Я отложил карандаш. Мне не хватало только, чтобы в моей голове гулкий бас с небес весело сказал: «Добро пожаловать, Никанор Иванович!»
— Вы видели, как у попрошайки выросла рука? А откуда вы знаете, что она у него выросла?
— Потому что я это видел. Извините, но она выросла у меня на глазах. Это был албанец. Его звали Яно Родью. Яно Родью из Дуресса. Я не знаю, откуда мне известно, как его звали. Просто знаю. Обычно он стоит на перекрестке Свидницкой и Святого Яна. Найдите его и спросите. Я ехал на работу и остановился на светофоре. Он подошел к первой машине и протянул культю водителю. Тот сидел, как манекен, и старался не обращать на него внимания, тогда Яно подошел к следующей машине. Я чувствовал такую жалость, что готов был вот-вот расплакаться. У меня стали трястись руки, потемнело в глазах, я был уверен, что минута — и потеряю сознание. Мне стало душно, и тогда я почувствовал — розы.
— Вы почувствовали розы?
— Запах. Запах роз. Я пришел в себя, а этот албанец стал кричать. Этот калека держал руку за запястье и кричал. Он упал на землю, и тогда я увидел, что из раны на культяшке пробиваются пальцы, маленькие, розовые, как у ребенка. Четыре. Он кричал и катался по земле, а пальцы росли, медленно, но явно. Все сбежались, машины остановились, кто-то вызвал скорую. Я ясно это видел, потому что он упал перед моей машиной. Я был словно парализован. В первый момент я подумал, что у него разошелся шрам и кости торчат или типа того, но потом я увидел, что это ладонь. Маленькая, тоненькая и непропорциональная. У него росла ладонь. На моих глазах. Впрочем, не только на моих. Там стояло около пятидесяти человек. Пешеходы, люди вышли из машин… А потом приехала скорая и попрошайка просто убежал. Люди расступились, боялись до него дотронуться, и он пробежал между ними и куда-то умчался.
— А почему вы считаете, что это как-то связано с вами?
— Не знаю. Только знаю, что в последнее время все чаще вижу такие вещи. Вещи, которые не могу объяснить. В прошлом месяце я шел через парк и встретил девушку, которая сидела на лавочке. Она смотрела перед собой мертвым стеклянным взглядом и сидела абсолютно неподвижно, а в руке держала голубой платочек. Она рвала платочек, совершенно не глядя на него, раздирала на клочья. Когда я посмотрел на нее, мне показалось, что она сделает что-то ужасное. Что-то, о чем будет сожалеть. Я почувствовал, что должен подойти к ней и сказать: «Не делай этого! Она выйдет в среду и никогда не вернется» Я знал, что это ей нужно. Если никто ей этого не скажет, произойдет что-то необратимое. Предложение бессмысленно, но я чувствовал, что должен ей так сказать. Я не знаю ни кто, ни почему в среду, ни почему выйдет. Я понятия не имею, почему это так важно. Я подошел к ней и сказал. Она стала белая как мел, а потом заплакала и вдруг произнесла: «Спасибо» и поцеловала мне руку. Мне стало неудобно, я отошел. Вот и сегодня утром. Ну да… Сегодня утром я воскресил птицу.
Я оперся сплетенными руками о стол.
— Вы воскресили птицу?
— Розового какаду. У меня была только одна птица, но вчера…Что было вчера? Среда, так ведь? В магазин пришел мальчик лет десяти. Некоторое время он ходил по магазину, а потом стал перед клеткой с этим попугаем и пялился на него как зачарованный. Расспрашивал меня, сколько стоит, но это дорогая птица. Ребенок хотел знать, что ест такая птица, сколько стоит клетка и так далее, он выглядел мило, непохоже было, что сделает ей вред, но у него был какой-то странный блеск в глазах, он очень хотел иметь эту птицу. Он сказал, что придет завтра с отцом и попросил меня, чтобы я придержал попугая на один день. Я согласился без особого опасения. Это зоомагазин. Я продаю много корма для кошек и собак, довольно много крыс и шиншилл, много рыбок и всего разного, но не бывает, чтобы клиенты дрались из-за попугаев. Я хотел продать мальчику этого попугая. Почему я об этом говорю? Потому что временами у меня странное предчувствие, будто клиенты хотят обидеть животное. Я откуда-то это знаю и тогда не обслуживаю покупателя. А утром, когда я открыл магазин, оказалось, что попугай издох. Инфаркт. Мне стало очень обидно, потому что я чувствовал, как сильно огорчится мальчик. И я стоял с этой несчастной, лежащей на прилавке неподвижной птицей с окоченевшими ножками, и мне было так горько. Как и тогда с Яно. Это ужасное, высасывающее чувство, как физическая боль. Сочувствие, но в такой степени, что его трудно понять. Прямо одна боль. Со стороны это, наверное, было похоже на шутку о мертвом попугае из «Монти Пайтонов». Я стоял и гладил его, охваченный этим ужасным огорчением, и вдруг почуял розы. Все птицы в магазине внезапно стали издавать громкие звуки и метаться в клетках, шиншиллы впали в панику, я почувствовал, что у меня темнеет в глазах, и тогда все смолкло. А попугай вдруг стал дышать. Я остолбенел от изумления, а он начал трепетать крыльями и одним движением стал на ножки. А потом самым обычным образом стал чистить перышки. А был мертвый. Я уже много лет продаю птиц и знаю, черт побери, как выглядит мертвая птица. Она была совершенно мертвая, а потом ожила. Скажите, доктор, я сошел с ума?
