Меланья вошла, оглушенная и ослепленная ярким светом и сельской вечерней жизнью, кипящей вокруг. На кухне в печке под конфорками гудел огонь, пел алюминиевый чайник. Разговаривал телевизор.
У нее взяли куртку и посадили в гостиной за старым столом под пристальным взглядом козлов, оленей и диких кабанов. Не было места никаким спорам и отговоркам, местечковое гостеприимство подхватило ее, как вода паводка, которой невозможно сопротивляться, в ней можно только утонуть.
— Наливочки, пани Мели, из сливы — для здоровья. И рыжиков. Сейчас рыжики редкость, таких вы уже нигде не покушаешь, только у старого Окшана. Няхай панна яшчэ сабе зайчыка пакладзе.
Меланья послушно резала, жевала, отвечала на бесконечные вопросы. Варенье на блюдечке возле стакана с чаем издавало невероятный запах вишен и миндаля, во дворе лаяли две дворовые собаки. Козлы, дикие кабаны и олени смотрели на нее со стен. И текли всякие местные новости-сплетни.
— Я сразу почувствовал, что он наделает проблем. Я даже госпоже профессор это сказал. Я сказал: «Пани Симона, он в пушчы не разбирэцца…» И што Мела мне скажа? Было правдой! Я людей разумею.
Пан Окшановский что-то говорил, рассказывал, подливал. Здесь никто не страдал непонятными декадентскими сомнениями, никто не пылал ненавистью к себе и ко всему миру. Никто не напивался до бессознательного состояния, никого не тошнило на пол. Здесь никого не избивали. Было тепло, уютно, просто и безопасно.
У меня тоже будет такой дом. С вареньем, рыжиками и всей этой гостеприимностью. Светлый и живой. Мой. Уже скоро.
Собаки смолкли. Откуда-то издалека, из глубины леса раздался дикий, первобытный вой. Слаженный, как в церкви, хор звериных голосов плыл тоскливой грустной нотой. Звук появился и, как прервавшаяся мелодия, пропал.
— Слышит пани, как они поют? Зимой будет о-го-го… Гэта Максим, скажу я вам, что с войны я такого волка не видывал. Как теленок, если бы на лапы встал. Этому барану вельми хателася на яго радиоошейник нацепить, он его месяц выслеживал. Максима не схватить! Он слишком умный.
Во дворе было темно. Меланье уже нужно было идти, но она понятия не имела, как ей вызволиться. Было так чудесно сидеть, запивать крепким чаем наливку и наслаждаться спокойствием, но не за этим она приехала. Она приехала, чтобы отомстить и освободиться.
— Пан Станислав, а избушка готова? Мне уже нужно лечь. Утром нужно снимать, потому что хороший свет.
— Да, готова, готова. Я протопил, так что пани Меле не замерзне. Только я думал, что пани с группой, а не одна. Не лепей ли пани тут застацца? Отсюда да пущи недалеко, а в избушке что, там и живого духа нет и живой души на несколько километров. И страшно, как ни крути, одной женщине — волки поют.
— Но я должна быть там. Да и люблю работать одна. Ничего со мной не случится, а мне уже так хочется лечь. А вы знаете, что пуща мне знакома, я не пойду слишком далеко.
— А я сейчас принесу ключ. Потому что панна Мела — это вихрь. Все ей уже, уже, уже. А мне здесь, панна Мела, скучно. Сейчас никто не приезжает, а у нас здесь конец мира. Дальше только пуща, Россия и ад. Ни живой души… — Он скрипнул стулом, а потом пошел в сени, стуча протезом.
— Пан Станислав, я приду, мы поболтаем, выпьем, но позже. Сфотографирую что нужно и приду. Правда.
К избушке вели дорожки, которые становились все хуже и все больше были засыпаны снегом, наконец остался едва различимый тракт, по которому давно никто не ездил.
Маленький охотничий домик стоял прямо на окраине леса, окруженный соснами и безлистными в это время кустами жасмина. Когда Меланья подходила к двери, она чувствовала, как громко стучит ее сердце, круг света от фонаря в руке слегка дрожал. Ветви касались лица, и в каждой тени пряталось чудовище. Плоское, двухмерное, из черноты и белизны. С белым лицом, покрытым черной щетиной, с глазами, как колодцы ада, со сросшимися бровями. С карикатурно худыми, не знающими жалости руками душителя. Черный князь. Вампир. Дамский боксер. Поэт.
Мое собственное чудовище.
Она открыла замок большим ключом, а потом зажгла внутри свет. В сенях, на кухне и в избе. И только когда везде стало светло и ничего не пряталось по углам, принесла из машины свои вещи и закрыла дверь на тяжелый засов, напоминающий деталь танка.
Печка на кухне была горячая. Она положила несколько поленьев на раскаленные угли, поставила чайник, а потом разложила на клеенке кухонного стола свои вещи.
Гримуар.
Вся коллекция трав в полотняных мешочках, наливки в маленьких аптекарских пузырьках темного стекла, три ампулы демерола, большой шприц, бутылку настойки из дягиля, бутылка… с костью, в фирменном пакете из супермаркета, упаковка маленьких свечей в металлической коробочке, мел, спички. Пол-литра крови дикого кабана в пластиковой бутылке.
И кожаный мешочек с двумя браслетами, блестящими подобно хвостам металлических скорпионов.
У нее было уже все, что нужно.
