И тосковал. Тосковал так сильно и так болезненно, что ему даже трудно было в это поверить. Тосковал как кто-то, обреченный на вечную разлуку, на пустоту, печаль и мрак. Когда он услышал тот же отрывок, который играл тогда в баре, то вынужден был спешно выйти из комнаты, поняв, что глаза полны слез. День за днем изо всех сил старался не звонить ей. Не набирать цифры ее номера, который был пятном выжжен в его мозгу.
В нормальной ситуации он признался бы себе, что влюблен. Но телефон ее не отвечал, а Януш не мог выносить висящую в воздухе потерю жены. Он не представлял себе жизни в параллельном мире, в котором они друг другу чужие люди. «А, это моя бывшая жена. Как там ее зовут?..» Мир мог быть нормальным только тогда, когда у них была одна жизнь. Только тогда все было на своем месте. Мимолетные мечты о жизни рядом с Вероникой ограничивались сексуальным влечением. Кроме этого все тьма. Он не мог представить себе Рождество в ее обществе. Пытался, но видел только какую-то нечеткую фигуру и пустоту. В союзе с Вероникой мог себе представить только секс. Если что-то пытался планировать, рефлекторно думал или о Сильвии, или об одиночестве. Но одновременно тосковал по обеим женщинам и не был ни с одной. Януш — двуличный человек. Он разорвался пополам. Черное и белое. Он удивлялся тому, что еще не сошел с ума.
Как-то вечером, сидя на кухне своего друга, глядя на луч, преломляющийся на рюмке, Януш понял, что даже не в состоянии никому ничего рассказать. Заставить другого человека смотреть на мир твоими глазами — это как объяснять устройство вертолета бушмену. Вертолет перед ним, вот он, пожалуйста, только непонятный, как сфинкс. Понимание его работы требует понимания работы тысячи частей, из которых каждая находится вне опыта бушмена. Таким образом, вся лекция разваливается, как мозаика, составленная из миллиона деталей, из которых каждая остается тайной.
Иоанна, счастливая обладательница новой обустроенной квартиры-студии, недавняя супруга Гжеся, сидела, опершись спиной о стену в нише на кухне, и крутила в руках рюмку. Гжеся не было. Януш почти не знал ее. Он видел их вместе несколько раз и знал о ней то, что рассказывал ему Гжегож. Она не курила, не пила крепких напитков, была горячей сторонницей здорового образа жизни, крайне терпима ко всем странностям кроме того, что в ее глазах было неправильным, и начинающей феминисткой. Януш никогда не был в состоянии понять, что Гжегож в ней нашел.
Когда она открыла ему дверь, глухим голосом сказала, что Гжеся нет, и решительно попросила, чтобы он все же вошел, он остолбенел.
А сейчас, подвернув худые бледные стопы на сиденье табурета, она сидела с противоположной стороны стола, одетая в не особо опрятный красный спортивный костюм, в дрожащих пальцах держала его сигарету и пила водку рюмка за рюмкой.
— Три недели замужества, — глухо произнесла она. — Даже медовый месяц не прошел. Это, наверное, рекорд, правда?
Он не ответил, лишь вопросительно поднял бровь. Понятия не имел, ни что происходит, ни как ему себя вести.
— До нашего брака у него бывали приключения, — продолжала она, глядя на водку в рюмке. — Даже когда мы были вместе, он всегда возвращался. Возвращался! Но никогда не уходил навсегда. Просто ему нужно было иногда что-то на стороне. Я никогда не могла этого. Терпеть терпела, потому что это бывало редко, и он возвращался. Но на этот раз случилось что-то совсем другое.
Она опрокинула стопку так профессионально и отчаянно, словно моряк, потом затянулась сигаретой, отломала кусок охотничьей колбасы и откусила. И в одну секунду перечеркнула все, чем была в глазах Януша.
— Он вернется, — осторожно и примирительно произнес Януш. Она издевательски фыркнула.
— Это не обычный уход налево. Он вел себя так, словно его поразил гром. Мы были в отъезде. Его фирма организовывала какую-то общую встречу. Похоже, он там встретил женщину своей мечты. Я ее даже не заметила. Господи, я думала, что знаю его, а он вел себя так, словно слетел с катушек. Как загипнотизированный. Кажется, я даже с ней разговаривала, но ничего не помню. Не могу даже сказать, какого цвета у нее волосы. — Иоанна налила им обоим еще водки и снова фыркнула. — Я не могу даже сказать, была ли в том месте какая-то женщина.
«Я видел мужчину, — подумал Януш, — но никто, кроме меня, его не заметил».
— Я хотела найти эту суку, не знаю зачем. Чтобы заставить ее отдать мужа? Но это уже не мой муж. Это то, что высосали и отравили. Он не вел себя так никогда. Ничего не взял. Ни свои книжки, ни даже сменное белье. Черт возьми, даже эта квартира, она ведь его! Ее купили ему родители перед тем, как мы поженились. Даже зубную щетку не взял. Взял только свой чертов меч. На кой черт ему копия японского меча, если у него нет даже рубашки?!
«Потому что он уже не вернется», — подумал Януш. Потому что все остальное можно воссоздать. Он хочет иметь новую рубашку и новую зубную щетку, чтобы быть другим человеком, с новой жизнью и новой женщиной. А меч был единственной значимой для него вещью. Он взял его как то, что спасают при пожаре. Не деньги, а самую большую для человека ценность. Фотографию, отцовские часы, плюшевого мишку, трубку, кошку или цветок в горшке. Все остальное может быть новым. Не вернется.
