и все. Документальная литература — это уже искажение сути, подделка подлинника.
Солженицын — это провокатор, который получает заработанное, свое.
Солженицын десять лет проработал в наших архивах. Всем было объявлено, что он работает над важной темой: Антоновским мятежом.
Мне кажется, что главных заказчиков Солженицына не удовлетворила фигура главного героя Антонова. Как-никак, кулак-то кулак, но и бывший народоволец, бывший шлиссельбуржец.
Безопаснее было отступить в стоходские болота и там выуживать поэтическую истину. Но истины в «Августе 1914» не оказалось.
Невозможно и предположить, чтобы продукцию такого качества, как «Август 1914», могли в нынешнем или прошлом веке доставить в редакцию любого журнала мира — и роман примут к печати. За два века такого слабого произведения не было, наверное, в мировой литературе.
Правда, на этих двухстах с чем-то страницах лежит знакомый, истинно Солженицынский штамп: «Часть 1-я».
Дескать, все исправлю во второй части. Все, что пишет С<олженицын>, по своей литературной природе совершенно реакционно.
Малый личный опыт писателя в искусстве нельзя скрыть.
1972 г. Из письма А. А. Кременскому
…Мне нужно отвести один незаслуженный комплимент. Ни к какой «солженицынской» школе я не принадлежу. Я довольно сдержанно отношусь к его работам в литературном плане. В вопросах искусства, связи искусства и жизни у меня нет согласия с Солженицыным. У меня иные представления, иные формулы, каноны, кумиры и критерии. Учителя, вкусы, происхождение материала, метод работы, выводы — все другое. Солженицын — весь в литературных мотивах классики второй половины 19 века, писателей, растоптавших пушкинское знамя. А лагерная тема — это ведь не художественная идея, не литературное открытие, не модель прозы. Лагерная тема — это очень большая тема, в ней легко разместится пять таких писателей, как Лев Толстой, сто таких писателей, как Солженицын, но и в толковании лагеря я не согласен с «Иваном Денисовичем» решительно, Солженицын лагеря не знает и не понимает.
Для писателя — все равно, при широкой публикации или без нее — очень важно, крайне важно суждение специалиста, товарища по цеху, а не футбольного болельщика. Цена суждений профана не велика. Тут не помогут законы массовой статистики — литература живет по своим законам, имея тем не менее прогресс и ход. Ни в каких проверках на массовом читателе писатель не нуждается. Есть эти проверки — хорошо. Нет — обойдется без. Массовый читатель ни единой мысли, строчки даже не подскажет, и не надо этого ждать.
А вот мнение товарища по цеху — важно. Товарищ по цеху видит упущения, замечания, мелочи, ради которых и писался рассказ.
В последнем же счете и мнение товарища по цеху, литературного единомышленника или литературного врага, тоже неважно для человека, скажем, моих лет, не должно приниматься в расчет, собственная душа — вот главный критерий.
Конечно, я вижу огромные возможности русской прозы, горизонты (только не в романном плане), к которым мне не будет дано возможности прикоснуться собственной рукой. Что же делать. Мир живет по своим законам, ни политики, ни историки не могут представить его развитие. Однако неожидан урок обнажения звериного начала при самых гуманистических концепциях…
1974 г. Неотправленное письмо А. И. Солженицыну
Г<осподин> Солженицын,
я охотно принимаю Вашу похоронную шутку насчет моей смерти {26}. С важным чувством и с гордостью считаю себя первой жертвой холодной войны, павшей от Вашей руки.
Если уж для выстрела по мне потребовался такой артиллерист, как Вы, — жалею боевых артиллеристов.
Но ссылка на «Литературную газету» не может быть удовлетворительной и дать смерть. Дают ее стихи или проза.
Я действительно умер для Вас и Ваших друзей, но не тогда, когда «Литгазета» опубликовала мое письмо, а гораздо раньше — в сентябре 1963 г.
И умер для Вас я не в Москве, а в Солотче, где гостил у Вас и, впрочем, всего два дня, я бежал в Москву тогда от Вас, сославшись на внезапную болезнь.
По возвращении в Москву я немедленно выкинул из квартиры Ваших друзей и секреты.
Ваше чрезмерное увлечение словарем Даля принял просто за шутку, ибо Даль — это Даль, а не боль.
Я подумал, что писатели {нрзб} разные, но объяснил Вам о методах своей работы.
— Вы знаете, как надо писать. Я нахожу человека и описываю его, и все.
Этот ответ просто вне искусства.
Я сказал Вам, что за границу я не дам ничего — это не мои пути {нрзб}, какой я есть, каким пробыл в лагере.
Я пробыл там четырнадцать лет, потом Солженицыну… {нрзб}
Колыма была сталинским лагерем уничтожения, и все ее особенности я испытал сам.
Я никогда не мог представить, что после XX съезда партии <появится> человек, который <собирает> воспоминания в личных целях.
Главная заповедь, которую я блюду, в которой жизни всех 67 лет опыт — «не учи ближнего своего».
