«Худшим проявлением русского деспотизма, — писал в 1912 году известный английский государствовед А. В. Дайси, — является моральная деградация, которой он подвергает еврейских подданных царя. Факт существования черты оседлости, лишение русских евреев тех элементарных прав, которые каждое цивилизованное правительство признает за всеми гражданами, и более всего полная зависимость русских евреев от изменчивых капризов каждого представителя власти, начиная от царя и вплоть до любого нижнего чина полиции, — не может не унижать всех жертв этой тирании. Героизмом, с которым евреи переносили вековые несправедливости и преследования, еврейское племя заслужило свою высшую славу,.. но ни один народ в целом не может всегда оставаться на высоте героизма и мученичества».
Как всякий закон, противоречащий нравственному чувству и правосознанию граждан, система еврейских правоограничений создавала у всех, кого она затрагивала, привычку любым путем обходить и нарушать законы. Кроме того, своим неравным отношением к разным группам в еврействе, она обостряла среди евреев чувство неравенства между богатыми и бедными, между образованными и лишенными возможности получить образование. Еврей-купец первой гильдии, имевший возможность платить за свое гильдейское свидетельство 1000 рублей в год, мог свободно разъезжать по всей России, в то время как его служащий терял право жительства в тот момент, когда хозяин лишал его этого звания. Еврей-гимназист, которого состоятельные родители могли при помощи репетиторов натаскивать на золотую медаль, поступал в университет, а его неимущий одноклассник оставался за бортом. В результате, привилегированные классы получали дополнительные, бесценные привилегии, а обездоленные оказывались еще более обиженными судьбой.
Наряду с этим, пресловутые «процентные нормы» создавали в еврейской среде атмосферу нездоровой конкуренции и погони за протекциями.
«Процент, — говорит по этому поводу В. А. Маклаков, — это поданная со стороны государства надежда... Но кто попадает под процент? Неминуемо возникает конкуренция, поиски протекции и т. п. И в этой атмосфере неопределенности и искательства будет жить и вариться еврей, пока счастье ему не улыбнется... А потом его еще будут упрекать, как погрешил покойный Плевако, в том, что он знает наше право, но не верит ему... Евреи знают право процента, знают лучше, чем мы. Но какой же еврей, если он не вовсе урод, может верить подобному праву?»
Весной 1881 года по Югу России прокатилась волна еврейских погромов. Когда через год, 3 мая 1882 года, были изданы «Временные правила», воспретившие евреям селиться вне городов и местечек, мотивом этого ограничения было выставлено стремление правительства «улучшить взаимные отношения» между евреями и коренным населением и «оградить евреев от раздражения последнего, выразившегося в форме грубого насилия против личности и имущества евреев».
Но такой мотив выдает либо неискренность, либо невежество законодателя. И опыт истории и выводы социальной психологии учат, что ограничительные законы достигают лишь обратной цели: национальные ограничения только обостряют национальную вражду.[20] Мартиролог русского еврейства это всецело подтвердил: широкие народные массы должны были воспринимать политику еврейских ограничений, как официальную санкцию антисемитизма, и узаконенное дискриминирование евреев более, чем что либо иное, способствовало созданию психологической атмосферы, находившей свое самое грубое выражение в еврейских погромах.
Это отметил в своей известной статье о Кишиневском погроме В. Д. Набоков. «Истинное объяснение» самой возможности такого события, — писал Набоков, — нужно искать «в том законодательном и административном строе, под влиянием которого создаются отношения христианского населения к еврейскому. С точки зрения этого режима, еврей — пария, существо низшего порядка, нечто зловредное an und fur sich. Его можно только терпеть, но его следует всячески ограничить и связать, замыкая его в тесные пределы искусственной черты. В слоях населения, чуждого истинной культуры, от поколения к поколению переходит исторически сложившееся воззрение на еврея, как на «жида», виноватого уже в том одном, что он родился «жидом». Такое жестокое и грубое отношение к целой народности встречает в господствующем режиме как бы косвенное подтверждение и признание».
В этом, быть может, был наиболее тяжкий грех системы еврейских правоограничений.
Неуверенность и шатания политики русского правительства в отношении евреев наглядно проявились в том, что в течение многих десятков лет почти все новые законоположения о евреях издавались не в обычном порядке — через Государственный совет, — а как высочайше утвержденные «временные правила» или «временные меры». Все они должны были действовать лишь «впредь до общего пересмотра законодательства о евреях». Однако, этот столько раз обещанный «общий пересмотр» все откладывался и «временные меры» продолжали действовать десятки лет. «Временные правила 1882 года» о недопущении евреев в сельские местности оставались в силе 35 лет, а «временное» преграждение евреям доступа в адвокатуру 28 лет.
