ислородной подушки, и Земба всей душой стал его ненавидеть.
Он был абсолютно уверен, что это не то лицо, которое ему хотелось бы забрать с собой на тот свет вместе с умирающей лошадью и засохшим деревом, но выхода не было. Мужчина высокомерно смотрел со стены на затянувшуюся агонию и улыбался с презрительным высокомерием, окрашенным удовлетворением. Полная страдания бесконечная ночь в больнице тянулась в тишине, прерываемой кашлем, храпом и попискиванием аппаратуры. Санитарки напились или просто пошли спать и наконец-то утихомирились. Боль тоже затихла и была бы вполне сносной, если бы не гипнотизирующий взгляд злобно радующегося сукина сына на стене.
Земба хотел открыть глаза, хоть и знал, что может увидеть только старый железный шкафчик и стакан с жидким чаем. Но все же и так лучше, чем этот взгляд. Он хотел смотреть на что-нибудь другое, но не мог. Пытался увидеть лошадь или дерево, но не мог. Пытался воссоздать перед глазами горящие королевскими красками пейзажи Африки или кристальные башни Токио, но все куда-то пропало, сделалось нереальным, серым и сыпучим, как пепел. Человек на стене становился все более выразительным, импрессионистский портрет превратился в четкую фотографию, изображение росло, увеличивалось, гипнотизировало, пульсировало среди изменяющегося и все заполняющего тумана. Земба беспомощно лежал, сжимая сухие, как веточки, руки, и смотрел. Он даже не заметил, как мир вокруг переменился. Перемены произошли мягко и постепенно, как прорастание травы, как движение песка в песочных часах.
Это была все та же больничная палата, все вокруг было такое же, ширма висела на погнутом старом основании, отделяя мир живых от мира мертвых, тумбочка и стакан с чаем, стойка с экранами, стена с пятном. Но все выглядело иначе, словно Земба видел только отражение предметов в каком-то мертвом зеркальном свете, где существует лишь темная сторона. И лицо на стене господствовало надо всем, светясь, словно чудесное явление родом из ада.
А потом лицо стало выпуклым, словно барельеф. Земба дернулся на кровати, и монитор отозвался внезапной какофонией попискиваний, вычерчивая на экране острые тревожные графики. Появился нос, острый, как плавник акулы, покрытый отваливающейся штукатуркой, но реальный; крылья носа были вывернуты, словно раздутые конские ноздри, узкий рот разрезал вытянутое лицо, злобная ухмылка стала еще противнее. Потом из стены выплыл острый кадык, штукатурка потрескалась, обрисовался торс, плечи и ноги в ботинках с острыми носами.
Земба лежал, потеряв дар речи от страха, он не мог ни повернуться, ни закричать, ни убежать или потерять сознание. Невероятно, но даже человека, который уже приговорен и понял, что в жизни его ничего не ждет, кроме агонии и смерти, можно ввести в такое оцепенение, что ему будет нестерпимо в собственном теле. Немесида продолжала отделяться от стены, пробивая телом штукатурку и краску, словно поверхность воды, а Земба изо всех сил старался потерять сознание. Или хотя бы умереть, если иное невозможно. Впервые в жизни смерть показалась ему относительно безопасным выходом. Но оказалось, что его может ждать что-то еще страшнее.
Человек Со Стены показался целиком. Дрожа как в малярии, Земба предпринял героическое усилие встать, после чего зашелся в болезненном свистящем кашле, который вновь свалил его на мокрую от пота подушку.
Человек подошел, стуча каблуками, и стал перед ним, а потом одним движением сорвал с него кислородную подушку.
— Ну, и как мы себя чувствуем? — спросил он. В эту минуту Земба должен был определенно потерять сознание, но не знал, как это сделать. Человек Со Стены бросил на пол кислородную подушку, превратившуюся в кусок бесполезного пластика; искусственное легкое захлебнулось спазматическим дыханием, кислород ядовито свистел, наполняя воздух запахом металла. Датчики завыли электронными голосами, возвещая тревогу. Земба подергивался на кровати, кашляя и задыхаясь, а Человек Со Стены прохаживался по палате, как страшная карикатура врача. На нем был даже грязный белый халат, будто он пришел на обход или навестить больного. Он сорвал с изголовья кровати карту больного и стал изучать ее, понимающе цокая, а потом поднял взор на синеющего Зембу.
— Прекрасно, — произнес он. — Обожаю больницы и хорошо продуманные болезни. А это, — он помахал рамкой со вставленной в нее историей, — это шедевр. Просто генетическая бомба с часовым механизмом. — Он присел на кровати Зембы и дохнул ему прямо в лицо трупным запахом. — Она пожирает тебя изнутри, она вписана в структуру каждой клетки. Распространяется как пожар или как сумасшествие. Сумасшествие прекрасно! Что с тобой? Ты задыхаешься? — Он потянул к Зембе крючковатую худую ладонь, схватил все провода в кучу и выдернул их одновременно. Монитор захлебнулся в отчаянном писке. Человек Со Стены встал и с силой ударил по нему кулаком. Аппарат замолк. Земба вытянулся и застыл.
— Ну же, перестань, — недовольно произнес Человек Со Стены. — Мы еще не закончили разговор, кроме того, я пришел к тебе, и ты не уйдешь так просто, не попрощавшись. Так нельзя относиться к гостям.
