Цифра 227 уже стала легендарной — столько людей, по утверждению Солженицына в его предисловии к первому изданию «Архипелага», дали ему материал для книги в своих рассказах, воспоминаниях и письмах. Всем им он выражал свою благодарность, поначалу не раскрывая их имен, а потом постепенно раскрывая — сначала в «Теленке», в главе «Невидимки» и дополнениях к ней, увидевших свет в том же «Новом мире» в 1991 гг., а затем уже в новых российских изданиях «Архипелага» в 2000-е гг… Следует напомнить, что в последней авторской редакции Архипелаг 2006 (она представлена в Интернете) цифра 227 увеличилась до 257 и приведен полный алфавитный список имен, снабженный заголовком: «Свидетели Архипелага, чьи рассказы, письма, мемуары и поправки использованы при создании этой книги». В этом списке, на соответствующую букву, фигурирует и «Шаламов Варлам Тихонович». К этому неожиданному и парадоксальному факту мы еще обратимся, а пока остановим внимание на еще одном чрезвычайно важном высказывании Шаламова, связанном непосредственно с «технологией» создания книги Солженицына:
«Я никогда не мог представить, что может в двадцатом столетии появиться художник, который может собрать воспоминания в личных целях».
Пожалуй, Шаламов был единственным человеком (в том же двадцатом столетии, а также и в нынешнем), кто выразил подобное удивление и тем самым поставил под сомнение вопрос об этической правомерности самой идеи «Архипелага» и ее рабочего метода — использования чужих, в сущности, материалов (во всяком случае, не принадлежавших писателю по праву) для создания собственного авторского произведения. Можно сколь угодно обвинять Шаламова в наивности или в максимализме, но нельзя отрицать, что он имел все основания для подобного удивления и возмущения, поскольку сам никогда бы не стал заниматься такими вещами. Недаром он употреблял здесь слово «художник» — оно, как можно понять, проводит для него границу между задачами искусства и иными, явно внехудожественными задачами, на которые ориентируется Солженицын.
Но недоумение Шаламова все-таки не наивно. Зададимся простым вопросом: как обычно поступают благовоспитанные люди (взращенные, скажем, на моральных правилах XIX в.) с поступившими к ним чужими рукописями? Они либо возвращают их благодарно после ознакомления владельцам, либо — если ситуация того не требует — хранят их у себя до возможного издания под именами или псевдонимами авторов. Примерно так поступил А. И. Герцен, издавший за границей, в Лондоне, знаменитые сборники «Голоса из России». Неужели возможно представить, чтобы Герцен начал «нашпиговывать» свой мемуарный шедевр «Былое и думы» какими-нибудь записками посторонних людей? Пусть «Архипелаг» Солженицына был книгой другого жанра (и другого назначения), но кто скажет, что подобная постановка вопроса здесь не имеет смысла?
Как бы то ни было, проблема, затронутая Шаламовым, при всей ее болезненной остроте не может быть обойдена. То, что Солженицын (а вслед за ним и многочисленные читатели) считали само собой разумеющимся, естественным — использовать в книге присланные или переданные материалы, — на самом деле представляет собой весьма напряженное поле противоречий, не только морально-этических, но и юридических. В связи с этим заметим, что сама формулировка Солженицына «дали мне материалы» очень уклончива. «Подарили» — было бы другое дело. Но во всех ли рукописях, полученных писателем, были слова «дарю» и «используйте по личному усмотрению»? Увы, есть основания сомневаться в этом.
Из 227 (или 257) «соавторов» «Архипелага» были те, кто еще при своей жизни имел возможность прочесть первые издания книги и сравнить переданные (или рассказанные) сведения с их авторской переработкой. Среди них такая уникальная личность, как Μ. П. Якубович, правнук известного декабриста, в 1920-е гг. работавший в советских учреждениях, осужденный в 1931 г. по процессу так называемого «Союзного бюро меньшевиков» и проведший в тюрьмах, лагерях и ссылках более двадцати лет. В 1966 г. в Москве (куда приезжал из Казахстана добиваться своей реабилитации) он встречался с Солженицыным, рассказывал ему о процессе и всех своих испытаниях, включая пытки, применявшиеся во время следствия. При этом Якубович передал писателю и копию своего письма в Генеральную прокуратуру СССР, где прямо говорилось об истязаниях подследственных. Каково же было его возмущение, когда в первом, парижском издании «Архипелага» 1973 г., доставленном ему в дом инвалидов, он прочел в главе «Закон созрел» о том, что добровольно согласился давать ложные показания «для пользы дела»[89].