— Вы выглядите нормальным человеком, — уверил я его. — Но у вас могут быть галлюцинации. Не знаю почему. Прежде чем мы начнем искать какие-то психологические причины, я хотел бы проверить, нет ли каких-то неврологических оснований. А они могут быть самые разнообразные. У вас может быть начало эпилепсии или еще что-нибудь. Я хотел бы просить вас делать несколько обследований. Напишу просьбу к моему коллеге, а он выпишет вам направление. К нему не нужно приходить на все время записи. Он психиатр, но дело в том, что он врач, а я — нет. Я не могу выписывать направления к специалистам.
Я написал немного странную просьбу к доктору Ставиньскому, но это был детский лепет. Я знал, что мне нужно позвонить и все объяснить ему лично. Где-то в голове просыпался страх. Рак мозга. Странные эмоциональные состояния, галлюцинации, галлюцинации, обостряющие обоняние. Мне этого не хотелось. Я психотерапевт, не хирург. Психолог. Мои пациенты не умирают, и я не хочу вновь пережить этот опыт.
Когда он вышел, я еще некоторое время сидел, откинув голову назад и упершись в стенку. Предстоявшие длинные трехдневные выходные казались бесконечной цветной полосой радостной свободы, будто это по меньшей мере месяцы, а не дни. Я был не столько даже уставшим, сколько опустошенным. Переполненным болью мира, напрасностью человеческих поступков, безнадежностью существования.
Я вышел в коридор, чтобы забрать в гардеробе куртку, и застал секретаршу с удивленным выражением лица.
— Компьютер заработал, — сказала она. — А компьютерный мастер сказал, что все нужно переустанавливать заново.
Я ответил: «Бывает» — и закрыл за собой дверь. С меня было довольно. Я вышел в этот ужасный ноябрьский мрак, когда кажется, что солнце пропало навсегда и никогда не вернется. Усталость, как олово, заполняла мышцы и виски`. По четвергам я не беру машину. Причины прозаичны — мне нужно одиночество. Я веду обычную жизнь, общаюсь, встречаюсь с друзьями, с женщинами, но редко по четвергам. По четвергам я дикий. Мне отвратительны люди. Я боюсь мира. Выпиваю виски, а потом брожу один по улицам, иду к дому, пока желание жить не вернется ко мне. И тогда я беру такси и возвращаюсь к себе.
Словно мало было того, что ноябрь, темень и морось, так еще город укутал туман. Я шел в паб на Сольную площадь, брел во мгле среди окруженных золотистым ореолом фонарей через Старый Город, который привел бы в восторг Джека-потрошителя. В пабе громко говорили, смеялись, выпивали и курили, а над всем этим гремел канал MTV. Я нашел пустой столик и, ведь в конце концов это был четверг, съел стейк, запивая его пивом, и взял небольшой стакан виски.
Обычно один дринк в полном людей пабе на меня вообще не действует. Одиночество как выбор — это совсем не то, что одиночество как необходимость. Разница приблизительно такая, как между пустыней и карцером. А я все еще был достаточно молод, чтобы иметь выбор. Вокруг меня разговаривали, флиртовали и заливали пивом горечь жизни, а я сидел во всем этом молча и оттаивал. Я поглощал громкую радость жизни, которой были полны посетители, безразлично показную или нет, словно какой-нибудь энергетический вампир.
А потом пошел домой.
Я люблю свою квартиру. Снимаю ее уже несколько лет и готов к тому, что, когда хозяин решится ее продать, я что-то одолжу, что-то украду и куплю ее. Она словно создана для меня. Расположена на втором этаже обычного загородного дома семидесятых лет постройки. Хозяева достроили его, когда их сын стал подрастать. Хотели, чтобы он мог отделиться и, одновременно, чтобы не уезжал слишком далеко, поэтому устроили ему над гаражом удобную двухкомнатную квартирку с отдельным входом и собственной лестницей. Они были архитекторами, потому квартира была спроектирована значительно лучше, чем какое-либо другое жилье, построенное в то время в блочном или любом другом доме. В ней есть спальня и гостиная, гардеробная и кладовка, ванна и душевая кабина, небольшая терраса с видом на сад, который полон кустов и фруктовых деревьев, цветущих каждую весну. Это просто убежище. Идеал.
Под полом находится гараж, потому я могу танцевать чечетку в сабо или скрипеть кроватью, и это никому не мешает. А сын хозяев в восьмидесятые годы уехал в Германию, женился там, и нет никаких признаков того, что ему когда-нибудь понадобится студия над гаражом в доме его родителей.
Некоторым людям неприятно входить в пустую квартиру, некоторые не могут позавтракать наедине, а вечер в одиночестве вводит их в депрессию. Я — нет. Особенно если это вечер четверга. Я слушаю музыку, смотрю телевизор, склеиваю модели, читаю книжки, готовлю. Отсутствие других людей вокруг меня — это отсутствие угроз. Никто ничего от меня не ждет, никто не имеет по отношению ко мне ни планов, ни ожиданий.
Это здоровое состояние. У меня нет ни малейшего желания завязать постоянные отношения. Я видел слишком много в моем кабинете. Слишком много жертв, потому ничего удивительного, что меня не тянет на линию огня. Возможно, существуют счастливые пары, которые друг друга поддерживают, живут, прекрасно понимая друг друга, создают длительные коалиции на всю оставшуюся жизнь, но я их не вижу. Я как военврач — не вижу победителей. Мне приносят только раненых, прямо с поля битвы. Очень много, слишком молодых, слишком невинных и очень сильно изуродованных. Возможно, этот врач и слышал что-то о славе и героизме, но видит он только людей, корчащихся от боли, истекающих кровью, плачущих, орущих и отчаянно хватающихся за убегающую жизнь.