— Мне очень жаль, мы сделали все, что в человеческих силах, — безразлично произнес врач. — Сейчас все только в руках Бога.
Я скучал по нему.
Фокс жалобно заскулил и отчаянно посмотрел на меня. Он доверял мне. И молил о помощи. Он знал, что я вытащу его из беды. Он боялся и просил.
А я ничего не мог сделать. Прежде чем умереть, он облизал мне руки.
— …обманулся в тебе. Обманулся окончательно, — произнес отец треснувшим деревянным голосом и повернулся ко мне спиной.
— …самого начала мы были просто недоразумением, — сказала Анита. — Я просто встретила другого. Ты еще будешь мне благодарен.
Я шел. Я просто должен был взойти на эту вершину.
— …просыпаюсь и как обычно больше не могу, — сказала Мажена. — Ты должен был мне помочь. Почему ты мне не помогаешь? Сделай что-нибудь. Сделай, пожалуйста, потому что однажды я не выдержу и наконец-то это сделаю.
— …милый, но не тот, с кем бы я хотела строить свою жизнь. Ты ничего не умеешь отдавать. Ничего, что мне нужно, — сказала Моника.
— Друг — это тот, на кого можно положиться, — сказал Павел. — А у меня работа и семья.
На меня сейчас определенно нельзя рассчитывать. У меня дела поважнее.
Мне нужно было только взойти на вершину горы. Среди скал, дыма и отчаяния.
— Я убила себя. Из-за тебя. Так, словно это ты толкнул меня из окна.
Нужно осторожно ставить ноги, нащупывая место между острыми, как стекло, скалами.
На вершину взойти легко. Нужно просто все время идти в гору. Все время идти в гору. Когда уже нет никакого «в гору». Он сидел там неподвижно, сгорбившись, с руками, беспомощно лежащими на коленях, и смотрел на нескончаемое побоище внизу.
Я положил ладонь на его плечо.
— Не хочу, — произнес он, не глядя на меня. — Я не вернусь.
Я обошел скалу, чтобы он мог посмотреть мне в лицо.
Я не судья. Не моя задача осуждать и выносить приговор. Мир полон тех, кто любит это делать. Я тот, кто умеет слушать. Мы называем это безусловным принятием.
Но и я тоже был человеком. Я не сидел за своим столом, а стоял на ветру над Долиной Отчаяния и смотрел в лицо Продавцу Животных. Я скажу ему то, что чувствую. Я пришел сюда от имени таких, как я, которым дан маленький отрезок времени, кусочек мира под ногами и немногим больше. Всех брошенных в мельницу космической машиной жребия, которые мечтали, искали хоть кусочек счастья, а в конце им казалось, что их обманули. Я говорил как человек. И мне казалось, что от него многое зависит.
Он поднял голову и посмотрел на меня уставшим взглядом.
— Это не твоя вина, — произнес. — Ты все правильно сделал.
Он не докурил трубку, не допил виски. Даже не допел, кажется, до конца Sound of Silence. Он ушел туда, где было его место. За моим столом остался только мертвый продавец животных и ощущение, что я хотел так много сказать и не успел. А еще пустота.
И звук тишины.
Я плакал, когда звонил в скорую.
— Сердце, — строго произнес врач. — Ему не следовало курить, пить алкоголь и есть высокобелковую пищу. Можно бесконечно бить тревогу, предъявлять статистические данные, повторять и объяснять — напрасно. Напрасно!
Он посмотрел на меня осуждающе, словно считал, что это я его убил. Люди обожают осуждать.
Вот и весь рассказ. Денег мне хватило на то, чтобы купить кусок земли где-то там, у черта на рогах.
Я редко выхожу в мир. У меня есть крыша над головой, кровать, стол и стул. Я смотрю на лес. Готовлю, пилю дрова, гоню сливовицу. Пишу. Иногда спускаюсь в деревню, сажусь в баре или у магазина. Меня не трогают. Молча угощают пивом или рюмкой водки.
Иногда по лесной дорожке ко мне приходит кто-нибудь из деревни в долине, садится за стол перед моим деревянным домом, чтобы что-то мне рассказать. Иногда о боли в груди, иной раз об обиде или вине. Они знают, что я никого не осуждаю. Разве что молча покачаю головой. Потом они уходят. Но бывает это редко. Обычно я соглашаюсь возложить на них руки.
К моему дому нет потока паломников, не проникают сюда деревенские религиозные фанатики. Местные никому обо мне не говорят. Они боятся седого молчаливого человека. Знают, что я хочу быть в одиночестве.
По вечерам я сажусь на крыльцо и смотрю на усыпанное звездами небо. Смотрю в темноту. Такими ночами печаль мира почти не слышна. Не доносится ни плач, ни проклятья. Слышна только тишина.
Hello darkness my old friend, I’vе come to talk with you again…
Я совсем не умею петь.
25 ноября 2002
Ведьма и волк
— Он нужен мне, прабабушка, — сказала Меланья, обращаясь к зеркалу и вытирая нос. — Нужен.
Старая женщина, сидящая по ту сторону овального инкрустированного стола, скрывала свое лицо в тени, но была видна сеточка мелких и глубоких морщин, словно на нежно выделанной коже. И еще воротничок, заколотый камеей, обрамленной в серебро. Ее подбородок, мелкий и острый, слегка подрагивал. Она молчала.
Тикали настенные часы, лампа с витражным абажуром отбрасывала теплый свет на стол, мелкий торчащий подбородок, белую блузку, камею и ладони прабабушки.