— Я не могу даже ему сказать, что обо всем этом думаю, — грустно пожаловалась она. — Он просто вычеркнул меня из своей жизни. — Иоанна щелкнула пальцами. — Вот так! Ни ему, ни этой суке! Через три недели брака оставил меня, уйдя к женщине, которую никто, кроме него, не заметил. Никто не знает, кто она. Там было много людей, но ее никто не видел. Может, он ее придумал?
Она наклонилась в сторону, чтобы оторвать кусок бумаги от висящего на серой кафельной стене рулона бумажных полотенец. Смяла его и очевидно засмотрелась на свою прошлую жизнь, известную ей во всех деталях, убегающую, как последний вагон уходящего поезда.
— Мои дети, — выдавила она из себя сквозь набегающую волну слез.
Януш выпил еще рюмку водки и вздрогнул, размышляя, в какой роли здесь находится. Друга дома? Исповедника? Единственной живой души? Если бы у нее был аквариум, она бы рассказывала все это рыбке.
— Что у нее есть такое, чего нет у меня? — Иоанна громко высморкалась и посмотрела на Януша красными опухшими глазами. У нее начались проблемы с концентрацией взгляда на одной точке. Он послал ей сочувствующую, скупую улыбку в стиле «привет своим», но понял, что больше не может выдавливать из себя сострадание.
Его собственная душа слишком надломилась, чтобы подняться на высоты сострадания. Впрочем, если бы он имел хоть какое-то представление о том, что может ее утешить, мог бы принять то же лекарство. Потому ведь и пришел сюда, ослепленный собственной болью, отчаянно ища какого-то дружеского общества, не такого, как в его жизни, и оказалось, что увяз еще сильнее. А сейчас ему хотелось только уйти и не ранить ее еще больше. Ведь Иоанне отчаянно захочется доказать свою привлекательность.
Он выпил еще. Водка имела отвратительный вкус — солоноватый, с металлическим привкусом, как кровь. Выдохнул ацетоном.
— Я уже пойду, — произнес осторожно.
Она вытянула руки над столом, перевернув пустую рюмку, и коснулась его руки.
— Останься.
Он покачал головой, чувствуя себя скотиной.
— Это бы все еще больше осложнило.
Она насмешливо фыркнула.
— Понятно. А вы не любите усложнять. Только тут нет ничего сложного. Все очень просто: всё стерто в порошок. Всё.
Януш встал и молча надел пальто.
— Мужики! — с ненавистью произнесла она. — Вы все одинаковые.
Он кивнул головой.
— Да. Как негры для белых. Вам даже не хочется запоминать наши лица и то, чем мы отличаемся. Держись!
Он осторожно закрыл за собой дверь, а потом услышал, как с другой стороны о дверь разбивается брошенная с размаху рюмка.
Домой он возвращался на метро.
Стоял поздний вечер, людей в вагоне почти не было. Какие-то группки веселых подростков висели, уцепившись за поручни. Девушки в тяжелых ортопедических ботинках с миниатюрными рюкзачками и худые парни в очень широких кожаных куртках возвращались из пивных и дискотек, а влетающий по вентиляционным шахтам порыв ветра развевал их длинные прямые волосы. Януш закутался в свое пальто как в панцирь и прислонил голову к стене вагона. Он был один во всем мире, и ничто не могло этого изменить. За окном вагона, поблескивая техническими лампочками, мелькали серые стены туннеля, надвигалась очередная ночь, а за ней еще один гадостный день.
Она сидела с противоположной стороны в другом конце вагона, прямо у выхода. Он узнал ее, когда она повернула голову. Черные, кольцами спадающие волосы, выпуклые скулы, узкий нос. Губы, вечно сложенные для поцелуя. Глаза как два гаснущих угля, с бесстыдными огоньками. Вероника. Без сомнения. Он встал и направился в ее сторону словно загипнотизированный. Протиснулся мимо веселой балагурящей компании и увидел молодую женщину, направляющуюся в ту же сторону.
На ее лице был почти религиозный экстаз, она летела в направлении Вероники, как бабочка на свет.
Поезд остановился, обиженным голосом диктор назвал остановку, добавил еще, что двери открываются, и тогда Вероника встала и вышла. Он выскочил на пустой, холодный, отполированный перрон в тот момент, когда она уже пропадала из виду на эскалаторе. Побежал в ту сторону, слыша только лишь резкий стальной стук ее каблуков.
Вдоль перрона двигалась массивная машина с крутящимися щетками, напоминающая желтый танк из будущего. Она наполнила пустой вестибюль станции визгом электрического мотора, который поглотил звук ее шагов.
Когда Януш поднялся наверх, Вероника повернула за угол, в коридор на выход из станции. Он прошел мимо пустого киоска, свернул в том же месте буквально спустя две секунды после нее и остолбенел. Коридор до самого ведущего наверх эскалатора был пустой. Он сверкал гладкими пастельными поверхностями без ниш, в которых можно спрятаться, без дверей, через которые можно выйти, и иных укрытий. До выхода было метров пятьдесят, не считая ступенек, которые можно преодолеть за какие-нибудь четыре секунды, чтобы внезапно совершенно исчезнуть.