Поскольку в печальной истории ограничительных законов в России можно уловить какую-либо последовательность, приходится лишь констатировать, что в последние десятилетия перед мировой войной 1914 г., — не только при реакционном режиме Александра III, но и в эпоху вынужденных реформ Николая II, — правовое положение евреев непрерывно ухудшалось. С бесстрастием летописца отмечает это неутомимый комментатор законов о евреях М. И. Мыш в предисловиях к очередным изданиям своего «Руководства» — сначала в 1903 году и затем в 1914 году.
Между тем, на этот промежуток времени падает революция 1905 г., манифест 17 октября, четыре Государственные Думы... Как могло случиться, чтобы за такие годы, в которые глубоко преобразился политический уклад России, в законодательстве по еврейскому вопросу продолжал царить тот же дух средневековья? Одной из важнейших причин, сделавших этот исторический парадокс возможным, было отношение к еврейскому вопросу Николая II. Один эпизод, который стал известным только из опубликованных уже после революции мемуаров, дает этому яркое подтверждение.
П. А. Столыпин, назначенный премьером после роспуска Первой Государственной Думы, в первые недели своего премьерства пытался привлечь в совет министров представителей умеренно-либеральных общественных кругов. Один из призванных, Д. Н. Шипов, в своих воспоминаниях рассказывает, что 15 июля 1906 г. в беседе с ним и с князем Г. Е. Львовым Столыпин развернул программу своей ближайшей деятельности. «Для успокоения всех классов населения, — сказал он им, — нужно в ближайшем же времени дать каждой общественной группе удовлетворение их насущных потребностей и тем привлечь их на сторону правительства». В числе таких «насущных потребностей крупных общественных групп» Столыпин, по словам Шилова, указывал и на расширение прав евреев.
Из привлечения в кабинет общественных деятелей ничего не вышло, но Столыпин в первые месяцы своего премьерства все же пытался добиться «успокоения» путем реформ. Тогдашний министр финансов и будущий преемник Столыпина на посту премьера, граф В. Н. Коковцев в вышедших в 1933 году в Париже воспоминаниях рассказывает, что в начале октября 1906 г. Столыпин предложил своим коллегам «поставить на очередь вопрос об отмене в законодательном порядке некоторых едва ли не излишних ограничений в отношении евреев, которые особенно раздражают еврейское население России и, не принося никакой пользы, потому что они постоянно обходятся со стороны евреев, только питают революционные настроения еврейской массы и служат поводом к самой возмутительной противорусской пропаганде со стороны самой могущественной еврейской цитадели — в Америке».
По предложению Столыпина, каждое ведомство представило перечень ограничений, относящихся к предметам его ведения. Пересмотр законов был закончен в одном заседании и «целый ряд существенных ограничений был предложен к исключению из закона». К сожалению, Коковцев не дает никаких указаний о том, какие именно «существенные, но едва ли не излишние» ограничения были в этот список включены.
«Журнал Совета министров, — продолжает свой рассказ Коковцев, — пролежал у Государя очень долго... Только 10 декабря 1906 г. Журнал вернулся от Государя к Столыпину при письме, с которого Столыпин разрешил мне снять копию».
Текст письма, воспроизведенный в книге Коковцева, гласит:
«Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать ее велениям.
Я знаю, Вы тоже верите, что «сердце царево в руцех Божьих».
Да будет так.
Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать Ему в том ответ».
«Ни в одном из документов, находившихся в моих руках, — добавляет Коковцев, — я не видел такого яркого проявления мистических настроений в оценке своей Царской власти, которая выражается в этом письме Государя к своему Председателю Совета министров». Но другой мемуарист, — В. А. Маклаков, также напечатавший это знаменательное письмо в своих воспоминаниях, — находит не столь умиленное объяснение для того «внутреннего голоса», который у Николая II перевешивал «самые убедительные доводы» Совета министров:
«На Дворянском съезде 16 ноября 1906 года, — читаем мы у Маклакова, — Пуришкевич, между прочим, хвалился дисциплиной и влиянием «Союза русского народа». Когда несколько дней назад, рассказывал он, в Совете министров был принципиально задет вопрос о расширении черты еврейской оседлости, Главный Совет, обратившись к отделениям Союза, предложил им просить Государя воздержаться от утверждения проекта Совета. По прошествии 24 часов у ног Его Величества было 205 телеграмм.