А подо мной мягко провалился пол, и я рухнул в бездонный колодец.
Один из самых приятных моментов в жизни, когда ты пробуждаешься от кошмара и видишь вокруг себя обычное и безопасное окружение. Ты дома, все вокруг понятно, освещено солнцем, спокойно. Ужасы и страдания, которые терзали тебя еще минуту назад, оказываются несуществующими. Рассеиваются, как дым. Если после смерти нас ожидает какая-то награда, то понятно, как она выглядит. Все, что было плохим, оказывается в прошлом, становится поблекшим и ложным, как плохой сон.
Я лежал ничком в моей большой ротанговой кровати, солнечные пятна, разорванные рейками жалюзи, осветляли простой чистый вход. Белые стена, простая мебель из дерева и гнутого тростника. Несколько темных африканских украшений. Растения, книги. Моя спальня. Пустая, тихая и приятная. Было пятнадцать минут девятого, среда. Первый пациент только в одиннадцать. А кошмар прошел. Я помнил его ярко и выразительно, он по-прежнему пробирал меня мурашками по коже. Но достаточно было не концентрироваться на нем, и он бледнел, гас, как незакрепленная фотография.
Зубная щетка и полотенце находились на своих местах. Я вспоминал, как во сне смотрел на появившегося передо мной на кафельной плитке ангела или дьявола и на себя, пялившегося на него со щеткой в зубах. Почему ни у одного святого не было видений в таких ситуациях? А может, когда загорелась купина, Моисей тоже жевал финики или ковырял в носу?
Я криво улыбнулся, пытаясь подавить непонятное смутное беспокойство. Кошмар прошел, было спокойное утро, солнечное — редкость в ноябре. Я не помнил, когда лег в постель. Не помнил вечера. Очередной признак?
Я заварил себе крепкий кофе, налил сок, сделал гренки, приготовил творожок. Потом решил позавтракать в гостиной у телевизора. Лучше всего что-нибудь про природу, что-то спокойное, полное гармонии. Такие утренние часы нужно праздновать.
В гостиной было убрано, чисто и приятно. Стекла, в моем сне разлетевшиеся грудами мелких кристаллов, стояли на своих местах.
Я замер только на диване, протянув руку с пультом в сторону телевизора. На стеклянной поверхности японского коктейльного столика, на который я поставил завтрак, не было моего бонсая. Тот стоял на комоде. На его месте стояла со вкусом сделанная икебана в низком глиняном кувшине. Небо, человек, земля. Композиция сложена из веточки тернистого куста, напоминающего розу, но с цветами разного окраса.
На ажурной полке, отделяющей обеденную часть, в тонкой металлической рамке стояла фотография девушки, которую я искал всю жизнь. В ее глазах были блеск и обещание вечного солнечного лета. Фотография, которую через год сделает мой пациент. Она смотрела на меня.
Люди, у которых объективные проблемы, — это самый большой кошмар психологов. Если кто-то боится пауков, имеет фобии, понятно, что с ним делать. К таким вещам психолог подготовлен. К сожалению, большинство людей, которые решаются признать себя ненормальными настолько, чтобы позволить чужому человеку копаться в своих душах, приходят с проблемами внешними. Их терзают не комплексы и неврозы, порождение собственного разума, а другие люди. Что сказать тому, кто умирает от страха, потому что в любой момент может остаться без средств к существованию, и все указывает на то, что он прав? Внушать ему, что перспектива голода и визитов судебного пристава не имеет значения?
За годы работы я почти каждый день имел дело с людьми, которым, по сути, не мог помочь. Я мог пытаться выкачивать воду, латать дыры, но чаще всего просто смотрел, как они тонут. А теперь мне вдруг дана такая сила. Я мог делать то, о чем в беспомощности мечтает каждый психотерапевт. Я протягивал руку и исправлял людям жизнь. И это не на протяжении бесконечных месяцев, а в одно мгновение движущей силы. Одним словом или, возможно, мыслью. Я вводил в их жизнь изменения. И, честно говоря, не намеревался прекращать это.
Во всяком случае в этот день, сидя в своем кабинете, нашпигованный ксанаксом, я ждал своего особенного клиента — «нулевого пациента» странной эпидемии чудес.
Конечно же я боялся. Откровенно говоря, просто умирал от страха: руки потели, меня мутило, в горле першило, что вызывало мучительный сухой кашель, кишки свело в узел. Потому я принял успокоительное. Оно блокировало меня, погасило панику, но не притупило. Думать я мог. Я принял к сведению, что этот господин, которого я ждал, опасен. Я намеревался вести себя очень осторожно. Крайне осторожно. Мне, конечно же, хотелось ему помочь, но прежде всего мне хотелось узнать, в чем дело. Я знал ответ, пусть даже не осознавал этого.
Но пациент не пришел.
Ждать я не люблю. И вообще все обставляю так, чтобы не погружаться в это ужасное состояние, когда нельзя думать, нельзя ни на чем сосредоточиться, все вокруг никакое и гладкое, не дающее зацепки для воображения, как комната, в которой проводят эксперименты с сенсорной депривацией.
Кабинет в клинике именно такой. Белые стены, белое окно, серая, как пепел, плитка. Слепая, страшная, арктическая белизна. Фон.
И часы, тикающие мелкими электронными шажками.
