Работа возрождала. В определенном возрасте переходишь в вегетативное состояние, убивая каждую следующую минуту и позволяя времени течь как песок сквозь пальцы, или сидишь в кромешной пустоте и все время посвящаешь сетованию о прошлом. Ведь в каждом прошлом существенном моменте жизни можно было сделать лучший выбор, но все получилось иначе. Тогда как во время коротких моментов абсолютного счастья, которое давало вдохновение, наполняешься иллюзией создания чего-то существенного. Течение времени переставало иметь значение, Ирене казалось, что замолкали даже большие напольные часы в гостиной.
Она рисовала.
И только это имело значение.
Обед, а собственно обед и ужин вместе, ты накрыла только тогда, когда уже просто падала без сил, а часы пробили шесть. Вдохновение, которое наполняло тебя с полудня, внезапно отступило так же таинственно, как и появилось, картинки перестали мелькать перед глазами и стекать с конца карандаша.
У тебя не было времени что-то готовить. Ты подогрела вчерашние котлеты, полила их соусом из пакетика, нарезала сыры и колбасы, достала баночку грибов и еще одну с солеными огурцами, хлеб. С миру по нитке.
Гостя оставила есть в одиночестве в столовой, есть и в молчании смотреть сквозь окно на мокрую террасу и на деревья, виднеющиеся в ранних осенних сумерках. Вы могли бы пообедать вместе, но ты решила иначе. Если бы сразу стали ужинать вместе, это стало бы правилом. А ты не была уверена, хочешь ли этого.
Ты взяла у него паспорт — старый, с вытертыми листами, но в элегантной кожаной обложке, и села за регистрацию.
На снимке он был без бороды, по меньшей мере лет на тридцать моложе. С черно-белой фотографии на тебя смотрел худощавый тип вполне себе, со светлыми глазами и ястребиным носом, с длинными, отсутствующими сейчас, бакенбардами на висках. Под воротником чудовищный странный пиджак с большими лацканами. Привет из семидесятых! Но без повсеместных тогда усов.
Миколай Сендивойский, 1935 года рождения, место рождения — Львов, СССР. Личный номер, адрес.
Конечно же, в тысяча девятьсот тридцать пятом Львов был на территории Польши, но так вот подчеркнуто вписано. Запись о рождении в СССР получали даже те, кто родился до революции.
Потом ты просматриваешь документ, пытаясь гадать по нему, как на кофейной гуще. Зарегистрирован, выписан, в разводе. Бездетный. Печати с мест работы. Немного, с какими-то непонятными аббревиатурами. Двойное гражданство: австралийское и польское. Паспорт сделан в консульстве Канберры.
Ты листаешь паспорт, но по-прежнему ничего не знаешь о своем постояльце. Сухие личные данные. Из них не понять, что привело его в твою глухомань, почему он хочет быть здесь, одинокий, в тишине, на фоне осеннего сельского пейзажа. Не узнаешь, почему для него ничего не стоит отдать за это четыре с половиной тысячи, заплатив вперед. Не узнаешь, что он оставил в прошлом и на что рассчитывает. Не узнаешь, почему молчит и чего ждет.
Вечером ты закрылась в спальне. Глупая, необоснованная, рефлекторная привычка, но, собственно, мало ли что, в конце концов. Дом изменился. Это чувствуется в воздухе. Его изменяет присутствие пожилого мужчины, находящегося где-то в комнате на мансарде.
Ты лежишь на большой кровати, которая давным-давно столько раз видела наши любовные сражения. Прошла тысяча одиноких ночей, а ты по-прежнему ложишься на свою половину. На этой кровати ты когда-то лежала, придавленная трауром, и пыталась почувствовать хотя бы след моего запаха, спрятанный в подушке. Хоть что-нибудь, лишь бы свидетельствовало, что еще минуту назад я был жив. Клал голову на эту подушку, потел, храпел. Жил.
Но когда тебе это удавалось, боль потери была еще сильнее.
Сейчас ты уже об этом не думаешь. Ты думаешь о том, что ты устала. Что не понимаешь этот мир. Что тебе не хочется неизбежно надвигающейся одинокой старости. Ты помнишь, что как-то тебе прихватило спину и ты полчаса, как придавленный майский жук, тащилась к телефону. А потом должна была уговаривать Ольшувкову приносить тебе продукты. С того момента ты начала бояться.
Молчания, темноты и одиночества.
Ты слушаешь деревенскую тишину, прерываемую только далеким лаем собак. Узи вообще на них не похож. Он молчит. Неумолимо приближается момент, когда ты похоронишь его, оплачешь и заведешь себе новую собаку. Очередная брешь в твоем мире, оставленная близким существом, превратившимся внезапно в неживую материю. В вещь.
Возможно, уже завтра.
В глубокой бархатной тишине деревенской ночи до тебя долетает даже скрипящее монотонное тиканье часов в гостиной и стук твоего собственного сердца, заточенного где-то в грудной клетке. Время течет.
