Перец Гиршбейн (1880—1948) был не только драматургом, но и организатором труппы еврейского художественного театра; он и сам выступал на сцене. В его первых, чисто реалистических драмах изображена жизнь одиноких людей; затем автор создает под влиянием Метерлинка ряд «пьес с настроением»; он также ищет персонажей в среде простых деревенских евреев («Пустая корчма»).
В драматическом творчестве начала века связь с предшествующей эпохой была гораздо слабее, уем в беллетристике и в поэзии. Жанр Гольдфадена не привлекал драматургов; пути художественной драматургии не совпадали с путями театра, обслуживавшего потребности широкой публики. Серьезным репертуаром интересовались любительские драматические кружки, возникшие незадолго до войны в разных городах черты оседлости; их деятельность была одним из симптомов роста еврейской культуры.
О роли литературы в тогдашней жизни свидетельствует огромная популярность рефератов на литературные темы. Рефераты читались не только писателями; чуть ли не каждый общественный и даже партийный деятель считал своим долгом время от времени выступать с докладом о литературе, делая выводы, соответствующие его идеологической установке. Почти все редакторы периодических изданий и большая часть писателей время от времени писали статьи на литературные темы. Первым специалистом является Баал-Махшовес (1873—1924), который подошел к литературе с чисто эстетическим критерием. Он не хотел выносить приговоры и слыть патентованным знатоком; он влюблен был в еврейское художественное слово и хотел ему служить. Он пытался доказать, что современная еврейская литература представляет собой единое целое. Последователь Ипполита Тэна, он особенно проникновенно анализировал творчество писателей-реалистов. Его литературные обзоры и импрессионистские очерки написаны с большим подъемом.
Рано выдвинулся в области литературной критики Ш. Нигер (1883—1955), вышедший из среды идишистов. Он дал основательно продуманный, проработанный анализ классической и современной еврейской литературы. Уже в первых своих работах он обнаружил осторожность и сдержанность в оценках. К описываемой нами эпохе относится лишь начало деятельности этого критика, выдвинувшегося впоследствии на первое место в еврейском литературоведении.
Изучение фольклора и исследование еврейского языка (в частности деятельность Б. Борохова) характерны для периода 1908—1915; в эти годы появляются научные труды на идиш и подготовляется почва для деятельности еврейского научного института, возникшего в Вильне спустя много лет.
Мы резюмируем вышесказанное: за время от 1864-го года до 1914 еврейская литература стала светской многообразной литературой европейского типа. Преобладающим направлением в ней был реализм, но с течением времени в ней усилилось тяготение к романтизму, а в последние десять лет — к символике и модернизму. Ее географическим центром была черта оседлости (Варшава, Одесса, Вильно); небольшие литературные группы существовали в Петербурге и затем в Киеве. Под конец описываемого периода оформилось (главным образом под влиянием Переца) сознание роли — вернее — миссии еврейской литературы в жизни народа. Литература стала фактором огромного значения, организующим еврейскую общественность, пробуждающим в массах стремление к преобразованию жизни, соединяющей новыми узами интеллигенцию с народом. Будучи орудием социального прогресса и в то же время мощным фактором национализации и объединения, она создала связь между разбросанными по свету евреями, языком которых был идиш. Она воспитала в читателе привязанность и уважение к литературе и писателю. Она сумела сочетать динамизм с почти семейственной интимностью и заполнила в жизни народа пробелы, неизбежные в обстановке диаспоры. Через рупор литературы обращается еврейский народ к миру и к себе самому и при ее посредстве стремится он уяснить свой подлинный духовный облик.
ГРИГОРИЙ АРОНСОН. РУССКО-ЕВРЕЙСКАЯ ПЕЧАТЬ
Создание русско-еврейской печати теснейшим образом связано с проблемой образования и оформления нового явления в жизни русских евреев: русско-еврейской интеллигенции. Еще в 40-х годах 19-го века о такой интеллигенции не приходилось и думать. Тогдашние «просветители», «маскилим», часто находились в большой зависимости от немецких евреев: воспитывались на немецкой культуре и жили ее заемным светом. Отрываясь от застывших, консервативных форм еврейской религиозной среды, духовно преодолевая атмосферу гетто, — одиночки- «просветители» не могли ставить перед собой вопроса о приобщении к русской культуре, тем более, что в эпоху Николая I русский язык им был чужд. В северо-западных и южных губерниях России они больше сталкивались с местными языками, — польским, малороссийским, литовским, белорусским, нежели с русским, влияние которого на окраинах было тогда еще слабо. Что касается русской общественности, либеральных и даже радикальных веяний, уже охвативших в 40-х гг. довольно широкие круги «дворянских детей», — в столицах, вокруг университетов, — то евреи-интеллигенты, вероятно, очень мало или только понаслышке о них знали и не имели доступа к этим очагам нарождавшейся, после крушения декабристов, новой оппозиции в стране.
Не без оснований Л. О. Леванда (1835—1888) писал об еврейской интеллигенции 40-х гг.: «Воспитанная на традициях мендельсоновской школы 18-го столетия, она была какая-то неопределенная, международная, не то еврейская, не то немецкая, сильно отзывавшаяся поверхностным дилетантизмом, кабинетным рационализмом, возившаяся с уже давно преодоленными и оставленными на Западе штандпунктами; словом, интеллигенция эта, при всей своей почтенности, была сплошным анахронизмом и для жизни уже вовсе не годилась».
