— Он страдал, — произнес он. — Так нужно.
Потом схватил его за ворот и без усилий потащил в направлении неподвижно лежащего пассажира, которого схватил за ногу выше черного, застегнутого молнией ботинка и тоже поволок в сторону машины. Пассажир смотрел в темнеющее небо широко открытыми глазами, а за его подпрыгивающей на камнях головой тянулась размазанная полоса темной крови.
Меланью вырвало только рядом с собственным автомобилем, а потом, озаренная внезапным проблеском сознания, она принялась загребать следы в снегу.
Они должны были задержаться на заправочной станции, потому что ее трясло и она не могла вести. Впечатление было такое, словно Меланья вилами разгрузила вагон угля. Одна прогулка — три трупа. Неплохо. С другой стороны, Максим уже во второй раз спас ей жизнь. Если бы не он, это она бы лежала у дороги с открытыми глазами, смотрящими в вечность, а падающий снег даже не таял бы на ее лице.
Максим сидел, держась за ручку над дверцей, опершись головой о подголовник. На открытом запястье хромированной сороконожкой блестел ликопеон. Тосковал ли он там, в лесу, почувствовал ли зов природы?
Кожа под браслетом покраснела и опухла, будто обожженная. Даже если… должен был вернуться.
Он принадлежал ей.
Меланья грустно смотрела на чашку с горячим чаем и пыталась понять, как так вышло, что она влипла в такую ситуацию. Ведь все должно было быть триумфально. «Я делаю то, что хочу, и вы должны со мной считаться». А вместо этого она сидела в салоне на скамье подсудимых, и собравшиеся вокруг стола родные обсуждали ее дальнейшую жизнь. Вышло так, что она наворотила дел, а теперь должна заткнуться и ждать, пока семейный ареопаг решит, что со всем этим делать. Пока же на повестке дня было дело восемнадцатилетнего сына Леокадии. Тетя Констанция решила, что он не будет поступать в театральную школу, потому что не будет. Это значит, что наверняка он будет поступать, но ни при каких обстоятельствах не поступит. Семье нужно больше юристов, может, каких-нибудь финансистов. В режиссере не только никакого проку, так он еще привлекает к себе внимание. Павел не поступит в театральную школу, потому что они так решили.
Меланья шкурой чувствовала, что сейчас и за нее возьмутся.
Леокадия обошла стол с чашей, закрытой крышкой с прорезью. Ударяясь о железные стенки чаши, шары с грохотом падали в середину. Меланья ненавидела этот звук. Ей, естественно, не подсунули чашу. Она открыла свой гримуар, но пройдет еще много лет, прежде чем она сможет принадлежать к Кругу Бина. Даже ее мать не принадлежала.
Констанция считала шары.
— Пять, шесть. Перестаньте гоготать все сразу, а то я сбиваюсь. Восемь черных, одна белая, всегда какая-то корова должна выпендриться. Все равно — решено! Давайте лимон и камни. Патриция, дорогая, поставь воду.
Р-е-ж-и-с-с-у-р-а — девять букв, девять камней. «Не сдашь». «Не сдашь» — камни переходили из рук в руки. Полумрак рисовал жуткие тени на резной мебели, полосы кадильного дыма витали в воздухе. Надрезали лимон. «Не сдашь!» «Не сдашь!» «Кабе!» «Азот!» «Этоза!» Голубые и зеленые глаза горели страстью. Страстью власти.
Они подавали друг другу следующий, еще не бывший в употреблении железный нож, новые надрезы полосовали лимон. «Не сдашь!»
И чья-то жизнь летела в тартарары.
Павлу не быть режиссером.
Меланья подумала о том, как наивны феминистки, которые думают, что матриархат даст власть молодым, активным женщинам. Матриархат — это безжалостная тирания старых баб. Знающих все лучше всех, которым неведомо чувство такта и деликатность, сующих во все свои любопытные носы и обожающих командовать.
С другой стороны дома хором раздался крик болельщиков. Мужчины, которых оставили в покое, смотрели соревнования по прыжкам с трамплина и попивали пиво. Меланья подумала, что все отдала бы за то, чтобы сейчас сидеть рядом с ними. Интересно, как с этим справлялся Максим. Для него спорт был экзотической человеческой привычкой. Наверняка смотрел из вежливости, пытаясь повторять поведение местных аборигенов, не имея понятия, какие эмоции они испытывают.
— Меланья, мне не хочется встревать. — Куда там! Пелагея совершенно не хотела встревать! Никогда! Ее глаза от этого «невстревания» просто светились. — Но этот твой… парень… что ты намерена с ним делать?
— Вот именно! — пискливым голосом произнесла Констанция. — Это противно! И еще привела это чудовище на обед! Я думала, что мне ничего в горло не полезет!
— Все не так уж и плохо, — возразила Пелагея. — У тебя получился не самый плохой вариант очеловечивания, во всяком случае он прилично держит себя. Тот предыдущий был вроде и нормальный, но абсолютно невоспитанный. А как выглядел!
— Вот именно! Я не могла понять, что она в нем нашла. Симпатичная девчонка, способная…
— Так он же был наркоманом! А его одежда! Какой-то извращенец! Такой во всем неестественный, как какой-то жалкий актеришка. Руки в карманах!
— А как пялился из-подо лба!
