сторическим персонам, но и целым эпохам. Все это замешено на максимализме и нигилизме — старых, можно сказать, родовых чертах «русского искания правды», поскольку они — плоть от плоти нашего характера и нашей психологии. Это, выражаясь опять же современным научным языком, один из признаков исторически сложившейся в России бинарной (манихейской) структуры культуры, глубоко исследованной Ю. М. Лотманом, Б. А. Успенским, А. С. Ахиезером и другими крупнейшими учеными.
Такая структура признает только один выбор: «или — или» — и подразумевает абсолютизацию и не знающее компромиссов противопоставление полярных ценностных оппозиций — Добра и Зла, Правды и Кривды, Праведности и Греха, Справедливости и Несправедливости, Старого и Нового и так далее, что находит место как в теоретической, так и в практической плоскости и выражается в безоглядном этическом максимализме и сопутствующем ему нигилизме по отношению к явлениям и персонам (особенно властным, авторитетным), замеченным или заподозренным в отступлении от положительного полюса указанных категорий. Короче говоря, если Правды нет, то кругом — одна Кривда, и так далее. Для характеристики подобного страстного всеохватывающего отрицания, не прошедшего обработки ни подлинной культурой, ни знанием, пожалуй, лучше всего подходит выражение Ф. А. Степуна «русский безудерж».
Здесь хотелось бы предоставить слово еще одному глубочайшему знатоку отечественной истории и культуры, Д. С. Лихачеву.
Незадолго до своей смерти 87-летний академик написал статью с очень многозначительным названием «Нельзя уйти от самих себя». Еще более многозначительна дата ее публикации — 1994 г. Что было тогда, мы помним: в стране «смута», еще не восстановлено после расстрела танками белое обугленное здание российского парламента, а в «новую» Россию, освобожденную, наконец, от «остатков Советской власти», въезжает «на белом коне», победителем, Александр Исаевич Солженицын… Что же пишет в этот момент умудренный всеми непредсказуемыми извивами и разломами родной истории ученый, еще недавно говоривший о нашем национальном характере («Заметки о русском») исключительно в позитивном свете?
«Совершенно правы те, кто говорит о склонности русских к крайностям во всем… Центристские позиции тяжелы, а то и просто невыносимы для русского человека. Это предпочтение крайностей во всем в сцчетании с крайним же легковерием вызывало и вызывает до сих пор в русской истории десятки самозванцев… Несчастье русских — в их легковерии» {84}.
Это — что ни говорите — приговор. Или печальная констатация сущего. Наверное, было бы слишком большим упрощением видеть в словах Д. С. Лихачева прямую аллюзию на современность. Но все-таки: «нельзя уйти от самих себя» — это значит «таковы мы» и «такова наша судьба» и теперь. И то, что случилось со страной в начале 1990-х, — это порождение наших неискоренимых природных недостатков: «склонности к крайностям» и «легковерия». Эти черты, по мнению академика, свойственны национальному характеру, т. е. если не всему населению снизу доверху, то по крайней мере большинству как из низов, так и из верхов. Потому-то и являются «до сих пор» (тут уж откровенное указание на современность!) — «десятки самозванцев».
Кто конкретно эти «самозванцы» (то бишь личности с наклонностями Григория Отрепьева) в новой российской «смуте», Лихачев, в силу своей деликатности, склонности к безукоризненному политесу, не указывал, но явление — идущее из глубины веков — недвусмысленно обозначил.
Несомненно, это «тайное послание» академика, невольно ставшего новейшим летописцем России, еще требует разгадки.
Мы же попробуем лишь суммировать обозначенные выше корифеями русской культуры изъяны нашего национального характера (начиная с веры в «святость печатного листа» и кончая доверием к «самозванцам»). Не вызывает ли все это ассоциации с личностью и деятельностью Солженицына? Не воплотил ли в себе писатель, превратившийся на почве литературозависимости общества в определенное время во «властителя дум», — и пресловутое манихейство мышления, и «ретро-апокалиптичность» (в отношении к советскому прошлому), и вполне реальный нигилизм в том же отношении — безудержный и тотальный, и главное — самозванство, т. е. назначение себя на роль выразителя воли и мнений всех лагерных заключенных, а затем — на роль «спасителя нации от коммунизма»? И где ярче всего выражены эти черты, как не в «Архипелаге ГУЛАГ»?
Чтобы острее ощутить это, следует сделать экскурс в эпоху «шестидесятых годов» ушедшего столетия, когда Солженицын появился на литературной и общественной сцене.
Подобно тому, как эпоха знаменитых «шестидесятых годов» XIX в. охватывает фактически более широкий период, начинаясь со смерти Николая I, отсчет данной эпохи тоже идет со смерти И. В. Сталина.
Опираясь на принципы историзма — проще сказать, на взгляд изнутри времени, а не на высокомерные и поверхностные суждения о нем с позиций позднего «прозрения» или примитивной «фейсбучной» грамотности, — надо напомнить о его основном содержании или парадигме тогдашнего общественного сознания.