На пятнадцать академических минут опоздать может каждый, даже без особой причины. Конечно, я помнил, конечно, у меня записано и так далее. Но хватит мелкого слаженного заговора темных сил, и дела не идут, как надо, и каждое встреченное на пути обстоятельство превращается в препятствие, а простое дело типа «визит в шесть» становится бегом с препятствиями. Если опоздание больше, чем полчаса, что-то на самом деле случилось.
Какая-то авария, какая-то спица в колесе действительности, которая ненадолго выбила пациента из колеи жизни. По истечении получаса ждать уже нечего, особенно если эти полчаса сто´ят, как два билета в кино.
Я ждал уже сорок пять минут.
Я смотрел на свои руки. Обычный человеческий инструмент, который вдруг приобрел странные способности. Что же я, собственно, мог? Лечить? Собрать радиоприемник или карабин? Просто руки. Обыкновенные. Почему они могли творить чудеса?
Я смотрел на поверхность стола. Никакая, ДСП, покрытая лаком. Фон. Пустой. Как стены, окно и потолок. Ничего.
Ожидание. И быстрый-быстрый электронный шепот часов.
Но он все же не пришел.
Нельзя обижаться на пациента. Это не деловая встреча. Подождать пятнадцать минут, закутаться в пальто и отправиться домой. «Ну, извините, как же так можно?! Это несерьезно!» Нет. Так вести себя непрофессионально. Может приключиться все, что угодно, но ты постоянный и неизменный, как риф. Ты — психотерапевт. Нужно ждать.
У меня была кружка, украшенная картой Африки девятнадцатого века, а в ней несколько глотков остывшего чая. В кармане пиджака лежали помятая пачка сигарет и зажигалка. Во мне была доза ксанакса, сжигающая химическим огнем любое беспокойство, страх или сомнение. Все, что могло поколебать прохудившийся корабль моей души.
Я ждал.
Но несмотря на это, был не готов к тому, что дверь когда-либо откроется. Но дверь открылась.
Только тот, кто в нее вошел, определенно не был продавцом животных.
Я не был в армии. В то время, когда я заканчивал учебу, студентов в армию не брали. Не было денег, или не было времени, или, может, повода. Однако ж я мог распознать автомат Калашникова.
Особенно тогда, когда его ствол направлен тебе в голову.
На вошедшем в кабинет мужчине были тренировочные брюки «найк» с лампасами, русская толстовка с камуфляжным угловатым рисунком, представляющим зеленовато-голубые квадратики на светло-зеленом, цвета горошка фоне. И эта черная, истрепанная, тридцатикратная смерть в руке.
Я открыл рот и ничего не сказал.
Сюда заходили разные люди. Обычно просто несчастные, иногда нечестные. А иногда, хоть и редко, действительно страшные. Но никогда такие, как этот. И дело даже не в том, что у него был автомат, из которого он мог в долю секунды изрешетить меня.
Просто ни у кого еще не было рта, небрежно зашитого черной сапожной нитью. Не было серых речных булыжников в глазницах, там, где должны находиться глаза.
Вошедший за ним мог спокойно сойти за бухгалтера. Или за учителя математики.
Он был невысокий, лысый, одетый в потертый черный костюм, с бифокальными линзами в толстых очках. И с папкой в руке.
Незнакомец улыбнулся жуткой улыбкой довольного таможенника, который вчера узнал о запрете провоза чемоданов. Его левое верхнее веко горело блеском полированного золота.
— Vexilla regis prodeunt inferni…[1] — произнес он и уселся в кресло для пациентов. — Сваливай, — обратился к верзиле с зашитым ртом. — Я поговорю с господином психотерапевтом. — Тип с зашитым ртом поднял ствол, склонился в глубоком поклоне и вышел, бесшумно закрыв дверь. — Он не придет, — великодушно сообщил мне учитель. — Нечего ждать. Он передумал, решил не заморачиваться этим или что-то вроде того. Во всяком случае не сегодня. Вот я и подумал, что ж вы будете в одиночестве сидеть, зайду-ка, мы поболтаем, покурим…
— Чем могу служить? — спросил я. Иногда такие автоматические ответы не требуют участия воли, но позволяют выиграть время.
Потому что у левой ножки стола, под серой офисной плиткой, находится кнопка. Обычная кнопка, как у дверного звонка, но достаточно на нее нажать, чтобы в кабинет вошел Рысек и спросил, как дела.
Рысек работает в охранном агентстве «Претория». Три года он служил в «красных беретах» и габаритами намного больше какого-то там бухгалтера. Его работа состоит в том, чтобы в кабинетах психологов нашей клиники обеспечивать соответствующую атмосферу и спокойствие.
— Ответ на первый вопрос, — произнес бухгалтер. — Рысек прийти не может. Он занят.
Откуда-то из-за двери доносился глухой, ритмичный стук, напоминающий звук, когда выколачивают ковер или набивают мяч. Мой гость достал из кармана пиджака плоскую пачку сигарет с небрежно напечатанной надписью. Над карманом пиджака в ряд под наклоном висело несколько орденов: Золотая Звезда Героя Советского Союза, Железный крест и другие, которые мне ничего не говорили. Особенно один, выглядевший, как огромная жирная муха из почерневшего серебра. Противная штучка. Потасканн