На дне оврага, среди луж и грязи, Меланья повесила на сук куртку и выкопала яму. Под слоем земли и жижи в несколько сантиметров она надеялась найти промерзшую насквозь почву, но для этого было еще слишком рано.
Она копала яростно, футболка стала мокрой от пота, пар валил из-под свитера, как от загнанной лошади. Грязь, камни, корни.
Останки переносила на лопате, бросала их вниз и старалась на них не смотреть. Когда обрубала тонкие сучья яростными ударами заступа, что-то висевшее, запутавшись в ветвях — клубок намокших тряпок, но разбухших от чего-то тяжелого и гадкого, — глухо плюхнулось на землю.
Вниз.
Комок каких-то мягких желеобразных ошметков, неразличимых, облепленных листьями и грязью, перекатывающихся на лопате.
Вниз.
И засыпать белыми гранулами, которые растворялись под воздействием влаги, превращаясь в дымящуюся разъедающую пену. Вверху в мертвенно-бледном свете осенних сумерек страшно, издевательски каркали вороны, облепившие голые кривые ветки.
«Вороны кричат над Генри Ли…» [2]
Вниз.
Вниз.
Хуже всего было с лицом. Кусок черепа с носом, оскалившимися зубами и одним страшным белесым мутным глазом, глядящим в пустоту.
У нее было такое впечатление, словно она распалась надвое или потеряла сознание в тот момент, когда ее тело резкими движениями лопаты поспешно ликвидировало следы убийства, подгоняемое только яростью и Даром. Сама Меланья в немом смертельном ужасе смотрела на то, что делает, как будто со стороны. Ладонь, чьи пальцы когда-то ласкали ее, от прикосновения которой мурашки бежали по коже.
Вниз.
Высоко в кронах деревьев над Лукашем Левицким каркали вороны.
Она смогла.
Только когда последний кусок Лукаша с гадостным хлюпаньем упал вниз, и она увидела, как в том месте, где он лежал, расползаются жирные черные жуки, тело опять без участия сознания скрючилось во внезапных конвульсиях.
Весьма подходящая эпитафия современной женщины для несчастного мужчины.
Вся горя от смеси адреналина и Дара, возвращалась Меланья в избушку к своему чудовищу. Она шла, ступая большими шагами, с лопатой на плече, Дар жег ее изнутри, электризовал волосы, и они торчали вокруг ее лица, как рыжая предгрозовая туча, как клубок пламени.
— Смер-р-ть! Смер-р-ть! — надрывался над ее головой ворон, черным крестом летящий в бледно-синем небе. Лицо Меланьи скривилось от бешенства, уголки сжатых губ опустились вниз. Она понятия не имела, что Дар сделал ее глаза горящими зеленым фосфоресцирующим огнем. Она запрокинула голову, глядя на бьющую крыльями птицу.
— Метхл, — процедила сквозь зубы. Бешенство превратило голос в шипенье кобры. Раздался треск. Вниз на землю, вращаясь, полетел ворох черных перьев.
Карканье прекратилось.
В который уже раз за несколько дней она наносила в ведрах воды в алюминиевую кастрюлю, которая поселилась на кухне.
Леди Макбет мыла только руки — поливая себя водой из эмалированного кувшина и замерзая в большом отбитом тазу, Меланья должна была смыть с себя все с головы до пят.
Оборотень спал, напичканный волчьей ягодой. Он должен был спать, потому что тогда в нем росла и развивалась человеческая составляющая, кроме того, чего тут скрывать, она не хотела, чтобы он исцелился и сразу же, скажем, увидел в ней женщину, будучи наполовину зверем.
Она вообще не представляла, как все это будет, но надеялась, что сделает из него мужчину для себя. Такого, о котором всегда мечтала. Пока же выглядел он неплохо. Совсем как человек. И вел себя тоже покорно. Неплохое начало, приняв во внимание, что она получила его, скрестив матерого волка и наркотического психопата.
В машине она то и дело посматривала на него, но он сидел и молчал, безразлично глядя перед собой. Всякий раз, когда он видел что-то новое — городок, газетный киоск, грузовик или остановку, повернув голову, некоторое время провожал это взглядом и втягивал воздух, словно пытался поймать запах. Она смотрела, как все отражается на его лице и как он водит губами, повторяя название слова, а время от времени делает открытия типа: «Гру-зо-вик. Груз — зови»
Но в основном мрачно молчал.
Она понятия не имела, что у него на уме. Когда они уже въезжали в город, он немного напугал ее, но у него было страдальческое выражение лица человека, который видит знакомую картинку, но не помнит, что это.
— Что с тобой? — наконец спросила она. Тишина становилась все более тягостной, почти невыносимой, но, похоже, только для нее. В конце концов, волки не особенно разговорчивы.
Он обернулся к ней и спросил потерянно:
— Почему говорят, что думать не больно?
Открывая дверь, она чувствовала волнение. Он стоял за ней в темноте коридора, когда она громыхала и звенела ключами, где-то за спиной чувствуя присутствие соседки из квартиры напротив, припавшей к дверному глазку и пытающейся что-то высмотреть в темноте.
