Теперь это оружие, которое Януш столько раз видел у друга, одиноко стояло у стены. Спрятанное в черных лакированных ножнах, с ажурной латунной рукоятью в форме аиста, смыкающего над головой крылья, с эфесом, оплетенным черной шелковой лентой.
Существо, дрейфующее перед ним в воздухе, медленно повернуло к Янушу округлую зеркальную голову с едва обозначенным носом и ртом. Стелился отблеск от пламени свечей, раздавался страстный, непонятный шепот Сильвии, похожий на шелест крыльев миллионов ночных бабочек.
Он увидел в стеклянном теле чудовища собственное отражение, измененное, как в комнате кривых зеркал. Потом зеркальная поверхность стала вдруг матовой, а откуда-то снизу внезапно выплыло нежное женское тело. Он посмотрел в фиалковые глаза, которые подчеркивала глубокая графитовая чернота ресниц и очерченных бровей, на копну черных как воронье крыло волос, небрежно собранных в узел, на сложенные для поцелуя губы. Почувствовал пряный запах ее духов.
— Бедный мой, — нежно произнесла Вероника. — Мой несчастный… обними меня. Сколько ты должен был вытерпеть!
Блеск свечей мягким светом ложился на ее пышную грудь с упругими темными сосками, на плоский мускулистый живот, поблескивал в волосах, словно звездная зимняя ночь. Прежде он не видел ее голого тела. Оно было прекрасно, как лето, как молодость, как сама смерть.
Он почувствовал, что улыбается и становится мягким как воск. Вероника…
Она протянула к нему руки, приглашая на огромную кровать, покрытую серебристым покрывалом, стоящую под пастельным балдахином, скрывающим стены, и освещенную коваными серебряными канделябрами.
Он чувствовал, что проваливается в нее, как в глубокий сон, где все как пух, все спокойствие и исполнение, где нет боли, сожаления и потерь, только мягкое шелковистое, бархатное забытье. Ощущение, что здесь что-то не так, уплывало как несущественное и неважное. Оно было. Было и дрожало. Торчало как застрявшая в душе заноза.
А потом он услышал далекий нетерпеливый стон Сильвии. Словно из-за стены.
Он не знал, кто стонет и почему. А потом вспомнил. Сильвия. Януш. Человек с разорванной надвое душой. Прошлое, будущее. Любовь и обида. Конец и начало. Тоска и надежда. Януш — человек с двумя обличьями.
И тогда что-то произошло.
Вероника вздрогнула и легко проскользнула возле него на расстоянии вытянутой руки. С одной стороны ее лицо опухло, черты заострились, правый глаз вдруг изменил форму, стал твердый, мужской, цвета неба.
А потом все лицо распалось. Оно стало пульсировать — нос Сильвии, мужские, немного, может, слишком изящные уста, узкий, с горбинкой нос Вероники, одна грудь больше, другая — выше, более упругая, с упругим соском, обе покрыты завитками мужских волос; все это пульсировало, перетекало, превращалось одно в другое, словно под кожей шевелились змеи.
Гермафродит. Суккуб.
Раздался треск, сухой, как будто лопнула доска или лампочка в аппарате, и комната пропала в одну секунду. Остался пропыленный подвал с цементным полом, освещенный кучей свечей, лампад и огарков, который смотрел в черную ноябрьскую ночь одним лопнувшим глазом, закрытым прутьями железной решетки.
Януш чувствовал под пальцами сложные узлы переплетенной шелковой ленты и шершавый панцирь внизу. Меч Гжегожа. Он не помнил, когда взял его в руку.
— Дорогой мой, — прошептала Вероника. Из глубоких фиолетовых глаз выкатилась чистая, как кристалл, слеза. — Я так долго ждала тебя… так тосковала… останься со мной.
Левой рукой он держал холодное, покрытое лаком дерево ножен, под пальцами другой ощущал сплетенные шелковые ленты. Вероника плакала, глядя на него из-под мужского торса.
Острие, подобно голубой стальной змее, выскользнуло из объятий ножен черного дерева.
— Мой единственный, — сквозь слезы произнесло чудовище.
— Мой любимый, — сказала Сильвия. Но не ему. Сквозь пелену слез он видел, как блестящая змея превращается в ртутный веер, заслоняющий сверкающее пламя свечей.
Лезвие опустилось между ними со страшным свистом подобно стальному занавесу, разрезая все щупальца, пульсирующие как ручейки ртути.
Раздался страшный высокий крик. Кричали обе, одним голосом, напоминающим хор гарпий.
Януш не кричал.
Сильвия встала, резко стукнувшись стопами об пол, закачалась, но удержала равновесие. Щупальца, подобно серебряным пиявкам, одно за другим отваливались от нее с чавканьем, оставляя красные следы, как после укусов комаров, и в конвульсиях извивались у нее под ногами.
Разорванное тело существ вдруг сомкнулось с резким чавканьем, соединилось, словно было всего лишь живым пульсирующим клубком серебряного желе, страшный крик по-прежнему буравил уши, вибрировал в воздухе, высокий, на границе восприятия, как голос летучей мыши. А потом тело одним молниеносным движением выскочило прямо в окно под потолком, растекаясь в блеске свечей в зеркальную полосу.
Это было как взрыв.
А потом наступила тишина.