О работе пророка я тогда же Вам говорил, что «денег тут брать нельзя» — ни в какой форме, ни в подарок, ни за слово.
И еще одна претензия есть к Вам, как представителю «прогрессивного человечества», от имени которого Вы так денно и нощно кричите о религии громко: «Я — верю в Бога! Я — религиозный человек!»
Это просто бессовестно. Как-нибудь тише все это надо Вам.
Я, разумеется, Вас не учу, мне кажется, что Вы так громко кричите о религии, что от этого будет <внимание> — Вам и выйдет у Вас заработанный результат.
Кстати — это еще не все в жизни.
Теперь о Боге.
За все 67 лет моей жизни я не обольщался этой <идеей>. Не пришлось. Поэтому я плюю на все советы <этого плана>.
Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы — ее орудием.
На это письмо я не жду ответа.
«Вы — моя совесть.» Разумеется, я все это считаю бредом, я не могу быть ничьей совестью, кроме своей, и то — не всегда, а быть совестью Солженицына <…>
Алексей ЯроцкийЭпоха на откупе у «единственного»
Яроцкий Алексей Самойлович (1908–1983) — инженер-экономист, в 1935 г. был репрессирован и отправлен на Колыму. Был знаком с В.Т. Шаламовым. После освобождения переехал в Молдавию, защитил диссертацию и работал научным сотрудником республиканской Академии наук. Автор воспоминаний «Золотая Колыма», которые были в сокращении напечатаны в 1989 г. в кишиневском журнале «Горизонт», а в полном виде увидели светв Москве в 2003 г. (изд. РУПАП). Для настоящей публикации отобраны фрагменты воспоминаний А. С. Яроцкого, наиболее ярко показывающие его лагерный опыт, а также характеризующие его отношение к А. Солженицыну и «Архипелагу ГУЛАГ», который он слушал по зарубежным радиопередачам в 1970-е гг.
…К этому времени я отъелся и вместо опухшего и полуживого доходяги превратился в полубандита. Мне ничего не стоило просто так, для спортивного интереса, ввязаться в драку с уголовниками в столовой, и я стал очень агрессивным и злым.
Вскоре произошел случай, после которого я попал в разряд «духовых». А произошло все так: я жил в бараке горнадзора, где были заключенные прорабы, нормировщики, зав. взрывными работами и т. д., т. е. низовая производственная администрация, в отличие от лагерной (лаг-обслуга), которая жила отдельно. Это была теплая компания, ее можно назвать черной гвардией Дальстроя НКВД. В лагерной системе была четкая грань между людьми, которые работали, и людьми, которые заставляют работать. Вот эти заставляли.
Почти все они были бандитами, а бандит почти всегда — это личность, личность, но какая? У Каверина есть повесть «Семь пар нечистых», и там описывается трюм парохода с этапом заключенных и процесс захвата власти над сотнями людей кучкой уголовников[5]. Я уверен, что если взять и арестовать тысячу первых появившихся человек, например, на улице Горького в Москве, то через неделю внутри этой массы людей власть попадет в руки уголовников, внутри уголовников — в руки бандитов. Дело не в том, что они умнее или сильнее всех других — они организованы, и поэтому всегда терроризируют всех остальных.
Вот в этом бараке и жили те, которые заставляют работать: как я уже говорил, почти все они были бандитами.
Ко мне они относились хорошо, так как в длинные зимние вечера я рассказывал «романы», особенно им понравилась импровизация чапыгинского «Стеньки Разина». Естественно, этот роман был основой, а к ней я присоединял всё, что знал об этой эпохе.
Барак представлял собой длинный сруб с печкой-бочкой и столом посередине. По стенам стояли деревянные топчаны в один ряд и так, что был проход шириной с метр между топчанами и столом. И вот, в этот барак зашел один веселый рыжий человек. Когда я на него взглянул, то все человеческое вдруг исчезло в моей душе, осталось только одно — убить, немедленно. Этот человек был тем Сашкой-десятником, из-за которого в 1938 г. я попал в беглецы и фактически под расстрел, это он ударил меня кайлом, когда я, опухший полутруп, подошел к костру и сказал: «Сашка, что я тебе сделал?»
В таких случаях не говорят, а прямо делают. Я сам не помню, но потом мне рассказали, что я молча подошел к печке, взял топор и, «лыбясь», как выразился один из очевидцев, пошел на Сашку. Он понял, что это за улыбка, и хотя был выше и сильнее меня, но не пытался выбить топор, а побежал, и я стал гонять его вокруг стола. Зрителей было человека три, они подобрали ноги с прохода и наблюдали, не мешая, так как поняли, что я «получаю». Сашка бегал хорошо, вместо доходяги-интеллигента, объекта безнаказанных издевательств, сзади бежала сама смерть. Раза три мы обогнули стол и печку. В дверь нужно было свернуть и отворить ее, а времени могло не хватить, но он изловчился и бросился в дверь. Я не догнал его и бросил топор в него, он пролетел над его плечом и, пробив дверь, упал снаружи.