Он обнял ее и толкнул ногой дверь, охваченный чувством вины за свой сегодняшний флирт. Спрятанная в заднем кармане визитка жгла, как будто была пропитана кислотой.
Он чувствовал ее жгущее касание потом, когда они вместе ужинали, когда сидели на диване и молча смотрели телевизор. В воздухе не висело напряжение, наэлектризованная атмосфера куда-то испарилась, на ее место пришла глубокая молчаливая печаль. Словно оба были в трауре, но уже сжились с ним. Сильвия положила голову на его плечо и по-прежнему прижималась к нему, полулежа на диване и подогнув под себя ноги. Он гладил ее по голове, а она в ответ глядела на него с сочувствием и грустью. Визитка больно кололась в заднем кармане джинсов. Негнущийся прямоугольный обман, который уже навсегда будет между ними. Он решил пойти на кухню и выбросить ее. Взять и выбросить.
— Почему ты плачешь? — спросил он, придавая, насколько это было возможно, своему голосу тепла и нежности.
— Я плачу по нам, — прошептала она, и это прозвучало как приговор. Он физически почувствовал смерть надежды. Та зажглась где-то глубоко в груди, очень глубоко, на миг зажглась и погасла, словно в нее попала молния. Этот вечер не был грустным окончанием ссоры. Сильвия с ним прощалась. Он ее терял. Оставался один. Тонул.
Ночью он долго сидел на кухне, глядя на фигуры сизого дыма, кружащего над пепельницей, на мокрую темноту за окном, венчик пламени под чайником на плите. На элегантную велюровую визитку перед ним на столе. Его чувства частично выключились, словно онемели от осознания потери и поражения. Осталось рефлекторное бессмысленное поведение. Состояние на границе между медитацией и кататонией, в котором часами можно наблюдать за чаинками в стакане со спитым чаем, за сигаретным дымом или за преломляющимися в слезах лучиками на собственных ресницах.
А потом он поднял трубку и с бьющимся сердцем, пораженный собственным страхом, набрал номер. Три сигнала, металлический треск, безличный голос, который он не узнал, произнес:
— Алло!
Он молчал. Не знал, что сказать, охваченный внезапной паникой. Звонил без цели только для того, чтобы убедиться, что невероятно прекрасная девушка из кафе, которую он несколько часов назад заключал в объятья, действительно существует. Но не узнавал ее. Не мог даже сказать, принадлежит раздавшийся голос мужчине или женщине.
— Это ты? — на этот раз он явно слышал, что это Вероника, теплая и звонкая. — Скажи что-нибудь. Я хочу слышать твой голос.
— Спокойной ночи, — прошептал он.
— Спокойной ночи, милый, — сказала она.
Он отложил трубку и увидел, что у него вспотели ладони. Взрослый мужчина дрожит как осиновый лист, потому что минуту назад сказал по телефону красивой девушке «спокойной ночи». Которую ночью вырвал телефонным звонком из сна бог знает в каком часу, которая не только знает, кто звонит, но отвечает: «Спокойной ночи». Не задавая никаких вопросов.
Идеал женщины? Это та, которая не задает неустанно никаких вопросов.
Вопреки собственным ожиданиям уснул он крепко, и ему снилось, что он застрял в паутине, овитый ею, как мумия.
Следующие два дня были такими темными и серыми, что казалось, будто весь мир умер и все в нем движется лишь по инерции. Однако Януш решил вернуться к работе. Он встал утром, заставил себя выпить слабый кофе из кофемашины и съесть бутерброд, который бездумно жевал, не чувствуя вкуса, и глотал через силу, словно откармливаемый гусь, из которого приготовят паштет. Потом пошел на остановку и втиснулся между плохо пахнущими мокрой шерстью пальто. Смотрел на пол с черным резиновым противоскользящим покрытием, на разные узоры на нем, на серое небо за окном, мрачные дома и голые деревья.
Даже ботанический сад, в котором находился его институт, был мертвый, как окаменевший лес.
Януш жил как в кошмарном сне, пробуждаясь время от времени в мертвом свете люминесцентных лампочек актового зала, когда абстрактная красота генетических биохимических процессов, о которых он рассказывал студентам второго курса, пробуждала в нем некоторый интерес. Потом смотрел на сидящих перед ним облаченных в белые халаты студентов, которые таращились на таблицы с мертвецким страданием гребцов на галерах. В бледно-синем свете они казались удрученными и больными, даже студентки были неинтересные, с лицами землистого цвета. Даже нигериец Патрик Нисангани казался бледным и пожелтевшим. В этом сером бетонном люминесцентном свете, в котором они были замкнуты, Африка казалась явлением чисто теоретическим.
Временами у Януша складывалось впечатление, что он ведет в последний поход отряд камикадзе, а не преподает генетику людям, которые в свое время превозмогли себя и преодолели убийственные экзамены, чтобы сюда попасть. Он их не винил за это. Они находились в аду, так же, как и он. Они пришли сюда, потому что их представление о жизни открывателей, о тропических морях и тайнах жизни, скрывающейся в тайнах биологии, было идеализировано. Вместо всего этого их ожидали обшарпанные лаборатории, смрад реагентов, бесконечное зазубривание формул и мертвенно-бледный свет люминесцентных лампочек. А в конце диплом со специальностью, с которой можно идти прямо в службу занятости в качестве безработных. Они об этом еще не знали, в их душах теплилось бодрящее чувство, что жизнь перед ними откроется, что все еще может случиться. У них еще была надежда.
Он перестал следить за Сильвией. Он знал, что она встречается с тем человеком, и ему этого было достаточно. Это было как разница между правдой и ложью. Был ли этот таинственный тип единственным? Его жена — воплощение ответственности и правдивости — могла врать, изворачиваться и вести двойную жизнь. И если бы не приступ паранойи, который подсказал ему, что что-то не так, он бы никогда об этом не догадался. В таком случае, что еще в их жизни ложь? Потенциально могло быть все. Каждое мгновение, которое он до сих пор считал бесценным, могло быть отрежиссировано, переиначено, сыграно. В общем, он оказался наивным человеком, которого, как доказывала практика, так легко было обмануть. Передвигаясь по институту в ту неделю, он не мог решить, чувствует ли себя униженным или оставленным. Ежедневно он возвращался домой с бьющимся сердцем, убежденный, что именно сегодня он обнаружит пустой шкаф, опустошенную ванную, а на столе пресловутый листок, прижатый обручальным кольцом. Но поскольку ничего такого не было, страх оставался, и ожидание удара казалось хуже самого удара. Но Сильвия не уходила Она сновала по квартире грустная и злая, твердила со страдальческой отрешенностью, что «все в порядке», и доводила его до состояния бешенства.
Она воспитывала его — он все делал плохо, все было не так и не тогда, когда следует. Он не начинал ссор и лишь с детским удивлением смотрел, как его прекрасная и исключительная жена превращается в страшную мегеру, словно живьем взятую из дамских журналов периода холодной войны. Она становилась холодной, беспредельно эгоистичной сукой с безграничными потребностями и воинственным духом. В один из дней ему пришло в голову, что она делает это из жалости. Хочет, чтобы, когда это неизбежно произойдет, он меньше страдал. Чем больше ей хотелось осточертеть ему перед уходом, тем больше он чувствовал, что им манипулируют и используют его.
Самым большим для него потрясением стала ревность. Он вовсе не был выше нее, как полагал. Это было чувство бессильного унижения, подобное тому, которое испытывают изнасилованные женщины и избитые мужчины. Раньше он совсем не считал жену своей собственностью. Но это не поменяло того факта, что он чувствовал себя крайне униженным и лишенным всех прав. Если бы он обнаружил свою квартиру ограбленной, обчищенной, с перевернутыми ящиками и проклятьями, написанными на стенах экскрементами, не было бы так плохо. Впечатление, словно кто-то обгадил его жизнь и пошел прочь, оказалось самым первобытным и инстинктивным, большим, чем страх высоты или огня.
Впервые в своей взрослой жизни Януш понял, что сейчас секс рождает в нем отвращение. Не столько как следствие внезапного пуританства, сколько из-за шока, как в ситуации, когда раненому солдату не очень хочется думать о том, чтобы пострелять из пушки. Также впервые он понял, что презирает людей, словно какой-то сумасшедший отшельник. Людей вообще как существ, которые имеют привычку доставлять друг другу боль, а не кого-то конкретного.
Он сохранил здоровый рассудок только благодаря бегству в фантазии. Нашел в ящике с инструментом чешский выкидной нож «Миков», заточил его и носил в кармане осеннего пальто. Ласково нащупывал пальцами округлость стальной рукоятки в чехле из матово-черного материала, и это приносило ему облегчение. Тот, кто уничтожил его жизнь, не должен прятаться в темных углах. Взял, что хотел, и ушел, издевательски хохоча. Таковы факты, и их невозможно было порубить, исхлестать или исколоть. Несмотря на это, нож оставался единственным, спокойным и верным другом. Достаточно было сунуть руку в карман, подцепить большим пальцем стальной язычок, перевернуть вперед и прижать, и солидная, выгнутая ложбинка закаленной стали выбрасывала в бок массивное острие. Всегда. Сколько бы раз ни требовалось это для защиты, он мог на нее рассчитывать.
Одновременно он заметил, что тоскует по Веронике. И если на него находили сексуальные фантазии, он видел ее несколько большие сине-фиалковые глаза, черные брови, губы, всегда слегка сомкнутые, как для поцелуя, и этот неуловимый, но странно знакомый блеск, прячущийся под веками и на изгибе ее орлиного носа. Ему снились ее ладони, грудь и стопы. Он жадно ловил ноздрями всякий запах, похожий на запах ее духов. Он оборачивался на чернобровых брюнеток с лохматыми, растрепанными волосами.
Он помнил каждое сказанное ею слово, каждое движение маленьких пухлых губ. Помнил, как она ходила и как сидела. Помнил ее ладони и колени. Помнил, хоть и не хотел этого. Беспрестанно. Каждую секунду.
А когда просыпался, на обратной стороне век явственно видел отпечаток ее удлиненного лица, чувствовал прикосновение ее языка на своих губах, молочно-пряный запах ее дыхания и ощущал, как ее невероятно длинные бедра сжимают его ноги.