожить Иерусалим. Рим сжег храм Иеговы, рассеял Его сынов, разграбил Его святыни. Но Иерусалим жестоко отомстил: он дал Риму Бога. И вместе с Богом Иерусалим «иудаизировал» всю греко-римскую культуру и ее наследницу — культуру Европы!
Кроме трех выдающихся поэтов, современная еврейская литература обладает целым рядом поэтов второй величины. Самый выдающийся из них — Яков Коган — лирик с нежной душой, стих которого обладает редкой музыкальностью. За ним идут Д. Шименович, Я. Фихман, И. Каценельсон, Я. Штейнберг и др.
Из молодых беллетристов достоин упоминания: И. Бершадский (1870—1908), романы которого обнаруживают сильное влияние новейшей русской литературы; И. X. Бреннер (1881—1921), ярко изобразивший типы раздвоенных и надломленных еврейских мечтателей, революционеров, как и сионистов, писавший под влиянием Достоевского; С. Бен-Цион, бытописатель мягкий и задушевный, тонкий знаток души ребенка и красочно изображающий пышную природу Бессарабии; Г. Шофман — художник-ваятель, набрасывающий двумя-тремя штрихами характеристику целого типа и являющийся оригинальным сочетанием Чехова и Кнута Гамсуна; У. Н. Гнесин (1880—1913) — самый индивидуалистический из всех еврейских художников, всю короткую жизнь свою изображавший немые души и употреблявший лишь полусвет и полутона; Д. Г Номберг — типичный еврейский декадент, и многие другие.
Таков краткий, — слишком краткий — очерк новейшей литературы на древнейшем языке. Из него легко убедиться, насколько ошибочно представление, будто на древнееврейском языке имеется лишь религиозная литература евреев. Язык, на котором издаются ежедневные и еженедельные газеты и ежемесячные журналы, и на который переведены десятки произведений лучших европейских классиков, не. может быть выражением одной лишь религиозной мысли народа, принимающего участие во всех политических и социальных движениях современной Европы. И, действительно, все течения европейской мысли и европейского искусства нашли себе более или менее полное отражение в древнееврейской литературе последних 130 лет. А что эта литература связана с политической жизнью России и с течениями русской литературы — очевидно.