Шолом-Алейхем (1859—1916), самый популярный из еврейских писателей, вошел в литературу под своим веселым псевдонимом, вытеснившим из памяти читателей его настоящее имя — Шолом Рабинович. В его первых литературных опытах чувствуется неуверенность; тем не менее на них сразу обратил внимание серьезный литературный критик, писавший под псевдонимом Критикус (так подписывал свои критические статьи в «Восходе» молодой историк С. М. Дубнов). К концу 80-х годов Шолом-Алейхем приобрел популярность и как редактор литературных сборников. В первой полосе своей деятельности, еще не создавая своего собственного стиля, он остается верным учеником Менделе. Правда, и позже попадаются у него ситуации и типы, живьем взятые из богатой галереи Менделе, но он углубляет их на свой лад. Любимая литературная форма Шолом-Алейхема — монолог; иногда он уступает место диалогу или эпистолярной форме. Очень редко писатель прибегает к рассказу от третьего лица (характерно, что этот прием им применен в автобиографической повести «С ярмарки»). Язык Шолом-Алейхема — простой, разговорный; его персонажи — неутомимые говоруны, и как богат он оттенками, как кипит и переливается красками в их устах особенно украинский диалект идиша! В стиле писателя чувствуется порой нервозный динамизм, отчасти и страстность, смягченная верой. Он не заботится о внешних деталях и не любит задерживаться на описываемой ситуации. Пользуясь импрессионистской техникой, он выделяет какую либо одну яркую особенность описываемого лица, чтобы выявить в полной мере своеобразие и комические черты его характера. Этот прием может временами привести к гротеску, но Шолом-Алейхему удается избежать этого; в лучших своих произведениях он подымает образы на высоту символов. Его творчество равноценно в двух измерениях: вширь и вглубь. Перед нами проходят представители всех слоев народа — местечковые евреи, биржевики-горожане, деревенские жители, актеры. Поражает разнообразие типов из народа, живущих в чисто-еврейской среде, в условиях своеобразного еврейского быта; среди них нет только рафинированного индивидуалиста, любящего копаться в своих душевных переживаниях. Иногда при чтении Шолом-Алейхема начинает казаться, что автор сам не изображает людей, а они возникают в рамке своих собственных разговоров. Утверждая, что творчество писателя идет и вглубь, мы имеем в виду не столько его психологический анализ, сколько собранный им богатый материал, который служит и психологу, и социологу ключом к народной душе. Юмор Шолом-Алейхема доставляет удовольствие не только рядовому читателю, которого смешат забавные словечки и ситуации, но и тонкому ценителю литературы, — открывающему в его произведениях образы психологической глубины и символики, какие редко встречаются в мировой литературе.
Популярность Шолом-Алейхема была огромна: едва ли найдется среди еврейской читающей публики конца прошлого и первых 20 лет нынешнего столетия человек, не читавший Шолом-Алейхема. Любимым времяпрепровождением в семейном кругу было чтение вслух его книг. Эту популярность создал многокрасочный юмор писателя; часто это свежий беззаботный смех, а по временам — смех сквозь слезы; в некоторых рассказах тончайший, деликатный юмор овеян лирической дымкой; в других — попадаются грубовато-комические ситуации. Наиболее оригинальная черта творчества Шолом-Алейхема — умение трактовать совсем невеселые, а подчас и трагические ситуации, с такой легкостью, которая проистекает из веры в способность человека преодолевать удары судьбы. Даже его «маленькие людишки с малыми амбициями» находят в себе силу не поддаваться унынию в горестную минуту жизни. В противоположность многим юмористам, Шолом-Алейхем отвергает жизненную философию, пропитанную пессимизмом: его творчество является источником безграничной веры и надежды. Мы должны — утверждает он — овладеть одним искусством: смеяться над собственными неудачами. Его мотто гласит: «смеяться полезно для здоровья — доктора прописывают смех».
Шолом-Алейхем добился того, что оказалось не под силу его учителю Менделе: он заставил духовно-отсталого читателя отвернуться от вульгарных романов Шомера и ему подобных и стал во всех слоях народа самым близким, нужным, любимым и родным писателем. Свойственный нашему многострадальному народу дар юмора, находивший до того свое выражение в народных шутках и поговорках, засиял в творчестве Шолом-Алейхема сотней характеров, собирательные типы которых можно свести к четырем основным образам:
1. Касриловец — житель местечка Касриловки, неунывающий бедняк, в котором заговорила жажда жизни;
2. Менахем Мендл, герой названной его именем повести и десятков рассказов — «человек воздуха», без определенных занятий, вечный искатель заработка, проявляющий неисчерпаемую предприимчивость, неудачник с огромным запасом веры в удачу;
3. старик-труженик и философ Тевье дер Милхикер (Тевье Молочник), перевоплощение реб Ицхока Бердичевера, чье сердце переполнено любовью ко всему миру;
4. ребенок, изображенный в мягких, лирических тонах, большей частью в обстановке праздника, когда жизнь становится менее тягостной; к этой категории принадлежит чудесный мальчик из «Мотл Пейси дем хазенс», которому «хорошо живется на свете», потому что он — сирота.