Уже по этому примеру можно понять, что переработка тех или иных фактов у Солженицына далеко не всегда следовала принципам чисто «художественного» редактирования, а диктовалась прежде всего идеологическими мотивами (Якубович предстал в столь уничижительном свете, потому что, по словам Солженицына, «начал революционерить рано», «был не меньшевиком, а настоящим большевиком» и потому заведомо «нечист»). Немало подробностей о такого рода «редактировании» мог бы сообщить известный публицист и критик М. Кораллов, бывший узник Карлага (сидевший там вместе с Якубовичем), но он недавно ушел из жизни. Однако сохранились и прямые свидетели работы Солженицына над «Архипелагом» в 1960-е гг., могущие во многом просветить нынешнее поколение читателей и поколебать сложившуюся мифологию об истории создания этой книги. Поистине бесценны воспоминания очевидца множества литературных событий второй половины XX в., соприкасавшегося с самыми великими именами эпохи, академика РАН Вяч. В. Иванова. Он в свое время лично общался с Солженицыным, сам помогал ему править отдельные части рукописи «Архипелага» (например, касавшиеся судьбы о. П. Флоренского; посему автор не забыл включить его в список 257-и). Кроме того, Вяч. В. Иванов хорошо знал и помнил многих людей, предоставлявших материал для книги, не раз внимательно перечитывал ее и потому имел возможность вполне объективно судить о ней. Вот что он говорил на международной конференции «Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории», проходившей в 2011 г. в Москве;
«“…ГУЛАГ” — это проявление очень хорошего организационного, редакторского дара Солженицына. Им самим, по-видимому, написаны главы, совпадающие в большой степени с главами “В круге первом”: как человек попадает на Лубянку в первый раз, как его раздевают там и так далее. Это очень хорошо написано в романе, ещё лучше, мне кажется, в этих главах в “Архипелаге”. Другие части содержат в почти не изменённом виде куски, написанные, скажем, академиком Лихачёвым о Соловках, куски, написанные Белинковым[90] о его испытаниях в лагере. Я говорю о том, что я достоверно знаю. Солженицын сумел эти разнородные тексты, не очень меняя, объединить вместе. Такая коллективная работа, конечно, имела огромное историческое значение, я думаю, как историческое свидетельство, “Архипелаг…”, конечно, очень ценное собрание материалов разных людей… Конечно, желательно было бы подробнее изучить, кто что написал, и это пока можно, вероятно, сделать. Я по своему опыту знаю, что Солженицын очень мало менял тот текст, который ему давали. Поэтому на основании этого текста судить, что думал сам Солженицын, не очень легко, потому что это всё-таки комбинация произведений разных авторов, их воспоминаний и свидетельств…»[91]
Вероятно, в этих суждениях есть некоторые неточности (в части того, много или мало менял автор), но главное, что здесь прямо указано на «комбинаторный» — в сущности, монтажерский, по заранее определенной разметке глав — и при этом с очевидностью большей частью компилятивный метод Солженицына. Следует заметить, что сведения, приведенные Вяч. В. Ивановым, не являются ли сенсацией, ни новостью для тех, кто давно занимается мифологией «Архипелага». Например, петербургский историк А. Островский уже обращал внимание на то, что громадный объем книги в сопоставлении с обозначенными самим автором сроками работы над ней никак не согласуется с физическими возможностями одного писателя (даже с учетом экстраординарной скорости его творческого процесса)[92]. На основании скрупулезных подсчетов ученый пришел к вполне логичному предположению, что у книги были отнюдь не метафорические, а реальные соавторы-помощники, обрабатывавшие поступившие рукописи. Понимая, что версия о «литературных неграх» Солженицына в буквальном понимании этого термина (писать за автора) все же маловероятна, могу лишь посетовать на то, что истина здесь труднодоступна, так как вся черновая часть текстологии «Архипелага» по сей день скрыта за семью печатями. С другой стороны, очевидно, что сам темп работы писателя — «бешеный, запоем» — мало располагал к разборчивости в обращении с сотнями рукописных и иных источников.
Этот темп, следует заметить, во многом определил ту аффектированную интонацию, которой пронизан «Архипелаг». К этой пафосной, взвинченной, будто автор постоянно подхлестывает себя, интонации, пожалуй, лучше всего подходит образное определение «истерическая лирика», прилагавшееся М. Горьким к рассказам и очеркам Г. Успенского — причем к Солженицыну оно подходит точнее, чем писателю XIX в. По крайней мере, такие оксюморонные термины, как «лирический эпос», употребляемые некоторыми апологетами Солженицына, например, И. Роднянской, звучат, может быть, красиво, но нелепо: эпос ведь со времен Аристотеля связывается с беспристрастностью…
Но вернемся к Шаламову. Почему кажется неожиданным и парадоксальным включение его имени в список 257 «соавторов»? Известно, что после полного разрыва отношений с Солженицыным (последовавшего вскоре за отказом в сотрудничестве по созданию «Архипелага») Шаламов стал опасаться — и совершенно резонно, — что в задуманную его оппонентом книгу могут попасть материалы, почерпнутые из «Колымских рассказов» и других произведений, передававшихся ранее тому на чтение. Зная прагматизм Солженицына и его намерения (неслучайно наряду со словом «делец» в записных книжках появляется «авантюрист»), Шаламов понимает, что такого рода попытки необходимо решительно пресечь. В его тетради 1967 г. имеется запись: «Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого».