Причем лучше всего это понимали заокеанские манипуляторы информационно-психологической войны против Советского Союза. Вовсе не случайно президент США Р. Рейган во время своего визита в Москву в мае 1988 г., когда он держал речи в МГУ и в Центральном доме литераторов, сделал свой известный экскурс в литературу: «Вот вы вернули вашему народу “Реквием” Ахматовой, “Доктора Живаго” Пастернака, — надеюсь, теперь придет очередь вернуть все остальное… и вы опубликуете все книги Солженицына» {141}.
Вряд ли американский президент, бывший голливудский актер, был сколько-нибудь глубоко знаком с названными им произведениями русской литературы, включая и книги Солженицына; этот козырь ему, несомненно, подсказали его спичрайтеры-советологи. Строго говоря, это был тонкий провокационный ход, направленный на то, чтобы, обращаясь к «цвету» советской интеллигенции, открыть пути к легализации в СССР всех антикоммунистических произведений Солженицына, включая «Архипелаг ГУЛАГ» (который тот же Рейган, с подачи своих советников, совсем недавно включал в число основных факторов, сформировавших его печально знаменитую формулу Советского Союза как «империи зла» {142}). Другими словами, речь шла о том, чтобы, используя лозунг «гласности», предложить советскому обществу некое подобие идеологического «троянского коня» — той самой разрушительной информационной «бомбы», о которой мечтал Солженицын. Ведь ее действие по ту сторону занавеса холодной войны оказалось все же малодейственным, и настоящий эффект она могла произвести, лишь будучи внедренной в начавшее ослабевать и размываться массовое сознание граждан (а также и властей) страны — многолетнего и устрашающего стратегического противника. Все это вписывалось в давно разработанную, в США доктрину разрушения СССР «изнутри», благодаря «культурной холодной войне» {143}, и вряд ли о чем-либо ином думал, произнося свои искусительные речи в Москве, добродушный и улыбчивый «дядюшка Рон»… Как показали дальнейшие события, эта доктрина в конце концов сработала, причем значение коварства «данайцев, дары приносящих» здесь все же не стоит преувеличивать: куда большее значение имела доверчивая наивность «троянцев», помноженная на политические маневры власти; все это соответствует пониманию процесса разрушения советской системы как, прежде всего, процесса саморазрушения.
Но в то время руководство Советского Союза в целом, несомненно, хорошо понимало смысл прозрачных забросов-крючков Р. Рейгана, задевавших его политическое самолюбие, и не спешило на них реагировать. Характерно, что сменивший в сентябре 1988 г.
А. Н. Яковлева на посту главного идеолога ЦК КПСС В. А. Медведев (Яковлев как член Политбюро отныне официально курировал внешнюю политику, но его влияние на идеологические процессы сохранялось) начал свою деятельность с внимательного изучения произведений Солженицына. По его признанию, он заново перечел все старые книги писателя, начиная с «Ивана Денисовича», а также более поздние, затребованные им, по его признанию, из КГБ. (Таким образом, выясняется, что единственными читателями «крамолы» Солженицына до сих пор являлись лишь сотрудники спецслужб, и даже высокопоставленные работники КПСС были лишены этой возможности — эта деталь, кроме прочего, говорит об общей «дремучести» партийных кадров…)
В. А. Медведев отмечал: «“В круге первом”, “Раковый корпус”, равно как и “Красное колесо”, за чтение которого я взялся позднее, — при всей необычности языка и писательской манеры — не произвели на меня сильного впечатления. Что касается “Архипелага ГУЛАГ”, то его трудно отнести к произведениям художественной литераторы. Это скорее публицистика, круто замешенная на крайне субъективной авторской позиции».
Новый руководитель идеологии являлся представителем научно-академического сообщества, и очевидно, что в его оценках присутствовала прежде всего рациональность, не говоря уже о принципиальности, которой был лишен Яковлев. Неудивительно, что, столкнувшись вплотную с «вопросом Солженицына», Медведев обращал тогда внимание прежде всего на сложную дифференцированность отношения к автору «Архипелага» в стране:
«В традиционалистски настроенных слоях общества и особенно в партийном и государственном аппарате предложения о реабилитации Солженицына вызвали полное неприятие. Сказывались результаты длительной пропагандистской кампании, прочное представление о Солженицыне как об идеологическом и политическом противнике, в чем, собственно, была немалая доля истины… Реакция на дело Солженицына была неодинаковой в среде русофильско-патриотической и либерально-западнической интеллигенции. “Патриоты”, особенно крестьянско-патриархального толка, рьяно выступали за полную реабилитацию опального писателя, рассматривали его как знамя патриотического движения. “Западники” относились к переоценке Солженицына довольно сдержанно и выборочно, выпячивая и поддерживая разоблачения писателем сталинских репрессий… Никаких запретов на публикацию его произведений, равно и каких-либо других, я, конечно, не налагал, полностью отдавая себе отчет о том, что в обстановке плюрализма запреты и административные меры в отношении инакомыслия недопустимы: пусть читатель сам разберется и составит собственное мнение о тех или иных произведениях и их авторах…
В то же время в публичных выступлениях и в рабочих беседах я не скрывал своей точки зрения на идейно-политическую направленность литературного творчества Солженицына, неприятие его антисоветизма и антисоциализма. Тем более что в то время в обществе социалистическое сознание было еще не поколеблено» {144}.