С. Цинберг добавляет к этой характеристике существенное указание — на иллюзии тех «маскилим», которые ориентировались на благие намерения русского правительства и принимали всерьез готовность министра Николая I, Уварова, принять меры к приобщению евреев к просвещению и таким образом содействовать уничтожению «фанатизма» в еврейской среде и развить в них «общие начала гражданственности». Это был тот самый Уваров, который стремился «отодвинуть Россию на 50 лет назад», — по-видимому, она казалась ему чересчур передовой страной. Разумеется, эти иллюзии быстро рассеялись, не оставив глубокого следа.
Новая эра началась в 50-х гг. после разгрома России в Крымскую войну. В России стало нарождаться общественное мнение, и оно все более становилось фактором, с которым и правящие сферы вынуждены были считаться. Периодическая печать, прорывая жесточайшую цензурную ограду, с отчаянием, но и с мужеством, поднимала свой голос по разнообразным острым вопросам российской действительности. Требования крестьянской, судебной и других реформ становились все более настойчивыми. Николаевская Русь явно доживала свои последние дни в огне военных поражений, сопровождавшихся хозяйственной разрухой.
Нарождавшееся русское общественное мнение начало осознавать наличие еврейской проблемы в России и почувствовало потребность в обсуждении судьбы евреев в России. Л. Леванда вспоминал об этом времени: «Мы впервые очнулись, когда услышали вокруг себя человеческие голоса, голос русского общества, говорившего устами русской печати». В этих условиях интеллигентные евреи, владевшие русским языком и отдававшие себе отчет в значении общественного перелома, происходившего в России, почувствовали необходимость в создании еврейской печати на русском языке. Для реализации этого плана уже создалась объективная предпосылка: нарождение нового слоя в русском обществе — русско-еврейской интеллигенции...
В дальнейшем на основе обзора истории русско-еврейской периодической печати будут восстановлены главные линии развития общественных исканий русско-еврейской интеллигенции. На первых порах, — в сущности это продолжалось довольно долго, — в приобщившихся к русской культуре слоях еврейской интеллигенции были сильны иллюзии русификации, слияния с русским народом и весьма далеко идущей ассимиляции. «Просветители» сторонились идей еврейского национального самосознания и свои надежды строили преимущественно на благих намерениях правительства. Опыт тяжких переживаний погромной полосы 80-х гг., победоносцевской реакции и разгул антисемитизма в 90-х гг. не могли не убить иллюзий, и к началу нового века, когда открылась полоса общественной и политической дифференциации в еврейской среде, стало ясно, что только борьба за равноправие, поставленная, как центральная и боевая задача еврейства в России, — может вести к укреплению еврейских позиций во вне и развязать в русском еврействе внутреннюю национальную энергию.
Русско-еврейская печать, естественно, отражала эту эволюцию общественной мысли русско-еврейской интеллигенции. С течением времени совершенно преобразился характер русско-еврейской печати. Сливаясь с передовыми силами русского общества, русско-еврейская печать в своем основном русле отстаивала в интересах русского еврейства необходимость серьезных и глубоких перемен в русской политике. И в то же время, отражая растущее национальное самосознание русского еврейства, эта печать становилась одним из эффективных факторов сближения русско-еврейской интеллигенции с еврейской народной массой и ее жизненными потребностями. Таков был путь русско-еврейской печати в 19 и 20 веках.
1
Первый русско-еврейский орган печати «Рассвет» (1860—1861) возник в Одессе в результате инициативы местной еврейской интеллигенции и при активной поддержке Н. И. Пирогова, в те годы исполнявшего обязанности попечителя Одесского учебного округа. Одесса была тогда главным, если не единственным культурным центром русского еврейства. Современники отмечают, что нигде, даже в Петербурге, не наблюдалось столь тесного общения между еврейской интеллигенцией и русской культурой. До одной трети проживающих в Одессе евреев говорили по-русски и были вовлечены в культурный кругооборот. Совершенно естественно, что в еврейских интеллигентских кружках 50-х гг. созрела мысль об издании русско-еврейского органа печати, и 23 декабря 1856 г. беллетристом Осипом Рабиновичем (1817—1869) и статистиком и исследователем положения евреев в России Иоахимом Тарнополем (1810—1900) была подана на имя Н. И. Пирогова докладная записка на предмет издания русско-еврейского еженедельника «Рассвет». Применяясь к цензурным требованиям и к условиям действовавшего политического режима, авторы докладной записки оговаривали, что «никакие политические известия и рассуждения не должны входить в состав журнала», преследующего «истинную религиозность и нравственность» и любовь к отечеству и стремящегося «приохотить (евреев) к изучению отечественного языка» и «споспешествовать видам правительства». Если отвлечься от этой казенной словесности, то надо признать, что цели «Рассвета» сводились в основном к распространению среди евреев просвещения на русском языке и к борьбе с «фанатическими» элементами в еврейской среде. Характерен для тогдашних культурно-ассимиляционных и русификаторских настроений в среде еврейской интеллигенции ряд выпадов против идиш, против «жаргона», который «едва ли заслуживает названия языка», — выпадов, включенных в текст докладной записки, представленной в Петербург Пироговым 4 января 1857 года.