«Откуда в них столько злости?» — подумала Меланья. Один только раз они его видели, и то какое-то мгновенье. В надежде утешения она поискала взглядом старшую рода, но та крутила в руках тарелку с исполосованным лимоном.
— Но почему ты не найдешь нормального парня? Как ты могла ей это позволить? Патриция?!
— Она не спрашивала моего мнения, — фыркнула мать. — Отстаньте от меня. Она взрослая, и она ведьма. Всегда, бывало, как упрется!
— Ну, а что будет с детьми? Кого она родит?
— Пока решительное — никого! — твердо сказала Меланья.
— Ты дура, что тут скажешь!
— А что дальше? Будешь держать его дома как канарейку?
— Мне нужно держать его на улице?
— Не наглей! Если делаешь из него человека, так уж как следует и до конца.
— В смысле?
— В смысле, что он должен делать то, что должно делать мужчине. Это основная проблема, детка. — Тетка начала подчеркивать каждое слово звонким ударом ладони по полированной поверхности стола красного дерева. Нехорошо. — Ты решительно не должна водиться со зверем. Ты утверждаешь, что сделала из него человека. Не знаю. Честно говоря, никто ничего подобного, насколько я помню, не делал. Зверя мы не примем. Убеди нас, что он человек. Пусть идет работать и зарабатывает, пусть даст тебе опору. Пусть создаст тебе безопасность. Патриция, сокровище мое, дай мне сумочку.
Тетя Пелагея открыла свою напоминающую саквояж врача сумочку и стала перебирать содержимое. Щетка для волос, косметичка, календарик, портмоне, ключи, мандрагора, мешочек кристаллов, освященный мел, ритуальный нож, освященный черный шелковый платочек.
— Вот. Я кое-что для тебя приготовила.
Она держала плотный конверт из бумаги ручной работы, а в середине три листочка. Обычные белые, девственно чистые. Тетя достала еще небольшую серебряную ручку со встроенной ультрафиолетовой лампочкой для проверки подлинности банковских купюр.
— Валерия, погаси, пожалуйста, лампу, дорогая!
В ярком бело-лиловом блеске тотчас же появились фосфорические линии, круги и знаки. Собачий лоб в гексаграмме, а на обратной стороне — кадуцей в пентаграмме. Печати, пятиугольники, серпы. Огромные. Поговаривали, что это знаки и амулеты Пелагеи некогда прикончили Советский Союз.
— Напиши ему на этом биографию и это, как там… мотивационное письмо. И он получит работу. Так и для тебя будет лучше, дитя мое. Сделай из него настоящего мужчину.
Что-то подсказывало ей, что лучше ответить: «Спасибо, тетя», спрятать листочки в конверт и сидеть тихо. А вечером, когда она собиралась уходить, старшая рода остановила ее на кухне:
— Лучше сделай, что тебе говорят, девочка моя. Несмотря на то, что ты об этом думаешь.
Вода уже выпарилась, и на дне чугунного котелка прокалились камни. Чьи-то мечты провалились, потому что несколько взрослых дам так решили. Потому что все знали лучше.
— Если будешь сопротивляться, они его прикончат. — Прабабка вставила сигарету в длинный мундштук и потрясла коробком спичек.
Внезапно Меланья почувствовала холод.
— Не осмелятся.
— Почему не осмелятся? Бросят черные шары. Я, как всегда в таких случаях, брошу белый. Один белый на восемь черных. Впрочем, может, они и правы — ты сделала из него игрушку, девочка моя. Он не может дни напролет сидеть дома. И еще, Меланья!
— Да, бабушка.
— Приближается полнолуние. Будь внимательна!
— Буду, бабушка.
— Помни, дорогая, магия — путь одиноких.
Старые довоенные дома влажные и мрачные, но и у них есть свои плюсы. Толстые кирпичные стены, высокие потолки, большие комнаты. Нет тараканов. Квартира Меланьи имела еще один плюс. Гардеробную. Когда-то это была так называемая комната для прислуги. Маленькая каморка, в которой когда-то ночевала кухарка или горничная. Потом часть этой комнаты стала кухней, где Меланья сделала уголок для кухонного стола, а то, что осталось, частично было кладовкой, частично гардеробной, а временами, когда ей самой хотелось проявить пленку, — фотолабораторией.
Часть одежды и бумаг она вынесла в огромный, почти неиспользуемый подвал, убрала из гардеробной увеличитель, велела вставить дверь. Дверь выбрала металлическую, усиленную штырями, наполненную баллистической пеной, оснащенную внушительным засовом. Снаружи. Она стоила немыслимых денег. Кроме того, Меланья никогда в жизни не встречала таких неразговорчивых и подозрительных рабочих как те, которые устанавливали конструкцию, особенно когда узнали, что эта штука, страшная, как в Бастилии, будет закрывать гардеробную.
Затем Меланья изнутри оклеила дверь фольгой, нарисовала знаки. Окурила помещение дымом сандалового дерева, камфары, алоэ, янтаря и семян огурца, сожженных на костре из стеблей горькой полыни и лютика.
Потом заклеила острые края металлических полок поролоном, на пол положила матрац и, подумав, поставила пластиковое ведро и таз с водой. Проверила засов. Прекрасно.
У каждой женщины в доме должно быть что-то подобное.