Мы заявляем, что считаем бесплодной всякую попытку удовлетворить и успокоить еврейское население какими-либо частичными улучшениями. Мы ждем равноправия. И не во имя того мы его ждем, что евреи при достижении его принесут остальному населению пользу или будут способствовать укреплению чьего-либо благосостояния, и не в благодарность за то мы желаем его, что наши братья проливают кровь на полях Маньчжурии, как они проливали ее и в предшествовавших войнах, и даже не на том основании мы его требуем, что можем выставить исторические доказательства своей многовековой жизни на территориях, входящих в состав государства российского. Мы требуем равноправности и равноподчиненности общим законам, как люди, в которых несмотря ни на что живо чувство собственного достоинства, как сознательные граждане современного государства. Мы требуем уничтожения тяготеющих над нами ограничений во имя элементарного достоинства человеческой личности, во имя основ культурного правопорядка.
И мы заявляем, что считаем несостоятельной всякую политику постепенного устранения тяготеющих над нами ограничений. Не признавая права давности за преследованием народа, мы не считаем, что продолжительность предшествовавшего угнетения давала основание для постепенности освобождения от него. То, чего мы хотим, не представляет суммы льгот и не может быть распределено на порции. Не об облегчении нашего существования идет речь. Облегчение может быть большим и меньшим, — речь идет о равноправности, а равноправность неделима.
Мы ждем уравнения нас в правах с русским народом; наравне и вместе со всеми народами России мы и будем устраивать свою судьбу, свободно развивая свои силы на благо государства и человечества.
И не как дела милости или великодушия мы этого ждем, и даже не только как дела политического расчета, но как дела чести и справедливости.
А. А. ГОЛЬДЕНВЕЙЗЕР. ПРАВОВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ЕВРЕЕВ В РОССИИ
I
В конце изданного 20 марта 1917 года «Постановления Временного Правительства об отмене вероисповедных и национальных ограничений» приводится полный список ограничительных законов, подлежавших отмене. В этом списке значится 140 законов, извлеченных из разных частей двенадцати томов Свода Законов Российской Империи, — в совокупности эти законы могли бы составить целый «кодекс еврейского бесправия».
Эти ограничительные законы, разновременно изданные и плохо между собой согласованные, дали обильную жатву сенатских толкований и правительственных циркуляров: в комментированном издании «Законов о евреях» Я. И. Гимпельсона, вышедшем в двух томах в 1914—1915 гг., они занимают около тысячи страниц.
Политика русского правительства по еврейскому вопросу, нашедшая выражение в этой сложной системе правовых ограничений, поражает не столько своей несправедливостью или жестокостью, — этим в наше время уже никого не удивишь! — сколько своей бездарностью. В ней не было никакой последовательности, руководящей идеи и общей цели. Она была вызвана самыми разнообразными мотивами и преследовала самые различные, часто исключавшие друг друга задачи. В 1856 году Александр II повелел пересмотреть законы о евреях «в видах слияния сего народа с коренными жителями», а между тем и при нем и еще более при его преемнике законы о праве жительства приводили к обратному результату — не слиянию, а обособлению миллионного еврейского населения, насильственно сосредоточенного в черте оседлости.[14] Министерство финансов всеми средствами стремилось извлечь из евреев побольше дохода для казначейства, а в то же время министерство внутренних дел всячески стесняло их хозяйственную деятельность и этим искусственно понижало их платежеспособность для налогового обложения. Для оправдания правовых ограничений обычно ссылались на врожденные пороки еврейской расы, но все же любой еврей, не взирая на присущие ему пороки, автоматически получал равноправие в награду за притворный отказ от своей веры.
Неустойчивость и непоследовательность политики в отношении еврейства неоднократно признавалась самим правительством. Через сто лет после первого «Положения о евреях», изданного в 1804 году при Александре I, Комитет министров в Высочайше утвержденном докладе от 3 мая 1905 года подводит следующий итог этому вековому экспериментированию над живыми людьми:
«В отношении правительства к еврейскому вопросу не усвоено такого твердого, устойчивого руководящего начала, которое, будучи раз принято, проводилось бы уже вполне последовательно и ясно определило бы характер внутренней относительно евреев политики. Несмотря на обилие разновременно собранных материалов, вопрос этот и до настоящего времени представляется окончательно не разработанным и еще ожидает своего разрешения».
Среди мотивов еврейских правоограничений в России исторически первым и долгое время господствующим был мотив религиозный. Когда в 1563 году царь Иван Грозный завоевал город Полоцк и бояре спросили его, как поступить с полоцкими евреями, он ответил: «согласных креститься — крестить, а несогласных — утопить в реке Полоте».[15] В течение 18-го века было издано четыре указа о выселении евреев из России и мотивом этой меры неизменно указывалось, что евреи — «имени Христа Спасителя ненавистники». А для придания этим актам большей вескости иногда прибавлялось решительно ни на чем не основанное обвинение евреев в том, что они «совращают православных в свою веру».
Юрист 16-го века Ульрих Цазий доказывал, что малолетних евреев можно крестить даже без согласия их родителей. «Еврей — раб, писал он, а приняв крещение он становится свободным. Любящий отец не может препятствовать столь явному улучшению состояния своего сына». Исходя из подобных соображений, русское правительство всеми мерами содействовало переходу евреев всех возрастов в христианство. Все правоограничения евреев были связаны не с расой или национальностью, а исключительно с религией, и поэтому акт крещения открывал каждому русскому еврею Сезам равноправия.[16] Начиная с 14-ти лет еврей мог креститься без согласия родителей, но и в отношении малолетних детей родители фактически не могли отказывать в своем согласии, так как закон строго карал «воспрепятствование присоединению к православной вере».
В девятнадцатом веке главным основанием для правоограничений стали выдвигать мотивы экономического порядка. Евреев обвиняли в «эксплуатации сельского населения» и в «расстройстве крестьянского благосостояния». Излюбленным объектом этих обвинений были евреи — содержатели шинков, но врожденную склонность к «торгашеству», «ростовщичеству» и т. п. порокам находили у всех евреев, как таковых.
В одном из многочисленных правительственных проектов разрешения еврейского вопроса предлагалось делить всех евреев по их занятию на «полезных» и «бесполезных», причем полезными признавались только евреи-ремесленники и рабочие, а евреи-лавочники и торговые посредники причислялись к категории бесполезных. Хотя эта выдумка о «бесполезных занятиях» имела не больше опоры в действительности, чем обвинение евреев в совращении христиан в свою веру, самые обоснованные опровержения не имели против нее никакого действия.[17]
Наконец, начиная с 1890-тых годов обычным мотивом к притеснению евреев становится огульное обвинение всего русского еврейства в политической неблагонадежности. Не только открытые антисемиты и вдохновители еврейских погромов были убеждены в том, что каждый русский еврей — активный или потенциальный революционер, но того же мнения придерживались едва ли не все представители высшей администрации. Напрасно им указывали, что правительственные преследования никак не могут отвращать евреев от революции, но напротив должны гнать их в оппозиционный стан, и что невозможно требовать лояльного отношения к существующему режиму от людей, которых при этом режиме оскорбляют и преследуют. Еще в 1915 году все русские министры — в том числе те из них, которые считались либералами, — повторяли те же шаблонные фразы о поголовной революционности русских евреев...[18]
Упорно проводя систему еврейских правоограничений, русское правительство боролось с призраками — религиозного прозелитизма, экономической эксплуатации, политической неблагонадежности. Но достигало оно только одного — деморализации своего собственного административного аппарата и деморализации самого еврейства.
Ограничительные законы, обнимавшие все области жизни, постоянно требовали новых толкований. И вот мы видим картину высших государственных сановников, заседающих в Первом Департаменте Сената, которые серьезно обсуждают вопрос, можно ли признать починку резиновых галош дающим право жительства ремеслом.[19] В то же время бесчисленные сомнения, возникавшие при каждодневном применении ограничительных законов, передавались на усмотрение исправников и приставов, — и ни для кого не оставалось секретом, к чему это приводит. «Где милость, там умилостивление, — замечает по этому поводу И. М. Бикерман. — Взятку в России не евреи выдумали... Но тут мы имеем дело с системой, точно придуманной для того, чтобы плодить подкуп и вымогательство». Неудивительно поэтому, что «одной из сил, поддерживающих еврейское бесправие», были «те многочисленные агенты власти, которым такое положение доставляло исключительные выгоды».
Не менее глубокой была та деморализация, которую ограничительные законы вносили в среду самого еврейства.