Старуха потянулась за чашкой и отпила глоток чая. Меланья ждала, дрожа от сдерживаемых рыданий.
— Пожалуйста…
— Моя бедное дитя, — произнесла прабабка. — Ведь ты же знаешь правила. Помни о кострах.
— Бабушка, пожалуйста! — простонала нетерпеливо Меланья. — Что еще должно случиться, чтобы ты поняла, что это именно та ситуация. Он мне нужен!
— Сделай то, что должна сделать обыкновенная женщина. Вызови полицию. Выгони его. Разведись.
— Мы, слава богу, не супруги, бабушка, и ты прекрасно об этом знаешь. Я уже вызывала полицию. Они меня знают. Не хотят приезжать. Как мне его выгнать, если он не хочет уходить. Силой? Он сильнее! Он возвращается. Везде меня находит. Возвращается с цветами, с этими его беспомощными глазами и просит помощи… Пишет стихи и…
— Три дня, Меланья. Потом теряет вдохновение и ищет его в бутылке, видит на своем лбу пауков, ненавидит каждого вокруг себя и становится жестоким, а ты опять начинаешь носить черные очки и фиолетовый макияж. Проблема в том, дитя мое, что каждый раз, когда он возвращается, ты принимаешь его. Ты должна навести порядок в себе, а не прибегать к Дару. Ты его по-прежнему любишь, дитя мое. Нет в нем ничего ни хорошего, ни светлого. У него есть амбиции, но нет таланта. Но более всего у него ни к чему не лежит сердце. А ты его по-прежнему любишь. И всегда его примешь.
— Уже нет, бабушка. Последний раз он спал на лестничной клетке и напал на меня, когда я выходила. Становится все хуже, и я… Прабабушка, это уже закончилось. Я знаю. Что-то во мне лопнуло. Он лежал в коридоре, и я вдруг увидела его таким, какой он на самом деле. Ты была права. Я загубила семь лет жизни с этим животным, паразитом. Лопнуло, и все. Нет больше. Я его уже не люблю, бабушка. Хочу, чтобы он исчез. Чем быстрее, тем лучше. Я пнула его ногой, когда он там лежал. Я хочу освободиться, бабушка. Это как раз та ситуация. Пожалуйста, позволь мне.
— Ладно. Я им займусь. Если хочешь, он исчезнет.
— Нет! — воскликнула Меланья. — Я хочу сделать это сама. Я хочу вернуть себе достоинство, бабушка. Я готова. И я сильная. Очень сильная.
— Потому что ты страдаешь, дитя. Всегда так бывает. Но это злая сила. Ты не имеешь над ней контроля.
Меланья замолчала. Она вспомнила вчерашнюю дорогу из Познани. Руки, сжатые на руле, поцарапанные щиколотки после недавней встречи с возлюбленным. И еще больше следов на всем теле. Ничего значительного. Синяк на ребрах, фиолетовые следы от пальцев на бедрах, поцарапанное колено, опухшая щека. И унижение. Бессильная ярость, высохшие слеза на щеках, горящие глаза. И километр за километром асфальт, разделяющий мир на две половины.
Мотоциклист промчался, как сброшенный с самолета снаряд, почти шаркнул по двери и подрезал ее. Она подпрыгнула. Руль дернулся в руках, колеса зашуршали по щебню обочины. И тогда она высвободила все свое бешенство. В многоэтажном мате, которого бы не постеснялся и портовый грузчик. Направленном прямо в спину мужчины в многослойной куртке, исчезающего за поворотом.
А спустя полчаса уже были мигающие фарами машины скорой помощи, лужи бензина и мелких осколков стекла. И эта «ямаха», влетевшая в бок фургона. И мотоциклист, качающийся туда-сюда на руках санитаров, обхватив обеими руками разбитый шлем.
Нет контроля.
Я убила его.
Потому что он перешел мне дорогу.
— А почему тебе не сделать что-то другое? Найди нормального, хорошего мужчину. Ты красивая, Меланья. Может, не как модель, но у них вовсе нет лица. Твое во всяком случае никто не забудет, дитя мое. Ты хорошо знаешь, что достаточно посмотреть в твои глаза. Почувствовать запах твоих волос. Увидеть, как ты улыбаешься. Я так давно не видела тебя улыбающейся, девочка. Найди доброго, сильного мужчину. Человека чести. Такого, который не позволит себе обидеть тебя. Можешь для этого воспользоваться Даром. В этом я охотно тебе помогу. Но то, что ты хочешь сделать… это болезнь, дитя мое.
— Бабушка, — очень осознанно произнесла Меланья, — у меня нет сил. У меня нет сил искать и привлекать мужчину. Не сейчас. Пойми, что этот сукин сын…
— Слова, дитя мое, — остановила ее старшая рода. — Дело даже не в том, что ты можешь убить словом, Меланья, и не того, кого хотела бы. Нельзя давать оружие человеку, который стреляет вслепую.
— Бабушка, прости, — ответила Меланья. — Дело в том, что он высосал все мои силы. Я не смогу никого обрести. А таких мужчин, о которых ты говоришь, давно уже нет. И я не могу ждать, когда вновь обрету себя. Он не позволит мне. Он убьет меня. — Она дотронулась до свежей подживавшей раны, разделяющей ухоженную тонкую бровь. — Он попал в меня связкой ключей, бабушка, потому что я открыла дверь в собственном доме… Дверь, за которой он сидел. Попал в меня ключами, потому что от подсвечника я уклонилась. Я думала над этим, бабушка. И ты знаешь, что я хочу сделать.
— Ты хочешь обезьяну превратить в волка, моя дорогая.