и одиноко встал, чужой прохожий.
Напрягся взгляд, на темный лук похожий
и в то окно нацелился, до дрожи,
где некогда томился Пеллико.
И Он кивнул, как будто там за шторой
все прячется поныне на заре
усталый мирный узник, тот, который
презрел борьбу и гнев, как назорей.
Авось он улыбнется, поскорей
откинув шторку. Если только имя
живет как прежде с грезами чужими
влюбленных тяжко и хранимо ими,
то он в окне, как в яростном зажиме
жары, поднимется и станет зримей
улыбка сжатых узами страстей.
Пришелец улыбнулся. Вдоль перил
поплелся Он по лестнице старинной,
где над ступенями покой парил.
Аркады гордо выгибали спины.
Как рощи каменные, их притины,
казалось, ждали жгучих слез мужчины —
так скорбен был пришелец, Тот, Единый,
кто за страдание благодарил.
На мрамор переходов не смотря,
Ом двигался и тяжко и несмело,
и позабытой роскошью висела
на стенах грустно-алая заря.
От дрожи зашагал Он торопливо
и огласился переход тоской,
а заповедь о бренности мирской
в создателе откликнулась тоскливо.
Она росла в немых столпах все злее,
как месть сыновняя, от гнева зрея,
отцу седому, ибо сын, робея,
себе на горе говорить посмел.
Помчался он в испуге и успел
спастись в совсем пустынной галерее,
и долго отзывалось в назорее
то, что усталый вал закату пел.
Вдруг шелест шелка и пред Ним клобук,
а на коленях старец в багрянице,
и тянется к Нему, как бы томится,
молитва набожно сомкнутых рук.
И спрашивает старца Иисус:
«Черны причалы, пустота на торге…
А где ж пиры и пестрые восторги?
И где заморский драгоценный груз?
Я жду и жду из древности седой
молельщиков, но нет их и в помине
Где Пападополи и Вендрамини
с серебряной, по пояс, бородой?
У вас в хоромах холод, как в пустыне,
и печь живет в молчании палат,
зане вы умерли и схоронили
потомки песнь и смех в одной могиле
в ту пору, чей язык был, как булат.
И залежами улицы лежат,
лишь в песне полусонной к давней были
из серых окон под завесой пыли
воспоминанья скорбные летят.
К вам корабли уже не приплывают.
За вас решила все судьба сама.
Повымерли надменные дома,
и только церкви живы и взывают».
И дож промолвил, рук не разжимая:
«Да, Господи! Морока смерти злая
ордой бессилия на нас нашла.
Но во весь звон твои колокола,
и задаешь роскошные пиры ты,
твои палаты всем гостям открыты,
и в них на час бывают позабыты
ребячески лишенья и нужда.
Любой народ торопится туда,
когда он ищет, как дитя, защиты
и ослепленно молится тогда.
Но стар я. И полет времен крылатый
я вижу, вижу день, когда народ
не потечет ребячески в палаты,
и хоть гневись во все колокола ты,
дворец твой будет пуст из года в год».
Старик умолк, вздыхая тяжело,
как ночь от звездного заполоненья.
Казалось, что коленопреклоненье
вздымалось и Христа переросло.
Перевод С. Петрова
V. <МОНАХИНЯ>
Пришла к ней в келью русая белица,
прижалась к ней: «Меня ты успокой.
К чужим морям должна я удалиться,
в них литься бурною рекой.
А ты светла. Так дай мне просветлиться,
дай быть тобой.
Пошли мне мир, который ты таишь,
без страха, как еще никто не мог,-
пошли мне тишь,
да стану я скала, а не камыш,
вступя в поток».
Чуть-чуть ресницы иночески никнут
во мгле;
как будто легким ветром был окликнут
цвет на стебле.
Она движения долин хранила
и животворною улыбкою
в венок она персты соединила
и наградила деву зыбкую.
И сблизились они от немоты,
и не было им смутного начала,
меж ними только ясное звучало
из темноты:
«Яви, Христова нареченная,
Господень дух!