Задумываясь над этими образами, мы приходим к выводу, что все они перевоплощения самого автора, и что Шолом-Алейхем, подобно Толстому, Томасу Манну и другим создателям эпических произведений, был лириком-субъективистом, черпавшим из личных переживаний не меньше материала, чем из окружающей действительности.
Популярные образы, созданные Шолом-Алейхемом, давали читателям критерий для оценки жизненных явлений, а подчас и самих себя. Критик Баал-Махшовес заметил, что идеальным читателем Шолом-Алейхема мог бы стать его герой Менахем-Мендель, которому писатель открыл глаза на сущность его характера. Этот критик утверждал также, что Шолом-Алейхем научил своих соплеменников смеяться. Это преувеличение: Шолом-Алейхем ставил себе целью не смешить, а нести утешение своему народу, стремясь на него воздействовать и повысить его жизнеощущение, — что был в силах осуществить лишь тот, кто интимно был связан с жизнью восточно-европейского еврейства.
Ограничиваясь этой общей характеристикой творчества Шолом-Алейхема, мы должны упомянуть такие его крупные произведения, как юношеские романы «Стемпеню» и «Иоселе Соловей», а также позднейшие — «Кровавая шутка», «Блуждающие звезды» и комедию «Большой выигрыш». Наряду с несравненной легкостью эти произведения сочетают глубину изображений и переживаний.
В ином направлении оказывал воздействие на литературу и общественность третий — после Менделе и Шолом-Алейхема — корифей еврейской классической литературы — Ицхок-Лейбуш Перец (1852—1915). Перец дебютировал, как автор стихов на иврит. Его первым произведением на идиш была поэма «Мониш», помещенная в сборнике «Идише Фольксбиблиотек», изданном Шолом-Алейхемом; связь его с идиш длилась всего 25 лет.
За этот короткий период писатель обнаружил исключительную многосторонность, сопровождавшуюся беспокойными переходами, противоречиями, зигзагами, создавая подлинные образцы в различных литературных направлениях и стилях. Ранний период его творчества, в котором доминирует поэзия, находится под сильным влиянием Гейне и Шамиссо; Перец вдохновляется текстами из книг пророков и своеобразно сочетает социальные и индивидуалистические мотивы. В первый — реалистический — период творчества он создает ряд небольших рассказов, но ему чуждо в них, как пристрастие Менделе к деталям, так и многословие Шолом-Алейхема; в его описаниях жизни бедноты (рассказ «В подвале») и в трогательных зарисовках силуэтов еврейских женщин («В почтовом дилижансе») нет лишних слов. В рассказах на социальные темы писатель отдает дань сентиментальности — там, где он отражает влияние идей Гаскалы, преобладает у него сарказм. В период тяготения к общественному радикализму и социалистическим идеям Перец выступает в своих «Ионтовблетлех» (1894—1895), как пропагандист и популяризатор научного знания. Он завоевывает сердца новых читателей, членов рабочих кружков, становится глашатаем социального протеста и растущего социалистического движения. С течением времени преобладающим началом в его творчестве становится романтизм, особенно в его «Хасидские мотивы». В его рассказах идеализированные хасидские раввины выступают в поучение современному свободомыслящему читателю, как носители высокой морали. Склонность к символике становится все заметней в его творчестве, сочетаясь с влечением к фольклору. Перец выпускает свои «Народные сказания» («Фолькстимлихе гешихтен») — свои самые поэтические и оригинальные произведения, в которых люди из народа становятся праведниками, а их создатель обретает душевный мир и просветленность. В своих насыщенных, символических драмах («Золотая цепь», «Ночь на старом рынке» и др.) Перец пытается выявить основные черты своего миросозерцания. Одновременно его увлекает мечта о современном еврейском театре. В волнующих, острых, импрессионистических, афористических фельетонах Перец борется за подлинное свободомыслие, — которое для него неотделимо от глубокой религиозности, — борется за национальное и общечеловеческое достоинство, за национальную роль еврейского языка — идиш, — за новые формы народной жизни, проникнутой идеалами социального освобождения и национально-творческого возрождения. Не удовлетворяясь разнообразием, расцвеченным всеми цветами радуги, своей литературной деятельности, писатель под старость отдает себя стихам для детей.
Еврейские истоки творчества Переца выросли из заложенной в веках эпической тенденции литературы, из святого беспокойства бого-и-правдоискательства, из сознания разлада между лишенною традиций жизнью еврейских радикалов и людьми и созданиями огромного формата прежних, верных традициям эпох. В литературной технике писатель следует западноевропейским образцам; мир его идей глубоко проникнут еврейским началом и в то же время влияниями современности. В наиболее оригинальных и зрелых произведениях Переца — хасидских и народных рассказах — чувствуется влияние народных сказаний; они и сродни символическим сказаниям Нахмана Брацлавского. Несмотря на все свои зигзаги, Перец следует своей верной дороге, от реализма к романтизму, от романтизма к символизму. Он всегда остается экспериментатором. Он — романтик, но в последнем счете он оборачивается интеллектуалистом. Но каковы бы ни были его идейные сдвиги, он остается всегда религиозно устремленным искателем, оптимистическим волюнтаристом, профетически настроенным революционным преобразователем мира и, прежде всего, воспламенителем сердец против равнодушия и косности. Литература была для него средством преображения человека.