— Бабушка, ты же все понимаешь. Впрочем, животные много лучше людей. Бабушка, я готова. Услышь, что я прошу тебя о согласии.
Старшая рода цинично рассмеялась.
— Ты просишь не моего согласия, а браслет. Ликопеон. Ты не сможешь сделать свой. Я еще старше, чем ты можешь себе представить, Меланья. Я хотела бы наконец умереть. Мне только нужно закончить воспитание старшей рода. Лучше всего следующей осенью. Тогда я передам тете Терезе гримуар и умру. В ноябре.
— Бабушка, пожалуйста, — сквозь слезы произнесла Меланья. — Ты нужна мне.
— Пришло время, девочка. Меня ждут, а этот мир утомил меня. Я не понимаю его. У меня больше общего с теми, кто ушел, чем с вами. Дай мне уйти, правнучка. Ты хочешь свой Дар. Хочешь ликопеон. Хочешь открыть свой гримуар. Ладно. Пусть это исполнится. Но это значит, что я больше не буду держать тебя за руку. Время стать на ноги. Ты и так всегда делала то, что хотела, маленькая ведьма.
— Бабушка…
— Подожди, — старая женщина встала из-за стола и отошла вглубь своей комнаты. Некоторое время было видно ее лицо. Нос с горбинкой, такой же, как у Меланьи, и такие же непослушные волосы, но серебристые и сколько можно собранные в пучок. Серебристые, а не огненно-рыжие.
Меланья ждала, крутя в руках печенье и глядя на тяжелую деревянную раму зеркала, которое разделяло стол на две части. В комнате было темно. Где-то за окном пошел трамвай.
Прабабушка наконец-то вернулась и принесла два мешочка из мягкой кожи.
— Ключ к гримуару. Ликопеон. И, — из одного из мешочков она достала резную бутылочку из темного стекла, — промой этим лицо, дорогая моя. Три капли на стакан воды. Я не хочу тебя больше видеть с израненным лицом. В другом мешочке ты найдешь травы и заменители. Сейчас их трудно раздобыть. Они в шкатулке. Пользуйся ими экономно и пополняй, когда наступит сезон.
— Спасибо, прабабушка.
— Меланья, послушай. Этот Лукаш — чудовище, ладно. Но ты хочешь создать другое чудовище. Послушай моего совета и не делай этого. Растопчи его черное сердце, но потом начни жизнь как обычная девушка твоего возраста. Поищи себе нормального мужчину и сделай так, чтобы он полюбил тебя. Дар — это не протез. Его нельзя так употреблять. Мы женщины, и мы люди. Мы должны жить как люди.
— Я, наверное, не умею, бабушка. Это слишком долго длилось.
Прабабушка вздохнула.
— Ты все равно будешь вынуждена. Научишься. Короткий путь нам всегда мстит. Ты знаешь, что делать с браслетом. Ты будешь иметь над ним власть только тогда, когда будешь носить ликопеон, а ты должна будешь иметь свой. Не снимай его никогда дольше чем на несколько часов. А в полнолуние даже ни на минуту. Ты запомнишь?
— Да.
— И отошли его тотчас же, когда он сделает свое.
Тишина.
— Меланья?
— Я дам ему знание. И дам ему себя.
Старая женщина глубоко вздохнула.
— И ты думаешь, что это так просто. Боже милостивый, тебе это не удастся. О каких-то вещах ты должна узнать сама. В этом я не смогу тебе помочь. Пожалуйста.
Прабабушка бросила два мешочка прямо в зеркало. С ее стороны стола. Меланья увидела, как поверхность стекла расступается, как по ней, словно по поверхности пруда, расходятся круги. Мешочки упали на стол, зеркало некоторое время волновалось, потом успокоилось. В нем по-прежнему была видна бабушка, по ту сторону стола сидящая в теплом свете лампы от «Тиффани».
Она держала два сплетенных серебряных браслета. Бросила их в зеркало легким движением руки. Они с металлическим звуком ударились об инкрустированную поверхность, едва не разбив фарфоровое блюдце. Меланья осторожно подняла их и разъединила.
— Ликопеон. — Браслеты выглядели странно, как серебряные фрагменты позвоночника какого-то неземного существа.
— Не нужно их туго застегивать, — сказала прабабушка. — Они сами подстроятся. И, слава богу, их не нужно прятать. Люди носят такие странные вещи, что никто не обратит внимания. Мне пора, доченька. И… Меланья.
— Да, бабушка.
— Мы еще будем видеться, но запомни, что в середине ноября будут мои похороны. Я надеюсь, что ты придешь.
— Бабушка!
— Всего доброго, Меланья.
Зеркало снова пришло в движенье, потом из него раздался тихий музыкальный треск, как у внезапно замерзающей воды. Прабабка исчезла, а вместо нее в зеркале появилось лицо Меланьи с мелкими чертами, обрамленное рыжими локонами, с ранкой полумесяцем, разрезающей черную бровь, с желто-зеленым синяком под красивым зеленым глазом. Зеркало вновь было зеркалом.
С усилием Меланья перенесла его на комод и поставила так, чтобы не видеть себя. Зажгла свет и отнесла чашку на кухню.
А потом пошла в ванную и открыла краны. Села на край, налила раковину теплой воды и добавила три капли эликсира. Красные, как кровь, кляксы растеклись, окрашивая воду в розовый цвет. Воздух наполнился запахом имбиря, розового масла и меди. Меланья достала из коробочки ватный диск и, морщась и постанывая перед зеркалом, начала промывать ранки на лице. Жгло невообразимо. Вода с шумом лилась в ванну. Было хорошо быть дома одной.
