Многих вещей в современном мире он не любил, но всегда мог что-то сказать в его защиту.
И был.
А сейчас уехал, и дом снова сделался пустым и мертвым. Снова тень поселилась в углах, и снова появился страх, старость и пустота. Ты опять стала разговаривать сама с собой. Часы в гостиной решительно тикали, словно смерть шагала к тебе по паркету, цокая каблуками. Ты почувствовала, что, возможно, Миколай сейчас вернется, но через несколько дней заберет свой сундук, свою шляпу и исчезнет уже навсегда. И взамен возвратятся пустота и мрак.
И уже не исчезнут.
Ты хотела, чтобы он остался. Еще ненадолго. А лучше надолго.
Где-то внизу выдвижной ящик со столовыми приборами открылся и грохнулся на пол.
Заскрипели ставни, но ты упрямо поджала губы и не обращала внимания на шум.
Он оставил дверь закрытой, но ключ забрал. И ты пошла на кухню и взяла другой, даже не глядя на упавший ящик, растерявший все содержимое.
Конечно же у тебя был повод. Ты хотела проверить, не лежит ли в прикроватной тумбочке револьвер с одной пулей в барабане или не стоит ли случайно у кровати флакон с секоналом. Все это было для его блага. Ты по-человечески заботилась.
Ты открыла дверь, но, конечно же, не заметила маленькую щепочку, выструганную из спички, которая была воткнута между петлей и дверным косяком, и щепка упала на пол.
В комнате был порядок, в ней стало уютно. На застланной постели лежало одеяло. Куртка, теплая клетчатая рубашка и шляпа висели на вкрученных в дверь крючках. Сундук занял стену рядом с письменным столом и был накрыт куском шкуры дикого кабана, которая обычно без дела лежала на стуле. Полки заставлены книжками и небольшими фигурками, деревянными и каменными.
На поверхности стола лежало несколько записных книжек и очень старая украшенная перьевая ручка, стояла бутылочка чернил, лежали кусок сургуча вишневого цвета и ножик с блестящей перламутром рукояткой. Здесь же возле лампы находилась ровная стопка листочков в клеточку, испещренных замысловатыми вычурными письменами с завитушками. Их прижимало что-то похожее на небольшую граненую бутылочку, наполненную золотой пылью. Ты взяла ее в руки, и тут оказалось, что это не бутылочка, а тяжелый металлический предмет в виде бутылочки.
В комнате были еще две пузатые бутыли, которые находились в компании цилиндрической серебряной рюмки. Бутыли содержали что-то резко пахнущее алкоголем и сушеным черносливом, были книжки и шкаф с одеждой, но всего интересней оказался сундук.
Ты не смогла удержаться. Сняла шкуру дикого кабана и открыла его. Замка не было, но ты конечно же не могла знать, что между металлическим окладом крышки и маленькой щепкой на стенке сундука протянута тоненькая невидимая ниточка.
Наверху лежал странный, напоминающий саблю, кортик. Ты вынула его из ножен и увидела, что когда-то это действительно была сабля, но ее сломали и переделали. Оборванная латинская фраза, выгравированная на отломанном острие. Nostrum non est victoria, sed opu…[11] Латынь ты не помнила. Еще одна старая вещь. Видимо, он и в самом деле торговал антиквариатом.
В сундуке таких вещей было больше, но ты знала, что не сможешь все их детально рассмотреть. Коробочки, банки, рулоны бумаги, перевязанные красным шнурком, мешочки и — конечно же! — старый, обернутый в кусок замши револьвер. Однако было похоже, что барабан все-таки пуст. Оружие было длинное, тяжелое, на вид как из вестерна. Внизу лежали четыре такие старые книги, что ты даже присвистнула сквозь зубы. В потрескавшемся кожаном переплете с вытертым золотым тиснением, в металлическом окладе, с фигурными скобами-застежками. Целое состояние! Может, это книги по алхимии, о которых он говорил? А может, он их украл?
Под книгами находилась обшитая вытертым бархатом крышка, закрывающая нижние части сундука. Но можно было выдвинуть две ручки, разблокировать защелку и вынуть ее, что ты и сделала. Тебе было стыдно, твои щеки горели от смущения, но ты просто не могла остановиться. Чувствовала себя, как девочка, которая украдкой роется в вещах на мамином туалетном столике.
Под ложным дном находилось разделенное на части отделение с перегородками, выстланными мягкой тканью. Там стояли большие стеклянные сосуды с причудливо выгнутыми длинными носиками, какие-то почерневшие, сложенные вместе, металлические прутья с болтами и зажимами, металлические сосуды походили на туристические, полные цветного порошка квадратные бутылки со стеклянными пробками утопали в собственных, мягко выложенных углублениях.
Он на самом деле занимался алхимией? В двадцать первом веке? С другой стороны, все в этом сундуке было неимоверно старым. Странные вещи.
Ты сложила все как было — книги, шкатулки, револьвер, кортик — закрыла крышку и положила на место шкуру.
В выдвижном ящике письменного стола нашлась еще одна шкатулка — полная фотографий. Ты не могла преодолеть искушение. Искала следы его прошлого, что-нибудь, что человек должен накопить в течение жизни. Какие-нибудь следы контактов с людьми. Какое-нибудь доказательства того, что он не возник из небытия в том ноябрьском тумане вместе со своей шляпой и косичкой, а был живым человеком.