Его любви ты, речь священная,
открой мой слух!
Пошли мне грусти,
скорбям Христовым утешительница,
искупленная искупительница
живущих впусте».
А та склонила скорбную главу
к груди:
«Сама в Начале Бога я живу,
и темен смысл тоски мне наяву
и путь далек, минует он молву,
но я сестра и я тебя зову:
иди!
Откроется тебе вся напрямик,
обрящется!
И бренный страх с тобою лишь на миг
потащится.
Но если веришь, он слабеть начнет.
Отстанет сам,
еле живой.
Верь чудесам!
Я славлю муки гнет
моей былой.
Бывает ночь, когда поблекший срам
бежит,
и песнею во мне звенит
Иисус.
Душа моя дрожит,
когда к нему несусь,
а он открыт».
Сестра прижала ко груди сестру,
и обе были жарки и невинны.
«Тут дохожу я в жизни до вершины
и я сижу на свадебном пиру,
и все кувшины — винные кувшины».
Обеих словно бурею одной
легчайшим телом к телу пометало,
а буря шла
и лето привела,
и зрела летом русая и стала
женой.
Как чужая лобзала сестру она,
улыбаясь едва: «Прости! Я должна…
Где он, русый, с кем я играла?
В старом парке с ним копья метала
в меты белые. Где же он?
Теперь он силен».
И черница не стала белицу держать,
не смогла ей в глаза взирать,
медленно отошла,
возросла…
Вскинула русая руки ввысь,
просила трепетно: «Не сердись!»
А та ей: «Мила ты мне, так страдай!»
И тянет руки пустей и мрачней
к ней,
моля ее: «дай!»
Перевод С. Петрова
ИЗ СБОРНИКА «ЧАСОСЛОВ»
Из книги «О МОНАШЕСКОЙ ЖИЗНИ»
I
И час этот пробил, ясен и строг,
и металлом коснулся меня.
Я дрожу. И я знаю: теперь бы я смог
дать пластический образ дня.
Здесь ничто без меня не завершено,
и ничто не успело стать.
И мой взгляд все светлее — ему дано
этот мир, как невесту, обнять.
Даже малая вещь для меня хороша
и в картине моей цветет
на сияющем фоне, — и чья-то душа,
с нею встретившись, оживет.
Перевод Т. Сильман
II
Моя жизнь — нарастающее круженье,
я кружу над вещами давно.
Суждено ли дожить мне до высших свершений,
или к ним лишь стремиться дано?
Я кружу вокруг бога, вкруг башни высокой —
это мой многотысячный круг —
и не знаю: я буря, а быть может, я сокол,
или песни неслыханной звук.
Перевод Т. Сильман
III
На рубеже веков мой век течет.
А прошлое — как лист, что испещрен
тобою, мною, богом… Дрогнул он…
И чья рука его перевернет?
Иные силы тянутся на смену,
невиданные до сих пор.
Теперь они выходят на арену,
вперив друг в друга тусклый взор.
Перевод Т. Сильман
IV
Тебя во всех предметах я открою,
с которыми я братски сопряжен;
в былинке малой ты блеснешь росою,
в великом ты величьем отражен.
Волшебных сил движенье без оглядки,
идущее дорогою вещей:
растет в корнях, в стволе играет в прятки,
и воскресает в зелени ветвей.
Перевод Т. Сильман
V
Столетье сдвинулось. Мне слышен шум глухой,
с страницы исполинской рвется ветер взлета,
она божественной, твоей, моей испещрена
рукой,
в бездонной высоте, неведомый — ее листает
кто-то.
Уже страницы новой край намечен,
на ней еще должно все появиться.
Безмолвно силы расправляют плечи
и сумрачно друг другу смотрят в лица.
Перевод Я. Монахова
VI
Из Слова твоего читаю эту быль,
Из свитка мудрых мановений
твоей руки — она вокруг творений,
их обтекая, нежно изгибалась.