Она немного боялась того, что ей предстояло увидеть за дверью. Предвидела приступ бешенства Лукаша, потому упаковала в коробки ценные и хрупкие вещи и снесла их в подвал, но и без того осталось много вещей, которые он мог уничтожить, а среди них были очень старые и те, что она действительно любила. Ей будет жаль, но такова цена. Оплаченная в последний раз.
Она впустила его вовнутрь с таким чувством, будто впускала пса, пусть побегает и обнюхает углы.
Все оказалось не так уж и плохо. Лукаш ограничился тем, что сбросил с комода безделушки, большинство из которых было из металла или из камня, перевернул стол и швырнул в стену стул. Для последнего в жизни дебоша он вел себя скромно, особенно если принять во внимание опыт в этой области. Ладно, еще метнул бутылку в окно, но не попал — примитивно и совершенно без фантазии.
В кухне Лукаш разбил сервиз. Ужасный, от которого Меланье, сказать откровенно, давно хотелось избавиться, но ему было почти двести лет. Сейчас его можно было спокойно вынести на помойку и положить в мешок для останков. Она вздрогнула от сравнения.
Стул еще можно было спасти, и это хорошо, потому что он был из гарнитура. Остальное достаточно было перевернуть, вымести осколки, и можно жить.
Оборотень прохаживался по квартире почти элегантно, углы вовсе не обнюхивал, смотрел внимательно, держа одну руку в кармане, как какой-нибудь лорд в музее изящных искусств. Она оставила его в гостиной и принялась за уборку.
Инстинкт победил внезапно и без предупреждения. Она услышала какой-то внезапный шум и ужасное рычание. Меланья застыла с метлой в руке, а потом бросилась бежать в направлении звука.
Третья комната. Она попала туда по длинному коридору и наткнулась на висящую на углу двери кожаную куртку Лукаша. Сейчас от нее остались обрывок воротника, по-прежнему висящий на двери, и один рукав. Угол двери, сломанный ударом, странно выгнулся назад, обнажая под разорванной поверхностью пустоту. На белом лаке остались три узкие трещины.
На полу лежали разорванные в клочья куски толстой кожи, а оборотень стоял над ними и мочился. Его правая ладонь дрожала, из-под раздробленного ногтя большими каплями капала кровь.
Она посмотрела на намокшие лохмотья, лежащие в луже мочи, и вздохнула:
— Нам нужно серьезно поговорить.
Собственно говоря, она не должна была его учить. Он не учился, а лишь вспоминал. Надо заметить, небывалыми темпами, будто выздоравливал после потери памяти. У нее как раз заказов было немного, поэтому она могла посвятить ему достаточно много времени. Покупала книги, иные поочередно снимала с полок. Он стал читать через два дня попыток и вскоре глотал страницы, как маньяк. Когда она возвращалась домой, он лежал на полу и читал или смотрел телевизор. Повсюду валялись кипы газет, кучи книг и кассет.
По-видимому, он понимал, о чем читал, потому что все его очень трогало. Он кричал на телевизор, с пятнами на лице объяснял Меланье, что Роберт Ли Превит не должен был дезертировать, должен был каким-то образом договориться с сержантом Уорденом [3], или что Оливейра допустил ужасную ошибку, не делая попыток найти Магу сразу же в Париже [4], но возможно, если бы Браге Брагессон [5] не закрылся от людей в своем доме…
Это было немного трогательно и немного странно. С кем сегодня можно поговорить о том, что мог сделать, а чего не мог Йоссариан [6]? Кого это касается?
Были периоды, когда он говорил как Андерсен, и такие, когда говорил, как Фолкнер или Хемингуэй. Целыми предложениями.
Меланья чувствовала себя Пигмалионом.
— Не этот бокал, этот для вина.
Он шнуровал обувь, купался в пене и, преодолев длинный период кровавых порезов, брился, хотя от одеколона на него нападало ужасное чихание.
Уже на второй неделе он предпринял попытку сходить в магазин и вернулся с покупками. Принес сдачу и, насколько можно было понять, никого не убил.
Мой мужчина…
Меланья решила назвать его Максимилиан. В память о том волке, о котором с таким уважением говорил Окшановский. В память о том матером вожаке, который в один прекрасный день попал в расставленную ею ловушку.
Когда она дала ему имя, он начал становиться в ее глазах человеком. Но для того, чтобы кого-то признали членом общества, недостаточно ни имени, ни умения пользоваться ножом и вилкой, ни наличия выбритого лица с человеческими чертами. Человек — это не человечество. Человек — это документы. И какое-то будущее.
— Удостоверение личности обязательно, метрика, какие-то там документы, может, об окончании школы. Не знаю, что еще. Паспорт. Все, что нужно.
Кузина Анастасия погасила сигарету и краем ложечки атаковала ромовую бабу. Меланья терпеливо ждала. Размешивала кофе и смотрела на дождливую улицу сквозь замерзшие модернистские узоры на стекле. С Анастасией никогда ни