Вряд ли может быть оспорен тот факт, что подавляющая часть населения СССР в эти годы, переживая немалые жизненные трудности, в целом испытывала удовлетворение новым строем и не проявляла сколь-либо заметных настроений к его радикальному изменению. Переоценивать роль пропаганды в этом случае не стоит: уже к концу 1950-х гг. страна добилась впечатляющего прогресса в развитии экономики, образования, науки и культуры, обеспечила населению социальные и правовые гарантии, что в немалой степени компенсировало опустошение, произведенное сталинским террором. Основное содержание эпохи состояло в стремлении к исторической и социальной справедливости — к восстановлению гуманистических и демократических ценностей, во имя которых совершалась Октябрьская революция и которые были связаны с именем В. И. Ленина. При этом новое общество представлялось вполне состоявшимся (и состоятельным) исторически, прочным и здоровым в своем ядре и имеющим огромные перспективы.
Мощным фактором консолидации советского социума являлась историческая память о пути, который прошла страна в XX в., — от бесславного поражения полуфеодальной монархии в периферийной японской войне до победы индустриальной державы над мировым злом фашизма и завоевания космоса. Октябрьская революция в глазах большинства людей являлась закономерным исходом неудач Первой мировой войны, ярко выявивших бесперспективность самодержавного строя, и представлялась несомненным благом, принесшим социальную справедливость и воплотившим традиционные общинные идеалы «жизни по Правде». В качестве ее эталона выступал начальный период НЭПа, который ассоциировался с именем Ленина: возможность самостоятельного хозяйствования в этот период сочеталась с преодоленной вековой отчужденностью власти от народа, выражавшего свою волю через новую форму демократии — Советы.
Коммунистическая доктрина воспринималась обществом с точки зрения здравого смысла — как симбиоз реального и утопического, причем предпочтение, естественно, отдавалось реальному (утилитарному — тому, что есть на обеденном столе), а утопическое относилось к произволу и прихотям властей, вызывая насмешки и недовольство (к чему часто давал поводы Н. С. Хрущев). Главными недостатками строя считались бюрократизм, излишняя уравнительность и идеологическая опека (в интеллектуальной сфере выражавшаяся более жестко, в форме диктата). Все это сковывало творческий потенциал людей, в принципе лояльных к власти. Но в целом в обществе преобладал социальный оптимизм, уверенность в том, что новый строй далеко не исчерпал своих возможностей и раскроет их при «умной» власти, учитывающей реальные интересы и потребности народа.
Основную привлекательность строя составляли содержательные нравственные ориентации на развитие альтруистических, солидарных начал в человеке и отторжение эгоистических, грубо-материальных и низменных. Вместе с установкой на «нерушимое братство народов СССР» это создавало базис советской ментальности, которая являлась, в сущности, воплощением идеальных черт традиционной русской ментальности. В связи с этим гражданская самоидентификация «советский человек» безболезненно прижилась и доминировала над этнической самоидентификацией среди русских, а также среди многих нерусских народов.
Именно эти ценности выступали в качестве главного противовеса западному, капиталистическому образу жизни, где, как принято было считать, «человек человеку волк» (в формировании такого образа роль пропаганды несомненна). Определенная закрытость общества в связи с этим воспринималась как норма, но воинственная экспансия социализма считалась нежелательной — более устраивал большинство начавшийся мирный диалог и соревнование двух систем.
Такова была в основных чертах исторически сложившаяся структура сознания или картина мира «среднего» советского человека, которую невозможно не учитывать, рассматривая любые явления литературной и общественной жизни «шестидесятых годов» (включая, разумеется, и явление Солженицына). Для подтверждения объективности вышеописанной советской картины мира можно сослаться на многочисленные и многообразные ее отражения в литературе и искусстве этого периода, в легендарном, завоевавшем мировую славу советском кино (как в героях произведений, так и в авторском подходе), в публицистике и в науке. Стоит заметить, что сторонником социалистических ценностей заявил себя в 1968 г., в своем первом известном трактате «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», А. Д. Сахаров, писавший о «доказанной жизнеспособности социалистического пути, который принес народу огромные материальные, культурные и социальные достижения, как никакой другой строй возвеличил нравственное значение труда» {85}.
Не вдаваясь в ретроспективный спор, являлось ли советское общество новой формой цивилизации, трудно в то же время сомневаться, что партийный лозунг о «новой исторической общности — советском народе» вполне объективно отражал сложившуюся историческую реальность. Это подтверждают и выводы современных социологов о советском человеке как реально существовавшем (и существующем доныне!) социально-антропологическом типе с устойчивыми ценностными ориентациями и нормами поведения, имеющими нередко амбивалентный, не поддающийся однозначным оценкам характер (это касается прежде всего массовой государственно-патерналистской установки, которую можно рассматривать — с западной точки зрения — как порок, но в советских условиях она выступала как достоинство).