Сильвия внезапно стала кашлять, из носа у нее струйками пошла кровь и стала стекать на грудь, потом на пол и на разбросанные по полу фотографии, часы, музыкальные открытки и плюшевые игрушки.
Окно было вырвано, два железных прута вообще пропали, а третий выгнут наружу, словно был из пластилина.
— Не выходи! — воскликнул Януш и побежал наверх, утопая в ворохе вещей на полу, спотыкаясь об них, а потом перепрыгивая через две ступеньки бетонной лестницы.
Он выскочил во влажную ноябрьскую ночь, черную, как дно ада, держа двумя руками меч, который поднял рукояткой на высоту правого уха, словно Януш появился из фильма Куросавы.
Никого не было. Пустое, заросшее сорняками поле уходило в темноту, качающийся на ветру уличный фонарь испускал ржавый рассеянный свет. Было тихо, где-то вдали лаяли собаки. Какая-то тень промелькнула в круге фонаря, а потом он увидел нечеткую, как пятно темноты, фигуру, напоминающую человека в пальто. Януш еще успел в какой-то момент заметить узкое прекрасное лицо Вероники, а потом фигура изменила форму и превратилась в лопочущее движение, похожее на гигантскую, черную как сажа ночную бабочку, которая сквозь рыжий ореол фонарного света улетела прямо в небо.
Еще раз раздался тоскливый пронзительный писк, звучащий как крик ястреба, и стало тихо. Януш стоял с дрожащим в поднятых руках мечом и прислушивался.
Больше ничего не произошло.
Он вернулся назад в подвал. Сильвия застегивала строгого кроя юбку, заправляла в нее блузку, стоя на бетонном полу в одной туфле и в порванных колготках.
— Дорогая, — произнес Януш сдавленным голосом и обнял ее. Плечи Сильвии дрожали. — Все уже хорошо, — прошептал он. — Все кончилось. Я понимаю тебя. Я все понимаю.
Действительно.
Он действительно все понимал.
И тут он почувствовал, как напряжены ее мышцы.
Вдруг она выгнулась как кошка и оттолкнула его с каким-то нечленораздельным писком.
— Не трогай меня! — бешено завизжала она. — Никогда больше не трогай меня. Ты все у меня отнял! Все! Все уничтожил! Ты ужасный, ничтожный, гадкий.
Слова застревали в ее горле, словно хотели выскочить наружу все сразу.
Ее напряженное лицо, бледное, словно фарфоровое, с размазанной по щекам кровью, сжатыми губами и выпученными, горящими ненавистью глазами, выглядело чужим и страшным, как маска демона гнева в театре Кабуки. Ей не хватало лишь клыков.
— Ты лишил меня всего, — произнесла она с торжеством в голосе. — Всего.
Оттолкнула Януша в сторону и побежала в темноту коридора.
Он сел на землю на корточки и поднял деревянные, покрытые лаком ножны. Лезвие спряталось с тугим металлическим звуком. Януш вышел наружу, в бездонную ноябрьскую черноту.
Ветер раскачивал фонарь и сыпал в лицо мелкую морось.
Некоторое время он стоял в расстегнутом кожаном пальто с мечом в левой руке и не знал, что делать. Он еще никогда не был таким уставшим. Напряжение давило на шею застывающим железом, ноги обмякли и подгибались. Потом он сел на бордюр, поставив меч меж колен.
Стук каблуков Сильвии разносился по пустой улице и пропадал где-то вдали.
Януш вытащил из кармана пачку, сигареты высыпались ему под ноги. Он с трудом нашел одну и сунул себе в рот. Чтобы попасть огоньком в сигарету, пришлось придерживать зажигалку обеими руками. Он вытер слезы и прислонил голову к основанию меча.
Сидел так один в темноте и смотрел в пустоту, в которой видел фиалковые глаза с серой подводкой, обрамленные черными, как сажа, дугами бровей, узкий нос и губы, сложенные для поцелуя.
Он понятия не имел, как дальше сложится его жизнь, но прекрасно знал, что уже никогда не перестанет тосковать.
16 января 2003
Черные бабочки
С момента моей смерти ты во второй раз увидела черную осеннюю бабочку. Случилось это ноябрьским утром. За долгие пятьдесят восемь лет ты растеряла большинство предрассудков, но вера в черных бабочек осталась. Тебя не трогает ни пятница тринадцатого числа, ни черная кошка, ни рассыпанная соль. Даже разбитое зеркало. Остались только черные бабочки. Детское предзнаменование из какой-то книжки. Но ты и так помнишь. И не можешь от этого избавиться.
Важна первая увиденная весной бабочка. Желтая предвещает счастливое лето, белая — спокойное и бесцветное, а темная, например адмирал или крапивница, — грустные, неудачные месяцы. В общем, ничего особо мрачного.
Совсем другое дело черные бабочки. В нашей полосе таких нет. Они существуют только в старой альпинистской примете, о которой я когда-то тебе рассказал. Если увидишь черную бабочку — это значит, где-то в горах умирает человек. Это осталось у тебя в памяти, потому что ты за меня боялась. Ты вышла замуж за альпиниста.
И в тот день откуда-то из глубины ада вылетел невозможный, несуществующий черный мутант с крыльями, как сажа, и уселся на мольберте. Он раскрыл перед твоими удивленными глазами черные, как графит, крылья без малейшего пятнышка другого цвета и сидел себе, а я в этот момент, как