Какой же выход мог быть из создавшегося положения после погромов 80-х гг.? Эмиграция никому не казалась сколько-нибудь конструктивной программой действий, в частности, эмиграция в Америку, которая была для многих и многих terra incognita, и отнюдь не обетованной землей, а только убежищем на случай несчастья. И притом было ясно, что эмиграция не могла сколько-нибудь существенно облегчить положение миллионов, остающихся в России.[41] Что касается палестинофильского движения, то его границы и возможности были ясны каждому: никакой панацеей оно никому не представлялось. В этих условиях именно с 80-х годов произошел глубокий перелом в русском еврействе, который еще до сих пор недооценен полностью, но который сыграл в его истории исключительную роль.
Как ни парадоксально это звучит, именно тогда, когда еврейству дано было с особой настойчивостью почувствовать, что оно является только покорным и беспомощным объектом истории, — с ним можно делать, что угодно, с ним считаться никто не собирается, — именно тогда, может быть, в первый раз за годы своих испытаний — русское еврейство ощутило себя, как субъект, как кузнец своей судьбы и своего счастья. Именно тогда в еврействе стал наблюдаться бурный рост его общественного и национального самосознания. Если раньше перед русско-еврейской интеллигенцией стояла дилемма: возвращение в гетто или ассимиляция, — то теперь эта дилемма потеряла свою власть над умами, и ее вытеснила формула, которую будет правильно выразить словами: не гетто и не ассимиляция, — а национальное самосознание. Даже многие ассимилированные элементы интеллигенции — сознательно или бессознательно — были охвачены мыслью: только в возвращении к родному народу, к народной массе, живущей в бесправии, в тесноте, в острой материальной нужде,[42] в черте оседлости — единственный путь и перспектива.
Но в каких формах может осуществиться это возвращение к народу, это служение ему, — особенно в условиях, создавшихся в России непосредственно после погромов? На русско-еврейской печати тех лет, в «Рассвете» и «Русском Еврее», и особенно на столбцах «Восхода» можно легко проследить внутреннюю тревогу, неуверенность в осуществимости надежд, которыми жила русско-еврейская интеллигенция и судорожные поиски пути, каким она должна пойти. Конечно, уже тогда было совершенно ясно, да между строк эту мысль можно было вычитать еще в одесском «Рассвете» или «Дне» в 60-х гг., — что без уравнения евреев в гражданских правах, без равноправия, и в частности, без ликвидации черты оседлости, — никаких радикальных перемен не добиться. Но самая постановка этого вопроса о еврейском бесправии была не ко двору в политической обстановке, создавшейся после погромов и питавшейся этим бесправием. А уж об эффективной борьбе против господствующего антисемитского курса не приходилось и думать, — отчасти и потому, что сколько-нибудь значительными силами для этого ни внутри, ни во вне в тогдашней русской общественности — еврейство не располагало.
В чем же нашло тогда свое выражение стремление служить народу? В унисон с настроениями, владевшими довольно широкими кругами в русской среде, — в частности в земстве, — и среди евреев возникла тяга к политике «малых дел», политике заплат и паллиативов. Большой резонанс вызвала начатая тогда работа по подъему экономического и культурного уровня еврейской массы. Развернутая демократическая формула: для народа и через народ была далека от воплощения в русских условиях. Но стремление теснее связаться с массой и установить с ней контакты сказывались и в деятельности старейшей организации русского еврейства, О-ва распространения просвещения среди евреев, куда начали постепенно проникать демократически настроенные элементы, — и особенно в создании т. наз. Ремесленного Фонда, будущего ОРТА, привлекшего к себе симпатии в широких кругах еврейства в городах и местечках черты оседлости.
Независимо от того, какие практические результаты дали эти «малые дела», — они не прошли бесследно и в области идеологической. Благодаря им, еврейской интеллигенции несомненно удалось нащупать созревающие новые силы в народе и мобилизовать их в общественных интересах и перебросить мост от вчера еще оторванных носителей ассимиляции — к народу. Уже этот первый шаг по пути демократизации еврейской жизни обещал внести много нового в последующие десятилетия, — вопреки бесчисленным барьерам, поставленным на пути полицейским режимом и его антиеврейским курсом.
3
По выражению, оброненному С. М. Дубновым, росту национального сознания в еврействе, — и не только в русском, — содействовали и социальный прогресс, и социальная реакция. Погромы, антисемитизм, гонения и ограничения евреев всегда были обособляющим и национализирующим фактором. Но в этом же направлении в последние десятилетия 19 века действовали рост капитализма в стране, социальная дифференциация самого еврейства, все более отчетливое оформление классовой структуры еврейства, при котором из недавно еще сплошной, частью недифференцированной, еврейской массы, выделились и буржуазия, и средние классы, и лица свободных профессий, и ремесленный, отчасти даже индустриальный пролетариат.