Стоит привести фрагмент одного из выступлений В. А. Медведева перед журналистами (ноябрь 1988 г.[107]). Оно тем более важно, что раскрывает результат единственного из известных нам трезвых и аналитических прочтений произведений Солженицына в руководящих партийных органах страны:
«Раньше не привелось мне, да, откровенно говоря, и потребности в этом не ощущал, прочитать некоторые его произведения — “Ленин в Цюрихе”, “Архипелаг ГУЛАГ” и другие. Теперь я сделал это и увидел, откуда истоки многих пассажей на страницах нашей прессы. “Ленин в Цюрихе” — это пасквиль на Ленина, находившегося якобы в сговоре с германским милитаризмом. Оказывается, Октябрьская революция — дело кучки заговорщиков и авантюристов. От Ленина и только от него идут и красный террор, и ГУЛАГ, и концлагеря, хотя это слово в то время имело другое значение, чем сейчас. О злодеяниях царизма, о белом терроре даже не упоминается… Или возьмите отношение Солженицына к жертвам сталинского террора 30־х годов. Он всячески измывается над ними, называет их “благонамеренными”, злорадствует: “…вы создали Советскую власть, вы же стали ее жертвами”. Ничего, кроме мстительного сарказма… Но это ведь человеческая трагедия, а не предмет для издевок!.. А что стоят рассуждения Солженицына, касающиеся тех, кто в начале Отечественной войны добровольно сдавался в плен и брал из рук фашистских захватчиков оружие для борьбы против Советской власти. “Великий” мыслитель и патриот морально оправдывает эти действия, обнаруживая тем самым, что для него смертельная опасность для страны, независимости и самого существования народа ничто в сравнении со слепой ненавистью к режиму…» {145}.
Казалось бы, подобные аргументы нового главного идеолога партии должны были перекрыть любые попытки печатания «Архипелага» в СССР либо создать базу для его критического обсуждения при возможном печатании. Хотя такая возможность в тот период даже не рассматривалась, сама установка на то, что «читатель сам разберется», отвечала всем условиям гласности и демократизации, а нараставшие требования о необходимости публикации «Архипелага» были вполне закономерны со стороны общества, уставшего от цензурных запретов. (Все это можно выразить словами: «Покажите нам, наконец, этот “запретный плод”, и мы сами поймем, насколько он сладок или горек, насколько полезен или вреден!»)
Верой в здоровое критическое сознание общества, способное во всем разобраться самостоятельно, во многом руководствовался в то время и новый главный редактор журнала «Новый мир» С. П. Залыгин — первый беспартийный редактор в советских журналах, назначенный на этот пост с ведома ЦК КПСС и лично М. С. Горбачева. Это назначение было демонстративным шагом, направленным на то, чтобы убедить общественное мнение (прежде всего западное) в том, что в стране утверждаются плюрализм и демократия. В тоже время власти были убеждены в полной лояльности Залыгина, которому в 1988 г. было присвоено звание Героя социалистического труда «за большие заслуги перед советской литературой», что было связано в большой мере с его последними романами «Соленая падь», «Комиссия» и «После бури». Особенно актуален был последний роман, посвященный эпохе 1920-х гг., «новой экономической политике», провозглашенной Лениным. В нем вполне убедительно, на жизненном материале, сохранившемся в памяти писателя, отражалась не только возможность, но и целесообразность развития социализма при одновременном сосуществовании трех форм собственности (государственной, кооперативной и частной), что отвечало умонастроениям общества 1980-х гг. и намечавшимся тенденциям в экономической политике «перестройки». Писатель показал здесь себя не только реалистом, но и, как отмечала критика, «диалектиком», а также своего рода рационалистом-прогностиком, предлагавшим вернуться к здравой, но забытой модели эволюционного развития общества на основе «смешанной» экономики. Роман «После бури» еще раз подтверждал неприятие Залыгиным сталинской насильственной коллективизации, что было ярко выражено еще в его повести «На Иртыше», опубликованной в 1964 г. в «Новом мире». (Этот факт «новомирской» близости сыграл важную роль при назначении Залыгина на руководство журналом, однако здесь шла речь скорее о символическом акте: ведь 73-летний писатель никак не мог заменить 50-летнего Твардовского, тем более в его твердости и принципиальности.)