О. О. ГРУЗЕНБЕРГ
Туманным, холодным утром 1908 г. в петербургскую квартиру Грузенберга пришел один из его коллег и просил Грузенберга выступить в то же утро для поддержания жалобы перед Главным военным судом по делу поручика Пирогова, присужденного Приамурским военно-окружным судом к смертной казни.
Грузенберг немедленно отправился в суд. С делом он знаком не был. Просмотреть дело перед заседанием ему также не удалось: докладчик взял бумаги на дом и привез их с собой прямо на заседание. Ничего другого не оставалось, как напряженно прислушиваться на заседании к докладу дела, знакомящему с основаниями кассационной жалобы, и тут же делать нужные выводы.
И вот докладчик читает пункт за пунктом основания кассационной жалобы: первый пункт... «вздор», думает Грузенберг; второй... (тоже); третий... (тоже); четвертый: Пирогов жалуется, что, несмотря на его просьбу, к защите не допустили гражданского защитника, хотя ко времени суда он уже не был военным. («Ребячество», думает Грузенберг: «важно лишь то, кем был подсудимый во время совершения преступления, а не суда над ним»). Между тем доклад приходит к концу, и докладчик оглашает заключительные слова: соучастники Пирогова обвиняются по статье 102-й Уголовного уложения, а Пирогов — и по 110, 112 статьям Свода военных постановлений. Грузенберг не верит своим ушам и просит повторить заключительные слова. Нет, он не ошибся: Пирогов обвинялся «и» по военным законам, следовательно, наряду со своими соучастниками, также и по Уголовному уложению, что давало ему право на гражданского защитника, право, в котором ему было противозаконно отказано. В одной букве «и» Грузенберг сумел уловить в течение буквально секунд кассационный повод и спасти жизнь своего подзащитного. В этом деле весь Грузенберг.
Жизнь Оскара Осиповича Грузенберга была неустанной борьбой: борьбой за существование, борьбой с еврейским бесправием, борьбой за права личности в суде.
Грузенберг родился в Екатеринославе в 1866 г. в довольно зажиточной семье. Когда ему было 13 лет, отец его внезапно умер, оставив без средств многочисленную семью. Незадолго до этого Грузенберги переехали в Киев, где дети поступили в учебные заведения.
Хотя Киевская губерния и входила в черту оседлости, но сам город Киев был изъят из черты, и полиция, чтобы уловить не имеющих права жительства евреев, устраивала облавы по ночам. Явилась полиция и в квартиру Грузенбергов. Дети, как обучавшиеся в учебных заведениях, имели право жить в Киеве, и хотя их мать по закону имела право жительства «для воспитания детей», она была арестована и ее потащили в участок.
Это столкновение с еврейским бесправием оставило неизгладимый след в душе молодого Грузенберга: «Забыть, как унизили мою старуху-мать, никого в своей жизни не обидевшую, значило бы забыть, что если жизнь чего-нибудь стоит, то только тогда, когда она не рабская».
После переживаний этой ночи, после этой муки, у Грузенберга созрело решение отдать свою жизнь на борьбу за права еврейского народа.
По окончании гимназии, когда встал вопрос о выборе профессии, Грузенбергу пришлось считаться с тем, что филологический факультет, куда его особенно влекло, — он увлекался русской литературой — не открывал перед ним никаких возможностей, т. к. педагогическая и научная деятельность для него, еврея, были закрыты; креститься же он не хотел. Единственная профессия, тогда еще открытая для него, где он мог использовать свои огромные способности и боевой темперамент, была адвокатура.
По окончании юридического факультета, он отверг предложение остаться при университете, отказавшись «купить билет в историю ценою ренегатства». Он переехал в Петербург и записался в помощники к прис. пов. П. Г. Миронову. Это было в 1889 г., в год манасеинского доклада и Грузенбергу пришлось пробыть в звании помощника присяжного поверенного 16 лет...
Уже с первых лет своей адвокатской деятельности Грузенберг вступил на путь «великого защитника еврейства» — так назвал его неизвестный юноша, проходивший по улице имени Грузенберга в Тель-Авиве, когда его спросили, кем был тот человек, чьим именем названа улица.
В 1900 г. виленский еврей Давид Блондес был обвинен в том, что ранил свою служанку, христианскую девушку, чтобы взять ее кровь на изготовление пасхальной мацы. Присяжные заседатели признали Блондеса виновным, но суд назначил ему сравнительно мягкое наказание: 1 год 4 месяца арестантских рот. Виленские евреи не решались подать кассационную жалобу, опасаясь вторичного, более сурового, приговора. Грузенберг горячо запротестовал. Он считал недопустимым примириться с тем, чтобы подобное обвинение тяготело над еврейской религией, не использовав всех средств защиты. По жалобе Грузенберга приговор был кассирован, и Блондес при вторичном разбирательстве дела — оправдан. Этим Грузенберг оказал еврейству неоценимую услугу: не сними он обвинения с Блондеса в употреблении христианской крови, это могло послужить весьма опасным прецедентом для дела Бейлиса.