Ты помнишь, как так же лежала летом и не могла уснуть из-за жары и лунного света, заливающего комнату ртутным свечением. Тогда мезонин снимали четверо друзей. Две пары современных юношей и девушек, которым мечталось об отдыхе на лоне природы. Стояла середина ночи, ты смотрела в потолок, и тут до тебя долетел странный ритмичный звук, похожий на лай собаки в отдалении. А через минуту ты услышала в нем человеческий голос и поняла, что это не лай. Это были крики девушки, доносящиеся с мезонина. Ритмичные, полные страсти, выразительные: «Ох! Ох! Ох!» Их сопровождал ритмичный деревянный стук, словно отголосок метронома. Только через некоторое время ты поняла, что это изголовье кровати ударяется о стену. Ты не могла перестать это слушать, а каждый писк этой невыразительной девушки в очках с тонкой оправой — кто бы мог подумать! — был для тебя как пощечина. Ты слушала все более энергичные стоны, изменяющиеся в гортанный продолжительный вой, и чувствовала, что лежишь тут одна, обливаясь потом, покрытая обвисшей кожей в веснушках; у тебя было впечатление, что твои волосы редкие, что не хватает половины зубов и что ты на обочине жизни. Ты завидовала ей и чувствовала себя ужасно одинокой. Все, уже никогда.
Закончилось.
Девушка еще раз так стонала под утро и всякий раз заканчивала низким, первобытным криком. Это вовсе не вдохновляло, а только удручало и вводило в тоску.
Но ты не могла не прислушиваться.
А в какую-то из ночей услышала такие же ритмичные вскрики, доносящиеся с противоположной части дома, из комнаты, в которой жила вторая пара. Такие же стоны той же маленькой блондинки в очках с тонкой металлической оправой, которые так впечатались тебе в память.
Утром все сидели за завтраком как обычно, смеялись и ворковали друг с другом.
И тогда тебе пришло в голову, что ты не понимаешь этот мир.
Дом плывет сквозь ночь, скрипя, как заблудившийся в тумане и бархатной тишине парусник.
Ты знаешь, что под самой крышей спит еще один человек, но тебе ничего не слышно.
Внезапно в коридоре с грохотом падает картинка. Гвоздь как ни в чем не бывало торчит в стене, но рамка с фотографией, стилизованной под двадцатые годы, на которой мы сидим у крыльца в старомодных позах, лежит на полу. Ты даже не вздрогнула.
Ты привыкла.
Трудно сказать, как так случилось, что Ирена стала наблюдать за своим постояльцем. Началось это случайно. Она решила пойти за грибами. Немного потому, что ей представлялось, как на вытяжке над плитой висит очередная связка боровиков, немного потому, что она проснулась в половине шестого утра и лежала в горячей неприятной постели, не зная, куда себя деть. По правде сказать, в ноябре шанс найти грибы был невелик, но ничего не мешало попробовать.
Она надела брюки, свитер, дождевик и резиновые сапоги, взяла корзинку и нож. Попивая кофе, дождалась, когда за окном станет хотя бы сереть, и пошла в лес.
Лес начинался сразу же за ограждением, возле группы берез вперемешку с елками и редкими скрюченными сосенками. Ирена сновала среди тумана и мороси, всматриваясь в мох, одетый в легкую паутину, глядя на капли росы, блестящие, как жемчужины. Было холодно. В сторону озера шла низина, мокрый папоротник хлестал по ногам, в воздухе висел пронизывающий холод, грибов не было. Только на краю леса обнаружился большой почтенный подберезовик, сгорбившийся под трухлявой шляпой, не понятно, почему она не заметила его раньше, когда он был во всей своей красе и пригодился бы в суп. И в этот холодный рассветный час она наткнулась на своего постояльца. Шла бесшумно, утопая по косточку в пушистом ковре мха. Он ее не услышал.
Он стоял спиной к ней на склоне холма, глядя на озеро, сверкающее металлическим блеском, словно воды Северного моря. Держал в руке сотовый телефон и с кем-то разговаривал. Если не принимать во внимание странное время дня, ничего в этом не было необычного. Этот склон был единственным местом в окрестностях, где телефоны ловили.
— Это все в порядке вещей, — произнес он спокойно и решительно. — Так должно быть. Ты знала, что это случится. Все циклично. Нет, сделать ничего нельзя. Послушай… послушай меня! Просто это случилось. Прости мне все плохое и помни хорошее. Благодарю тебя. Я никогда тебя не забуду. Прощай.
Ирена почувствовала, как по щекам пробежал холод. Она бесшумно отступила назад по топкому ковру мха под покров молодых березок и сосен. Мужчина выключил телефон, посмотрел на него некоторое время, а потом размахнулся и вдруг бросил его прямо в озеро. Маленький прямоугольный кусок пластика несколько раз перевернулся в воздухе и плюхнулся в серую гладь, блестя в свете зари, как полированная сталь. Мужчина сунул руки в карманы куртки и стоял, вглядываясь в волны и круги на воде.
Где-то в высоте охотящийся ястреб зашелся в тоскливом писке.
Возвращаясь домой быстрым шагом и без грибов, Ирена все думала об увиденном.
Человек может говорить по телефону слова, которые звучат как последнее прощай, по разным причинам. Под влиянием чувства и минуты, из-за замечаний собеседника также вырываются разные глупости, которые в обычной жизни никто не сказал бы. Но выбрасывать телефон — это ненормально и безрассудно. Когда кто-то выбрасывает новый телефон в озеро, он перестает существовать. Исчезает из мира. Отрезает пуповину.