Он прижал два пальца к устам, словно хотел дать благословение, а потом вдруг скорчил презрительную гримасу и стукнул этими пальцами Зембу по лбу. Больной дернулся, словно пораженный электрическим током, и внезапно сел на кровати. Некоторое время он тяжело дышал, прижимая ладонь к грудине, а потом вдруг замер. Его дыхание становилось более свободным и словно осторожным. На обезображенном болезнью лице появилось выражение недоверия.
— У меня к тебе дело, — заявил Человек Со Стены. — И я предпочел бы, чтобы ты не мешал разговору своим рассыпающимся организмом. Как тебе дышится?
— Кто… — слабо пробормотал Земба.
— Это не первый мой разговор, потому я не буду отвечать на банальные вопросы. Мы же не в кино.
Вдруг он перевернулся на кровати, перекидывая над Зембой худую ногу, на ковбойском ботинке блеснула подкова и чешуйчатая змеиная кожа, после чего он уселся на грудь больного и схватил его за горло.
— Это честь — говорить со мной, урод ты недоделанный, — просвистел Человек Со Стены. — Я редко снисхожу до того, чтобы разговаривать с низшей расой. Я знаю все твои вопросы и ответы, потому это и скучно.
Он с вожделением облизал губы и захохотал. Вблизи его лицо казалось совершенно живым, были видны мелкие волоски на щеках, у него не было обычной щетины, потому он немного походил на девушку. Гермафродитоподобный сумасшедший демон со стены. Он словно услышал мысли Зембы, снял очки, демонстрируя черные, как уголь, зрачки и ослепительно блестящие, почти фиолетовые белки. Поправил волосы и кокетливо посмотрел отрепетированными дамскими движениями.
— А сейчас послушай. Все идет по плану. Все гениально придумано и запланировано. Этот мир на сто процентов материален, понимаешь? Наука и статистика. И ничего больше. Ничего, понимаешь? Никакой надежды. То, чего ты не понимаешь или что не случается согласно статистике, того не существует, мерзавец! Медицина, физика, математика и статистика. Вот этого ты и должен держаться, бритый ты павиан! Это и есть твой мир! То, чего нет, то мое! Такая система существовала всегда, и не тебе ее менять. Чудес нет, нет ни ада, ни рая, ни меня, но прежде всего, нет никаких гребаных Карт. Никакого мистического чертова сохранения равновесия. Нет. Если у тебя не складывается жизнь, то лишь потому, что ты — гребаный неудачник. Ноль. Увечный психологический экземпляр. Дерьмо. Отброс. Не умеешь заработать кучу бабок, значит, у тебя их не будет. — Он сжал щеки Зембы в клювик и потряс ими. — Ты не заслуживаешь бабок, ясно? Не умеешь — подыхай. Так гласят естественные науки. Гниющие останки должны упасть на дно и стать тиной. Ни один мерзавец не будет идти против течения обмена веществ, размахивая чудесами.
— Ты галлюцинация, — произнес Земба слабым, высохшим голосом, похожим на шелест листьев под ногами ноябрьской траурной процессии.
— Наконец-то, — обрадовался Человек Со Стены. — Наконец-то начинаешь понимать, о чем речь. Дай мне Карту, и мир вернется на свое место. Галлюцинации останутся галлюцинациями, чудеса вернутся в сказки и, — фыркнул он, — в Библию. Ты сможешь даже еще пожить. Мы закончим эту сцену и позволим ей остаться кошмаром, который утром рассеется. Ну, давай Карту, и перейдем к этому: «А утром оказалось, что все это было только сном». Ну что?
— Отойди от меня, сатана, — простонал Земба. — Ego te exorciso…
— О, в зад тебя! — разозлился Человек Со Стены. — Кем ты себя считаешь? Великим святым? Мы не будем в такой манере разговаривать! Еще раз. — Он слез с Зембы, схватил его за грудки и одним рывком поставил на ноги. Больной рефлекторно расставил в стороны руки, убежденный, что еще минута, и он беспомощно рухнет на серый больничный линолеум, но, несмотря на внезапно обмякшие ноги, Земба смог удержаться в вертикальном положении. Странно, но у него ничего не болело, он оставался удивительно спокоен, как будто получил приличную дозу транквилизатора. Все казалось ему каким-то далеким, банальным и не рождало эмоций. Он разговаривал с демоном, а может, и с дьяволом, а может, у него просто были галлюцинации. Ну и что с того? Мало ли странных вещей на свете?!
Человек Со Стены прижал большой палец к его лбу, и показалось, что это от этого пальца текло все безразличие к происходящему кошмару и вся сила, которая держала Зембу на ногах. Палец был твердый, сухой и холодный, словно мертвая ящерица.
— Начинаем с начала, — произнес Человек Со Стены. — Существую ли я?
— Нет, — безразлично сказал Земба. Внезапный приступ так знакомой боли в долю секунды скрутил его в клубок воющего страдания. Раздался треск, и между лбом и прижатым к нему большим пальцем вдруг появился фиолетовый отблеск электрического разряда, который прижимал Зембу спиной к стене. Он рухнул на пол, разбив щеку о спинку кровати. Какой-то аппарат с гулким металлическим грохотом упал со стеллажа.
— Неправильный ответ, — строго произнес Человек Со Стены. — Ты бредишь, не ведешь разговор. Не думаешь. А мне нужно с тобой поговорить.