Всепроникающий Самиздат просочился и в эту интимную область, и вот какой неожиданный материал он донес до меня — статью девяностолетнего М. Якубовича, одного из 227 «соавторов» Солженицына по «Архипелагу», расписанного в этой книге на целых восьми страницах. М. Якубович — правнук декабриста А. Якубовича, видный меньшевик, один из главных обвиняемых нашумевшего в 1930 г. дутого сталинского процесса по делу так называемого Союзного бюро меньшевиков[8].
Самиздатская статья М. Якубовича названа «Постскриптум к ״Архипелагу”», и вот что там, между прочим, написал этот «старейшина корпуса диссидентов»:
«Во второй книге “Архипелага” Солженицын сообщает о том, что вскоре после суда он в лагере был завербован оперативными органами в качестве секретного осведомителя под кличкой “Beтров”. Признаюсь, меня, как человека, проведшего многие годы в заключении и хорошо знающего лагерную обстановку тех лет, это сообщение как громом поразило. Если бы оно исходило не от самого Солженицына, я бы, пожалуй, этому и не поверил. Как же человек, претендующий на роль пророка, “глаголом жгущего сердца людей”, и вдруг… секретный осведомитель органов ГПУ! Того самого ГПУ, которое он всячески поносит в “Архипелаге”! Несовместимо. Но Солженицын продолжает: да, дал подписку, принял крещение “Beтровым”, но в действительности мне “удалось” ни на кого ничего не доносить.
Вот уж это сообщение совершенно невероятно. В свете этого сенсационного сообщения в “Архипелаге”, этого внезапного “откровения” следует, мне кажется, пересмотреть некоторые факты из литературной и политической биографии автора “Архипелага”.
Каким образом, например, попал он из лагеря обычного типа, в котором он завербовался в секретные осведомители, в привилегированный спецлагерь, в котором содержались специалисты, запятые секретными научными исследованиями, в так называемую на лагерном жаргоне “шарашку”? (В ту самую “шарашку”’, которой, кстати, посвящен роман Солженицына “В круге первом”.)
Ответ на этот вопрос может быть только однозначным: как секретный осведомитель. И в этой связи уверения Солженицына, что работники “органов”, не получая от “Ветрова" обещанной информации, добродушно с этим примирились и, мало того, послали этого обманщика на работу в спецлагерь с несравненно лучшими условиями, — сущая нелепица.
Но встает вопрос: если такое саморазоблачение Солженицына наталкивает на дальнейшие, далеко идущие выводы, привлекает внимание к опасному для его репутации эпизоду, то зачем он сделал это саморазоблачение, что побудило его взять на себя инициативу в нем?
Мне кажется, что это психологически объяснимо. Покрытый на Западе славой литературного таланта экстра-класса, неустрашимого борца против “варварского коммунизма”, сидя на мешке золота, Александр Солженицын все-таки не знает покоя. Его, несомненно, обуревает страх, и “мальчики кровавые” ему мерещатся — те самые мальчики, на которых он доносил. А вдруг КГБ выступит с разоблачением и опубликует во всемирное сведение тайну “Ветрова”— каков будет удар для нравственной репутации “пророка” и лауреата? Так не лучше ли упредить инициативу КГБ, перехватить ее и подать разоблачение в своей версии, в своей интерпретации? Его логика проста: да, я был секретным осведомителем, был крещен во имя “Ветров”, но в действительности я никаких доносов ни на кого не делал. Мне “удалось” избежать выполнения принятых обязательств, и доказательством этого как раз и является мое выступление с саморазоблачением.
Такова, на мой взгляд, психологическая причина саморазоблачения Солженицына».
Вот так видится старому лагернику солженицынское саморазоблачение, лагернику, чей срок заключения измерялся не годами, как наш, а десятилетиями, а жизненный опыт пропорционален возрасту.
Какие еще комментарии можно сделать к признаниям Александра Исаевича? Думается, что и сказанного — достаточно.
Да, в его биографии есть темные пятна. Впрочем, у кого их нет? «Кто Богу не грешен, царю не виноват?» К тому же «не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься». И все же…
Вот в «Архипелаге» (т. I, с. 126) он с силой, присущей его таланту, живописует применение различных тяжелых форм следствия и то, как подвергнутые такому следствию несчастные люди делают не только саморазоблачающие признания, но и оговаривают в совершении мнимых преступлений других, в том числе и своих близких. Закончив это описание, он восклицает (там же, с. 127): «Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее… Не кинь в него камень».
Известна его пуританская строгость и нетерпимость к самым различным, даже совершенно невицным и пустяковым, людским слабостям. Почему же вдруг в таком серьезном деле, как проявление слабости характера, приводящее в тюрьму и даже к смерти других, совершенно невинных людей, он находит необходимым призывать к снисхождению?
