Ирена сделала несколько шагов, двигаясь прямо и с достоинством, как модель, как должно. Как прекрасно было стоять и ходить без этого болта, сидящего между почками. Миколай взял пальто и словно украдкой взял со стола свою странную папку. Сделал это незаметным движением карманника и тотчас же спрятал под перекинутой через руку одеждой.
— Я сейчас вернусь. Вы разрешите пригласить вас на ужин?
— Разрешу, — ласково ответила она, стараясь, чтобы слова звучали непринужденно.
Она сидела на кухне и смотрела, как впервые за много лет мужчина здесь рубит, чистит, нарезает, готовит и приправляет. Он накупил много разной еды, которая красиво лежала на деревянном столе, как на голландском натюрморте.
Тарелка больших креветок, рядом пучок укропа и кусок мяса, прекрасный белый лук-порей с хвостом зелени на конце, как на гербе Уэльса, утка, головки чеснока, грибы. Она смотрела на это изобилие скептически. Роман при таких обстоятельствах сделал бы яичницу, тут он был мастером, мог отварить или обжарить на сковороде колбасу или приготовить замороженные овощи. Впрочем, в то время не было готовых блюд, поэтому, когда она уезжала, он питался бутербродами и супами из пакетиков или ходил обедать в паб в Плотичне, где ел сомнительный бигос или котлеты.
А тут — вы только посмотрите! Суп из раков Bisque d’ecrevisses. («Раков не было, и я взял лангусты»), а потом фаршированная грудинка из телятины, пюре из картофеля и салат. На десерт — мороженое с горячим черничным соусом.
Она ничего не сказала, лишь смотрела, как мелькает в его руке нож, нарезая морковь и лук, мелькает так быстро, как нож в овощерезке. В кастрюле кипела вода, пахло измельченным чесноком. Креветки приземлились в кипящую воду, Миколай растирал масло с желтками, измельчал петрушку, растирал в ступке скорлупу креветок в муку. Большинство ее латунных и медных кухонных приспособлений, которые многие годы только украшали кухню, вдруг оказались на столе и нашли себе применение. Он даже не посмотрел на миксер, а взбивал яйца в пену древним венчиком, печень рубил снятым со стены изогнутым тесаком.
И рассказывал об истории и о прелестях современной цивилизации. И о мясе.
— Это моя метода поднять настроение. Меня радуют такие мелочи: например, у нас всегда есть свежее мясо. А вы знаете, что такая ситуация сложилась совсем недавно? Каких-нибудь пару десятков лет назад. На протяжении сотен лет люди, если и ели мясо, то свежим оно было всего несколько дней. Потом приобретало плохой запах или заветривалось. Отсюда появилась привычка добавлять приправы. «Перец и шафран всему на кухне пан». Потому что мясо вечно становилось с душком. Без приправ невозможно было его съесть. А сейчас — пожалуйста. Я добавляю приправы, чтобы усилить аромат блюда, а не чтобы нивелировать вонь. Порой полезно ценить такие вещи, как холодильник или хотя бы ванна.
Ирена сделала глоток вина. Тяжелое, сладковатое, с пряно-вишневым запахом. Херес амонтильядо. Кухня была полна запахов, света и жизни. Стучал нож, шипел в сотейнике жир. Ей хотелось, чтобы так было всегда. Каждый день.
— И хочется вам мучиться? — спросила она с едва скрываемым кокетством.
— Я готовлю для вас. Как мне могло бы не хотеться? Ужин с красивой женщиной — это единственный и самый лучший повод. В этом смысл готовки. Это честь. Сам я только наполняю желудок. Я бы сам съел прямо из банки.
Хороший ответ.
Понятно, что к ужину ты переоделась. Грудь поднята в высоком лифчике, капля «Опиума», растертая на шее под ухом, шпильки, блеск лайкры, обтягивающей бедро в разрезе юбки. Пламя стреляет в камине, блеск свечей, профильтрованный сквозь рубиновую жидкость в бокале.
И мужчина, сидящий напротив. Высокий, с коротко постриженной седеющей бородой и длинными волосами, собранными в хвостик. Не надел галстук. Оригинал, не делает ничего, что могло бы показаться очевидным и банальным. Воротник белой рубашки стянут ремешком, который придерживает серебряная брошь. Миколай смотрит на тебя с едва скрываемым восхищением, его глаза блестят в пламени свечей. Улыбается. Сонно, словно в раздумье. Он видел многое. Хорошо понимает, что сейчас происходит. Что-то говорит, шутит. Знает, что ему нельзя быть сейчас ни задумчивым, ни скучным.
Сидит напротив тебя с поднятым бокалом, улыбается и ловит твою улыбку. Иногда его взгляд едва скользит в твое декольте, туда, где грудь и блеск золота на тоненькой, как ниточка, цепочке. Чужой мужчина.
Не я.
А меня уже нет.
И давно должно было случиться то, что происходит сегодня.
Он видит то, что вижу я. Что, когда ты его слушаешь, у тебя расширяются зрачки и на лице появляется таинственная улыбка, что ты всем телом подаешься вперед, что поправляешь волосы, облизываешь губы. Ваши пальцы встречаются, когда вы одновременно протягиваете руки к бутылке. Ты становишься серьезной, но на лице блуждает таинственная улыбка. В твоих глазах удивительный блеск, немного игривый, немного несмелый. Я помню его.