Уже скоро.
Уже скоро, сволочь!
Лежа в теплой воде, она чувствовала, как эликсир действует на рану, ссадину и синяки. Немного жгло, но более всего она чувствовала, как кожа стягивается и сжимается.
Наконец-то она наведет порядок. Меланья ощущала только гнев. Ее огромная, столько всего испытавшая любовь, длившаяся вопреки рассудку и всему миру, погасла в один вечер, как затушенная свеча. Тогда он ее даже не ударил. Просто сидел в комнате в расстегнутой рубашке, борясь с выкатывающимися из орбит глазами; его белое, как воск, лицо обвисло и так одеревенело от алкоголя, что он не мог даже говорить. Его ладонь, как змея, протянулась в сторону рюмки и опрокинула ее. Он бормотал: «На фто ты пялисся, ду-у-ра», а потом двинулся в коридор и упал без чувств на мешок. Меланья почувствовала вдруг, что в ее голове будто обломилась прогнившая ступенька. Она смотрела на его карикатурно худое тело, распластавшееся на паркете, слипшиеся космами длинные рассыпавшиеся по плечам волосы, полуоткрытый рот, из которого несло перегаром и ацетоном. Ей казалось, что она видит его впервые. Его брюки были отвердевшие от пятен и протертые на коленях, ноги — босые и грязные. И еще эти кучерявые черные козлиные волоски по всему телу.
Боже, что этот смердящий пьяница делает на моем полу?
Этот смердящий пьяница — твой декадентский мрачный князь, твой поэт. Твой бунт против мещанского быта. Это семь самых лучших лет твоей жизни, пропитых и улетевших в унитаз, как мерзкая водка. Твой Джим Моррисон.
Она поклялась отомстить, когда убирала с пола следы рвоты. Очень просто. Пришло время перелома.
Уже скоро.
Я открою мой гримуар.
Скоро. У нее было время до среды. В среду он возвращался с концерта. Заменял в какой-то группе, где гитарист из прихоти разбил кулаком двойное окно. Но и этой халяве конец. Слишком много приключений, слишком много погромов, а кроме того, играл он все хуже.
Два дня, чтобы все приготовить. Утром она должна отдать в агентство негативы и пленки, и упаси господи брать следующий заказ.
В тот же вечер Меланья вынула из тайника свой гримуар и впервые открыла его сама. Зажгла свечи и сидела над книгой нагая, с мокрыми огненными волосами, переворачивая плотные страницы пергамента. Рядом в педантичном порядке лежали пакетики с травами, стояли пузырьки с эликсирами. На куске замши, словно спящие металлические змеи, лежали два серебряных сегментированных браслета. Тонкие губы Меланьи шевелились. Монотонный шепот, тише решительного тиканья часов вначале, усиливался. Слова сливались, становились одной монотонной непонятной мантрой:
— Сатор, арего, ротас. Фрутимьере Ликаон! Ноакиль!
Голос усиливался. Она этого не слышала, потому что уже полчаса находилась в глубоком трансе. Меланья начала кричать. Все то же. По телу побежали мурашки. Посуда в серванте зазвенела.
— Сатор, арего…
Крик.
Через две улицы снопами искр взорвался трансформатор. Перед домом Меланьи погасли фонари.
— Сатор…
Во всей окрестности начали выть собаки. Хором.
Она до последнего была уверена, что не успеет. Но во вторник днем все было готово.
Листик из блокнота, исписанный бесчисленными заметками, содержал внушительное число птичек возле каждого пункта. Сделано. Сумка с ее одеждой и набором мужской размера XXL. Сделано. Жилье. Сделано. Сумка с фотоаппаратом, объективами. Сделано. Сделано…
Уже скоро.
Дома на столе лежал листок с запиской: «Уезжаю в избушку возле Беловежи. Одна. Забирай свои вещи и убирайся. Не желаю тебя больше видеть. Я возвращаюсь в воскресенье. До этого времени ты должен исчезнуть из моей жизни. Никогда больше не приходи и не звони. У меня есть настоящий мужчина. Меланья».
Он знал, что это за избушка. Они снимали ее однажды, во время одной из своих немногочисленных поездок. Провели там неделю, которую она долго считала самой лучшей в своей жизни. Сейчас он был ей совершенно безразличен. Что-то сломалось.
Она закрыла дверь на тот единственный замок, от которого у него был ключ.
Когда проехала Вышков, начал падать первый мелкий снег. Она чувствовала, как ее наполняет адреналин. Никакого больше бессилия. Действие. Сила. Дар. Машину заполнило хриплое пение. И Меланья пела вместе с магнитофоном. Кожа на ее лице, отражающемся в переднем зеркале, была безукоризненной. Никаких шрамов, никаких синяков.
О, братья волки, берегитесь приманки!
О, братья волки, берегитесь человеческой милости!
Лютый враг расставил на вас ловушки!
Беловежская пуща встречала зимней белизной и чернотой. Все, что не было белым, превратилось в черноту. Тем лучше. Смеркалось, по дороге носились полосы мелкого, как мак, снега.
Пан Окшановский открыл дверь сразу же, словно ждал ее. Худой, седой, усатый, полный настоящего невымученного дружеского расположения.
— Воcь и панна Мела прыехала, а я как раз падумау, ци не зрабиць чайку, а тут и панна Мела! Хай жа пани уваходзиць. Зараз чайку… и паести знойдзецца. Так холадна, можа пани замерзла?