А если он не придет? Если единственный раз в жизни в нем взыграет честь и он на самом деле уйдет?
Тогда все закончится прекрасно. Тогда и только тогда. Это его последний шанс. Тогда она испечет эту телятину, выпьет настойку, возможно, действительно сделает какие-то снимки пущи, во всяком случае они пригодятся для портфолио, и вернется домой. А потом попробует начать жить обычно. Прабабка будет в восторге.
К сожалению, Меланья знала, что это слишком красиво, чтобы стать явью. Придет. Придет сразу же, как только прочитает ее записку. Он любил ее на свой манер, своим затуманенным алкоголем, наркотой, декадентством психопатическим образом. Она была его собственностью. Его собственной рыжей и верной обожательницей. У нее была квартира и деньги. Ценности, которых он не признавал, разве что нуждаясь в бутылке или наркоте. Разве что некоторое время нуждаясь в крыше над головой. Кроме того была еще ревность. Чувство, которое двигало им. Он завидовал всем всегда и во всем. Он приедет.
Мрачный князь приедет, чтобы навести порядок в своих угодьях.
Уже скоро.
Он всегда приезжал. И всегда как-то ее находил. У матери, на работе, на фотосессиях, у подруги. Всегда. Словно у нее был встроенный чип. Приезжал и вновь воровал ее сердце только ему известным способом. А когда она становилась податливой и мягкой как воск, вил из нее веревки. Он был настоящим гением манипуляции, во всяком случае на трезвую голову, всегда находил те самые слова, которыми мог ее подчинить, сделать послушной, влюбленной или, если была такая прихоть, опустить до дна пекла.
Когда она выпила чай, в избушке стало тепло. Мягкий желтый блеск тек через маленькое окошко, а ледяной ветер во дворе сыпал пеленой мелкого снега. Снаружи, со стороны пущи или с замерзшего исполосованного ветром поля, заросшего какими-то сухими стеблями, эти окошки должны были казаться убежищем. Если кто-то стоял там и мерз, он должен был тотчас же вспомнить о горячем чае с вареньем, теплой кафельной печке, о густом живительном запахе елей.
Она, насколько это было возможно, завесила окна, потом разделась донага, положила на пол снятую со стены колючую жесткую шкура дикого кабана и уселась на ней, ощущая, как острая щетина колет ягодицы.
Вокруг стояли горящие свечи, на нескольких блюдцах и крышках от банок тлели травы и небольшие кусочки смолы, наполняя кухню тяжелым, как ладан, дымом. Меланья открыла гримуар, ее локоны горели, как огонь. Некоторое время она глубоко дышала носом, а потом развела в стороны руки.
— Сатор… Арего… Ротас… Фрутимере Ликаон!
И опять все с начала. Шли минуты. Дым поднимался от блюдец, заполнял кухню и ложился слоями. В нем двигались спирали и вычурности. Меланья сидела, запрокинув голову назад, ее тело дрожало в вибрациях.
— Фрутимере!
Она не чувствовала, что качается, стоя на коленках, что двигает бедрами, слово экзотическая танцовщица; руки свисали вдоль тела. Дар плыл сквозь нее прямо из земли, словно медленный огонь. Огоньки свечек отклонились в сторону.
— Ликаон!
В машине включилась сигнализация.
Меланья вышла на опаляющий невыносимый холод, завернувшись лишь в колючую желтовато-коричневую шкуру кабана, как в палеолите. Протянула руку к машине и отключила сигнализацию. Та еще два раза подала сигнал и замолчала.
Пуща вокруг стояла в кромешной тьме, только снег светился мертвенно-бледным светом, в небе, словно слегка надкушенный плод, висела луна и заливала все вокруг ртутным блеском. На поле ложились черные тени. И тут Меланья услышала вой. Мощный громкий вой волка-охотника. В нем была сила и достоинство, и целая бездна первородного хищника.
Близко.
Очень близко. Они слышали. И ее тянуло туда.
Она вернулась в дом, чувствуя, как стучит ее сердце. Начиналось.
Транс еще вибрировал в голове, когда она вновь уселась на шкуре, положив перед собой овальный кусок мяса с торчащей белой, будто фарфоровой, костью. Ее губы двигались, заклинания повторялись одно за другим.
— Сатор…
Игла вошла в резиновую крышку ампулы, игла шприца вошла до упора.
— Арего…
Меланья сжала мясо бедрами и ввела в него демерол, ввела осторожно, чтобы не задеть себя. В нескольких местах. Обильно. Знакомый ветеринар сказал: «Остановит бегущего слона». Потом, не меняя иголку, наполнила шприц содержимым некоторых наливок из своих темных бутылочек и ввела еще несколько шприцев в мясо.
Транс ослабевал. На его место пришел страх.
Уже скоро.
Она оделась. Белье, колготки, легинсы, свитер, байка, куртка, сапоги. У нее было такое впечатление, будто она делает это впервые. Непослушные пальцы не справлялись с пуговицами, молниями и липучками. Сердце билось, словно повешенный в горле колокол.
Меланья вышла из избушки с тяжелым пакетом в одной руке и фонарем в другой. Из кармана куртки торчала бутылка с кровью. По скрипящему снегу, окутанная лунным светом, пошла прямо вглубь пущи. Как во сне. Прямо на вой волчьей стаи.
Она не видела их. Слышала треск веток, хруст снега, что-то пробежало на границе дорожки света от фонарика. Но она их чуяла. Они были вокруг. И чуяли ее.