Очень скоро это разъяснится. В той же книге, чуть дальше (с. 142), он пишет:
«Из тюремной протяженности оглядываясь потом на свое следствие, я не имел оснований им гордиться. Я, конечно, мог держаться тверже и, вероятно, мог извернуться находчивей. Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели. Только потому воспоминания эти не грызут меня раскаянием, что, слава Богу, избежал я кого-нибудь посадить. А близко было». В примечании на стр. 144 он добавляет: «Еще один школьный друг едва не сел тогда из-за меня. Какое облегчение было мне узнать, что он остался на свободе».
Что в действительности скрывается за этими туманными фразами, мы так никогда и не узнали бы. В 1972 г. его бывшая жена Н. Решетовская в разговоре со мной сделала несколько столь же туманных намеков о будто бы его непорядочном поведении на следствии, но в чем оно выразилось конкретно — она так и не сказала, постеснялась, видимо, пожалела мужа, хоть и бывшего.
И только нынче, в 1977 г., все тот же вездесущий и всевмещающий Самиздат донес до меня два удивительных документа — фрагменты воспоминаний школьных товарищей и друзей детских лет Солженицына — Кирилла Симоняна и Николая Виткевича. Последний из этих двоих был и соучастником «преступления» Солженицына, так называемым «однодельцем», т. е. тем, кто проходил по одному с ним делу. И вот что рассказано в отрывках воспоминаний Н. Виткевича:
«…Что касается разговоров о нем на следствии, то я, должен сказать, старался быть объективным, представить его как полезного офицера, характеризовал его положительно. А следователь мне на это возражал. Он говорил: “Смотрите, а ваш друг, однако, отзывается о вас довольно скверно”. Ну, откровенного говоря, я не сразу поверил следователю, мне показалось, что это обыкновенный тактический прием. Только годы спустя, во время реабилитации, я увидел протоколы допросов Солженицына. Ну, этот день был, пожалуй, самым ужасным днем в моей жизни. Дело в том, что Солженицын в своих показаниях говорит так, что якобы еще с 1940 года я систематически вел антисоветскую агитацию, намеревался создать нелегальную, подрывную организацию, планировал насильственное изменение политики партии и правительства, клевеща на Сталина, злобно, пишет Солженицын, злобно клеветал на Сталина, ну и так далее, в этом духе. Ну, откровенно говоря, я своим глазам не поверил. Это было невероятно. Но против факта не попрешь, его подпись я очень хорошо знаю, его подпись стояла на каждом листе. Ну, и затем почерком, хорошо мне известным, он вносил в протоколы, исправления, дополнения и при этом каждый раз расписывался. Я думаю, что он каким-то образом старался выгородить себя, очевидно, или во всяком случае, выпросить, так сказать, смягчения некоторого. Это в какой-то мере ему удалось. Во всяком случае, факты таковы, что ему по двум статьям 58.10 и 58.11 был дан срок 8 лет, а мне по одной статье был дан срок 10 лет. Значит, какое-то смягчение он себе таким образом выпросил. В его показаниях кроме меня фигурировали, ну, во-первых, его жена, Наталья Решетовская, затем наш друг общий Кирилл Симонян, затем наша одноклассница Лидия Ежерец. И, что буквально меня ошеломило, он о них говорил как о людях, настроенных антисоветским образом и ведущих антисоветскую работу. Ну, это до такой степени нелепо, что даже, так сказать, трудно обсуждать…»
Единственным формальным возражением против такого рассказа Н. Виткевича можно было бы привести предположение, что «власти» специально ему подсунули фальсифицированные показания Солженицына с искусно подделанной его подписью с целью скомпрометировать его в глазах бывшего друга и однодельца. Но это возражение становится совершенно несостоятельным, если принять в соображение, что реабилитация Виткевича происходила в эпоху 1956–1957 гг., когда Солженицын еще был «никем» и у властей не могло возникнуть никакого специального желания скомпрометировать его, в то время как такие реабилитационные дела в те годы рассматривались сотнями тысяч. Несомненно, что документы, показанные Виткевичу на реабилитационном переследствии, были подлинными протоколами следственных допросов Солженицына.
Это, конечно, ужасно. Но еще ужасней то, что он сам так и не решается признаться в сделанной низости, в то время как именно в таком совершенно чистосердечном признании, покаянии и раскаянии и возможно найти прощение от людей и успокоение собственной совести.
Он пишет, что совесть его чиста, потому что избежал он «кого-нибудь посадить». Так ведь если все эти люди не были посажены, то в этом никак не заслуга Солженицына. Просто в то время не было команды без видимого дела сажать людей «с воли», потому что больше, чем нужно, было людей для посадки «с той стороны» — прямых военных преступников, много пленных, полицаев разных, замаравших себя сотрудничеством с немцами, — зачем было еще заметать людей, которых явно оговаривает перетрусивший арестант? Сам-то Солженицын со своей стороны сделал все, чтобы его друзья и жена были посажены. В другое время, в 19371938 гг., так бы и было, обязательно.