Этому преобразованию социального облика еврейства содействовали также демографические процессы: внутренняя миграция еврейства, оскудение местечек, бегство более зажиточных элементов и особенно молодежи в города и вообще наметившаяся уже в 90-х годах в широких слоях еврейства тенденция к урбанизации. Процесс образования еврейской буржуазии и еврейского пролетариата расслаивал еврейскую интеллигенцию и выдвигал ряд новых требований в общественно-политическом и культурном аспекте.
Точно так же, как идеология ассимиляции потеряла свою власть над интеллигенцией, так постепенно стала терять свои недавно монопольные позиции в еврейской массе еврейская религия. Порой была сильна сентиментальная идеализация местечка с его патриархальным укладом, теплилось почтительное отношение к традиции религиозной обрядности, но уже упадок самого местечка, уступавшего свое место городу, наносил непоправимый удар старому быту. Многие десятки ешиботников, всю свою юность отдавших изучению Торы и Талмуда, постепенно втягивались в оборот живой, еврейской, светской, секуляризированной жизни. Как мотыльки на огне, они обжигали свои крылья на светской науке, становились экстернами, шли в учителя талмуд-тор, шли в революционеры. Новые кадры евреев-революционеров обнаружили не малую чуткость к этим новым веяниям и вербовали прозелитов путем прокламаций даже на древнееврейском языке.
К этому времени и родной язык народной массы, идиш, уже освобождался из пеленок. В 90-х гг. рухнули стены гетто во многих поселениях России, Литвы и Польши. Падал авторитет раввината и синагоги. Идея секуляризации культуры и школы пробивала себе дорогу и завоевывала признание. Идея солидарности с лучшими стремлениями русского освободительного движения и общечеловеческого прогресса захватывала молодежь, интеллигенцию, передовых рабочих. Еврейские рабочие, занятые в ремесленных мастерских тяжким трудом до 16-18 часов в сутки, — переплавляли мечту о мессианстве своих дедов и прадедов в новое мессианство — в мечту о социализме. Они были максималистами в своих стремлениях, не знали границ возможного и не владели чувством меры. Но ведь и их предки в духовной области также не знали реальности и витали в небесах. Чего же можно было требовать от юных, неискушенных опытом, идеально настроенных внуков?
Если не ограничиться уловлением и перечислением этих отдельных черт из жизни русского еврейства, а попытаться обобщить процесс, обозначившийся в 90-х годах, то надо будет признать: мы присутствовали при грандиозной картине преобразования аморфной еврейской народной массы в нацию. Ортодоксально-религиозные евреи, всегда мыслившие коллектив еврейства, как «теократию», оставались неподвижны, игнорируя происходящие глубокие изменения. Евреи — не нация, евреи — религия, — твердили они, — так было, так будет! Интересно отметить, что им в этом отношении вторили их антиподы — ассимиляторы разных лагерей; в сущности — евреи — это религия, говорили они, но прибавляли: когда народ станет культурен, приобщится к русскому языку и культуре, и это приобщение убьет в нем такой пережиток средневековья, как приверженность к религии, — тогда осуществится идеал ассимиляции, «растворения», «слияния», и тем самым, с исчезновением евреев исчезнет и антисемитизм.
Ссылаясь на европейские авторитеты, последние могикане ассимиляции только пожимали плечами по адресу носителей идей еврейского Ренессанса. С их точки зрения, было невозможно серьезно говорить об еврействе, как нации, раз у еврейства отсутствуют необходимые атрибуты национальности: нет территории и нет национального языка. Древнееврейский язык мертв, как латынь, а идиш, — кто может всерьез говорить о «жаргоне» ?..
В начале 90-х гг., в «Литовском Иерусалиме», в Вильне, под влиянием нарождения первых русских марксистов и громкой славы германской социал-демократии, возникли кружки еврейских социал-демократов, мечтавших о создании в России еврейской рабочей партии. Им самим было еще далеко не ясно, что они несут в еврейскую трудовую среду идею еврейского национализма. Напротив, в них был силен дух космополитической, интернациональной социалистической солидарности. Но они искали путей, которые сделали бы им близкими еврейских ремесленников и рабочих и открыли бы им доступ к сердцу еврейской массы. Тут встала для еврейских социалистов во весь рост задача — нести в массы начатки просвещения и эта задача упиралась в вопрос об языке. В высшей степени показательно, что находившийся в виленской ссылке, совершенно ассимилированный петербургский студент Юлий Цедербаум (внук издателя «Гамелица») пришел к выводу, что пропаганду и агитацию еврейские социалисты «должны приспособить к массе, т. е. сделать их более еврейскими» и что «приблизилось время, когда надо создать еврейскую рабочую организацию, которая явилась бы руководительницей и воспитательницей еврейского пролетариата в борьбе за экономическое, гражданское и политическое освобождение» (из доклада Ю. Цедербаума, будущего Мартова, прочитанного в 1895 г. и изданного впоследствии под названием «Поворотный пункт в еврейском рабочем движении»).