Звучало громко — ж и т ь, а умирать —
шепталось,
и слово быть гремело, как прилив.
Но смерти час рожден убийством был.
И пропасть в мироздании раздалась.
И грянул взрыв
и голоса мгновенно раздробил,-
они едва-едва собрались
тебя назвать,
тебя позвать,
мост через пропасти великий —
намеки в речи их с тех пор одни остались —
блики:
мерцанье древнего именованья.
Перевод Н. Монахова
Из книги «О ПАЛОМНИЧЕСТВЕ»
I
Оставь без глаз — всё ж я тебя увижу;
Оставь без слуха — я тебя услышу;
Я и без ног пойду стезей твоею;
Я и немой воззвать к тебе сумею;
А если рук лишусь я ко всему —
Тебя своим я сердцем обниму;
А сердцу повелишь остановиться —
Мой мозг к тебе прорвется, как зарница;
Теперь еще и мозг мой умертви —
Я понесу тебя в своей крови.
Перевод В. Васильева
II
В деревне той стоит последний дом,
как будто впереди — конец всему.
Дорога повернула за холмом
и медленно ушла в ночную тьму.
Деревня — только робкий переход
между двух далей — все чего-то ждет,-
дорогой этой так легко уйти…
А кто ушел, тот все еще бредет
или давно уже погиб в пути.
Перевод Т. Сильман
III
Уже земные короли
состарились и умирают.
Наследники их погибают,
а дочки бледные теряют
короны чахлые в пыли.
И чернь, что надо всем царит,
их быстро в деньги превратит
или в машины переплавит —
она теперь их волей правит,
но счастье их и здесь оставит.
Металл тоскует: с жизнью этой,
такой далекой от природы,
никак не может он смириться.
К чему машины и монеты?
Он бросит кассы и заводы
и снова в шахты возвратится,
гора закроется за ним.
Перевод Т. Сильман
IV
Все станет вновь великим и могучим.
Деревья снова вознесутся к тучам,
к возделанным полям прольются воды,
и будут снова по тенистым кручам
свободные селиться скотоводы.
Церквей не будет, бога задавивших,
его оплакавших и затравивших,
чтоб он, как зверь израненный, затих.
Дома откроются как можно шире,
и жертвенность опять родится в мире,
в твоих поступках и в делах моих.
С потусторонним больше не играя
и смерть не выставляя напоказ,
служа земному, о земном мечтая,
достойно встретим свой последний час.
Перевод Т. Сильман
V
Нет без тебя мне жизни на земле.
Утрачу слух — я все равно услышу,
очей лишусь — еще ясней увижу.
Без ног я догоню тебя во мгле.
Отрежь язык — я поклянусь губами.
Сломай мне руки — сердцем обниму.
Разбей мне сердце. Мозг мой будет биться
навстречу милосердью твоему.
А если вдруг меня охватит пламя
и я в огне любви твоей сгорю —
тебя в потоке крови растворю.
Перевод А. Немировского
VI
Уж рдеет барбарис, и ароматом
увядших астр так тяжко дышит сад.
Тот, кто на склоне лета не богат,
тому уж никогда не быть богатым.
И кто под тяжестью прикрытых век
не ощутит игры вечерних бликов,
и ропота ночных глубинных рек,
и в нем самом рождающихся ликов,
тот конченый, тот старый человек.
И день его — зиянье пустоты,
и ложью все к нему обращено.
И ты, господь. И будто камень ты,
его влекущий медленно на дно.
Перевод Т. Сильман
VI. JETZT REIFEN SCHON DIE ROTEN BERBERITZEN…
Уже рдяные зреют барбарисы.
И астр стареющих — ослабшая гряда.
В лишеньи, чтоб себя не ждать всегда,
с своим богатством летним соберися.
И кто сейчас, свои смыкая очи,
Не убежден в видений полноте
Заждавшейся начала ночи,
Чтоб выпрямиться в темноте —
(Последние 5 строк не переведены).
Перевод Б. Пастернака