Женщина на фотографии сидела на бетонной скамейке вся в ярком блеске солнца. Она сидела боком, ее длинные ноги под тонким легким платьем были вытянуты на всю длину скамьи, она смеялась и одной рукой придерживала солнечные очки, которые торчали в развевающихся на ветру черных волосах. За ней маячили белые, нагретые на солнце здания, перекрученные верхушки пальм и мачты яхт. Небо было распаленным.
Она была красива, если вы, конечно, предпочитаете средиземноморский тип красоты. Черные миндалевидные глаза, узкий орлиный нос, торчащие скулы. Похожа на еврейку, гречанку, а может, на испанку или француженку. Красотке было максимум лет сорок. Не она ли услышала страшное сухое «прощай»?
Внизу еще одна фотография — другая женщина, другое время. Цвета на снимке выцветшие, макияж на лице девушки тенями лежит на щеках, торчащие черные волосы и треугольное лицо. Она была одета в кожаную куртку свободного покроя и стояла перед зданием, которое как-то особенно красиво выглядело — белые окна и белая дверь, оштукатуренное и покрашенное странным ржавым цветом. Женщина держала маленькую белую собачку, которая неотрывно смотрела в объектив фотоаппарата.
Еще фотографии и еще. Другие женщины, ни одна не повторяется дважды. У всех маленькие очерченные брови и темные глаза, узкие носы, темные или рыжие волосы. Две были азиатками. Они стояли, сидели, одна ехала на велосипеде по какому-то пейзажу.
Очередные фотографии стали выцветшими настолько, что утратили всякие оттенки голубого, зелень порыжела, небеса побелели, платья приобрели длину за колено, прически превратились в начесанные стога, макияж стал ужасный — подводка на веках, клипсы, блеск на губах.
Потом несколько черно-белых снимков, белые носочки, торчащие из лакированных туфель, черные или рыжие волосы сменились высоко собранными прическами, декольте поднялись под шею, платья стали еще длиннее.
Потом фотографии с зубчатыми краями на шелковистой, в оттенках сепии, бумаге. Девушки с челками, с каре, подкрученными на китайский манер, с маленькими смолистого черного цвета узкими губами. Двадцатые годы. Это было еще перед его рождением. И ты поняла тогда, что это должно быть снимки его родных, какие-то семейные ценности, из которых, неизвестно почему, он выбрал только женщин. В коробке не было фотографий мужчин, ни одной, только одни молодые женщины. Он не хотел фотографий ни старых бабушек, ни тетушек, а собрал только их молодые, девичьи образы. Почему? Может, боялся старости?
Но не боялся пожелтевшего снимка двадцатилетней черноволосой прабабушки, сидящей в ателье с сигаретой в длиннющем мундштуке, одетой лишь в ботинки на шнуровке, низку жемчуга и маленькую дурацкую шляпку. Снимок был настоящим сокровищем в коллекции, был виден кудрявый холмик лобка и складки на животе, потому что прабабка понятия не имела, как нужно сидеть, чтобы правильно показать фигуру.
Внизу ты нашла несколько стеклянных пластин с еще более постановочными фотографиями девушек в огромных, украшенных цветами шляпах; руки в ажурных перчатках держали зонтики или подолы длинных платьев.
Ниже была бижутерия. Овальный серебряный медальон на цепочке. Ты открыла его, чтобы встретить чернобровую женщину с темными высоко заколотыми волосами, с локонами, спадающими на щеки, — портрет выписан на фарфоровой пластинке размером с ноготь кисточкой, которая, вероятно, имела всего один волос. Нужно было иметь микроскоп, чтобы сделать что-то подобное. Миниатюру окаймляла прядка черных волос, которую придерживали металлические лапки.
Внизу силуэт из бумаги. Черный девичий профиль на белом картонном фоне, все истлевшее и хрупкое, как крыло бабочки.
Еще одна миниатюра на медальоне, большего размера и хуже выписана, бледное лицо женщины, немного одутловатое, с ярким румянцем на щеках, почти неразличимое под белыми локонами высокого парика.
Очередной медальон большой, размером с печенье, и тяжелый, в золотой рамке с множеством украшений, и очередной портрет — черные глаза, черные волосы, замысловатая прическа, зеленое платье с застежкой у шеи. На обратной стороне гравировка, которую ты прочла с трудом: «Любишь чары нежности, надежду. Для тебя она. Что же я есть. И та смеется».
На дне шкатулки лежало еще несколько перстней и восемь колец. Золотых, серебряных, с украшениями и обычных. И еще перстень-печатка с негативом герба, вырезанным в серебре.
Ты положила содержимое на место с ужасным ощущением брезгливости, с чувством, что ты вымазалась, и с надеждой, что он никогда не поймет, что ты копалась в его вещах. Иначе ты бы просто сгорела со стыда.
Поглощенная фотографиями, ты даже не заметила, как стемнело.
Ты ничего так и не узнала.
Ты влезла сюда, чтобы найти ответы на незаданные вопросы, но ничего не поняла.