В 1903 г. Плеве объявил сионизм «противоправительственным движением». Начался ряд процессов, — против А. Д. Идельсона, редактора «Рассвета», и других. Защитой сионистов руководил Грузенберг.
Затем он участвовал в деле о Кишиневском погроме и защищал Дашевского, покушавшегося на одного из подстрекателей к погрому, Крушевана.
В 1911—1913 гг. — дело Бейлиса. Грузенберг вел защиту, в которой участвовали Карабчевский, Маклаков, Зарудный и Григорович-Барский. Среди защитников он был единственным евреем и чувствовал ту огромную ответственность перед еврейским народом, которая лежала на его плечах, ибо на его долю выпала защита не только Бейлиса, но и еврейской религии и всего еврейского народа.
Свою пламенную шестичасовую речь, в которой он разобрал и разбил все улики против Бейлиса, Грузенберг закончил так:
«...Для того, чтобы сказать виновному злодею, что он — злодей, не требуется мужества. Но если сказать о невинном, вопреки очевидности, что он виновен — для этого требуется не мужество, а нарушение судейской присяги. Избави Господь русского судью от такого мужества... Я твердо надеюсь, что Бейлис не погибнет. Что, если я ошибаюсь; что если вы, гг. присяжные, пойдете, вопреки очевидности, за кошмарным обвинением. Что ж делать! Едва минуло двести лет, как наши предки по таким же обвинениям гибли на кострах. Безропотно, с молитвой на устах, шли они на неправую казнь. Чем вы, Бейлис, лучше их? Так же должны пойти и вы. И в дни каторжных страданий, когда вас охватывает отчаяние и горе, — крепитесь, Бейлис. Чаще повторяйте слова отходной молитвы: «Слушай, Израиль! — Я — Господь Бог твой — единый для всех Бог!»[67]
Началась первая мировая война, и Грузенбергу вновь пришлось выступить в защиту своего народа.
После первых неудач на фронте, командование без всяких оснований стало обвинять евреев, живших в пограничных районах, в шпионаже и предательстве. Приказы о выселении всех евреев из западных губерний вглубь страны двинули сотни тысяч разоренных людей на восток. В прифронтовой полосе пошли процессы против отдельных лиц и целых еврейских общин, обвиняемых в сношениях с неприятелем. Эти процессы по большей части подлежали ведению военно-полевых судов без участия защиты. Все же как-то защищать было необходимо. И вот Грузенберг взял на себя организацию этой защиты по делам о мнимом шпионаже и предательстве. «И как всегда он отдал этой задаче весь свой талант, все свое святое беспокойство. Только тот, кто стоял близко к этой страшной, мученической работе Грузенберга, мог иметь понятие о том, что значит самопожертвование. Грузенберг метался от главных военных прокуроров в штабы армий, ища где только возможно было найти защиту, не щадя ни себя, ни своих сил, ни здоровья».
Грузенбергу удалось спасти мельника Чеховского, обвиненного в сигнализации немцам, смягчить участь портного Гольцмана, приговоренного к смертной казни, доказать невиновность мариампольского еврея Гершоновича, присужденного к каторжным работам. Процесс Гершоновича был особенно серьезным и чреватым последствиями: военные власти обвинили Гершоновича в том, что он убедил мариампольских евреев доставлять немцам фураж и лошадей. Таким образом обвинение было косвенно направлено против всей еврейской общины Мариамполя. Грузенберг в течение целого года собирал материал по этому делу. В 1916 г. он добился от главного военного суда пересмотра дела, и Гершонович и вместе с ним вся еврейская община были оправданы. В этом снятии с целой общины позорного пятна — одна из величайших заслуг Грузенберга перед русским еврейством.
Но защита евреев была лишь одной из областей адвокатской деятельности Грузенберга. Всероссийскую славу снискал он себе выступлениями по политическим и общеуголовным делам. Он защищал Милюкова, Гессена, Набокова, как редакторов «Речи»; Пешехонова, Мякотина, Анненского и Короленко по делам «Русского Богатства». Довелось ему также защищать и Троцкого по делу С.-Петербургского Совета Рабочих Депутатов в 1906 г.[68]
В период «ликвидации революции» имело место множество политических процессов в судебных палатах с участием сословных представителей, в военных судах и в кассационных инстанциях. Каждый обвиняемый находил себе защитника в рядах адвокатуры, что вовсе не означало, что защитник разделял политические убеждения подсудимого или хотя бы сочувствовал им. Так, например, Н. П. Карабчевский, по своим убеждениям весьма умеренный либерал, защищал Сазонова, убийцу Плеве, из чего никак не следует, что Карабчевский сочувствовал террористическому акту Сазонова.
«Как это случилось, что я, — пишет Грузенберг, — немолодой уже адвокат, с твердой репутацией «кассатора», примкнул к политическим защитникам? Что привело меня к ним? Политические страсти? — Нет, — и тогда, как теперь, я был далек от политики. Честолюбие? — Еще менее: честолюбцы идут через политику к известности, но никогда — наоборот. Привел меня случай, а оставили там навсегда переживания юности. Тяжелые, обидные, они вспыхнули через много лет с непобедимой силою, сжигая тонкий налет сытого покоя».