И тоскую.
Две бутылки вина — это не так много, особенно если ужин сытный. Но абсолютно достаточно, чтобы стать поводом.
Вы танцуете. Под блюз со старых виниловых пластинок. Ты всегда любила танцевать.
В первый раз ваши губы встречаются под мелодию «St. James Infirmary». Прекрасная мелодия. Я тоже лежал на холодном столе, мертвый и белый, как снег. Но больница называлась Воеводская клиника в Новом Тарге. Такое название для блюза не подходит. Не госпиталь святого Якова.
Наверное, если бы вы были помоложе, вы бы сделали это на ковре перед камином или даже на столе, сбросив на пол серебро и фарфор. Но в определенном возрасте нет ничего лучше старой двуспальной кровати.
Когда-то это была наша кровать. А потом на долгие годы твоя. Одинокая, с одной пустой и холодной половиной. А сейчас она вдруг перестала быть обычной мебелью в спальне.
Со стороны это напоминает борьбу. Полумрак комнаты маскирует недостатки ваших тел. Не видно веснушек, поблеклостей, складок на коже, не виден возраст, только два человека. Потому ты не разрешила ему зажечь верхний свет. Ты хотела чувствовать себя увереннее. Не вспоминать, что грудь, освободившись от лифчика, тотчас обвисла, что ягодицы свисают без лайкры колготок.
А ему это совсем не мешало, но он уважил твое желание. Остался гореть только ночник, и в его тусклом свете просто были видны люди, которые целуются, ласкают друг друга, переплетаются, словно все еще танцуют. Немного неловко — вы еще не читаете друг друга, еще не знаете, чего хочет другой, не понимаете, что он сделает в следующее мгновение. Поэтому это немного напоминает борьбу. Но все изменится. Это лишь вопрос времени.
Моя любимая.
И какой-то тип. Таков порядок вещей. Все циклично.
Ты переплетаешь ноги на его спине. У тебя красивые стопы — узкие и чувственные. Они совсем не изменились.
Слышен твой стон. Ритмичное и ясное: «Ох! Ох! Ох!», вторящее ударам изголовья кровати о стену. Это не твоя обычная реакция. Просто ты давно хотела так сделать.
Хотя бы еще раз в жизни.
— У
тебя много шрамов.
Ирена лежала, опираясь подбородком о его грудь.
— Я старый. Набралось.
Она бесстыдно рассмеялась и нырнула куда-то вниз под одеяло.
— Никаких тому доказательств.
Он поцеловал ее.
— Это все ты, твои чары.
Ступеньки скрипели.
— Противный звук. Словно кто-то ходит, — произнес Миколай и свернул себе сигарету. — В первые ночи я по нескольку раз выглядывал в коридор.
— И что? Видел кого-нибудь? Этот дом старый. Дерево все время дышит, нагревается, остывает, потому все трещит. Всегда так было.
— И двери всегда открывались и закрывались? Картины падали?
Темные глаза Ирены смотрели на него без особого выражения.
— Ты боишься?
— Скорее мне интересно. Ты никогда ничего не видела?
— Нет. В любом случае это не может быть, Роман.
— Почему?
— Я бы чувствовала. Знала бы, если бы он был здесь. Мы были так близки, как только могут быть близки люди. Когда он погиб… — Она взяла у него сигарету, сделала затяжку и вернула, — когда он
погиб, от меня словно осталась половина. Наверное, поэтому я так отсюда и не уехала. Мы мечтали об этом доме. Это было наше место. Я не могла его оставить. Иначе оставалось бы только скитаться.
— Жизнь странника не так уж и плоха, — рассмеялся он.
— Для кого как. В конце концов нужно найти какое-то свое место. А мое здесь.
Он молчал. Ирена смотрела на его лицо в отблеске красного огня.
А потом они снова любили друг друга. В полной темноте, в которой существовало только прикосновение, только тепло и холод, гладкая поверхность кожи или шелковистость волос.
— Не уезжай, — попросила она в кромешной темноте. — Останься еще немного. Со мной.
— Ты так хочешь? Не поздно для нас?
— Поздно, чтобы откладывать. Что нам мешает попробовать? Ведь нам нечего терять.
Кроме друг друга.
— Хорошо, я останусь.
Ступени на лестнице перестали скрипеть. Стукнула дверь.
О бабочках ты рассказала ему немного позже. Собственно, он сам спросил о них, разглядывая твои картины.
— Я пыталась с ними сжиться. С первой, которую нарисовала в тот день. Я вернулась к ней, наверное, через месяц после похорон. До этого была не в состоянии что-то делать. Я должна была начать рисовать, иначе можно было просто сойти с ума. Это был пейзаж. Такой спокойный, деревенский, квинтэссенция летнего вечера. Банальная картина, цветущие луга, стога, деревья вдоль дороги. Состоятельные люди покупают такую мазню, чтобы повесить в гостиной. Тогда тоже были галереи. Только свет интересный. Желто-золотой, летние сумерки, мне всегда хотелось его передать. Я не могла закончить картину, была не в состоянии закончить, потому дорисовала эту проклятую бабочку. Не так, словно она была частью пейзажа, а словно жила в нашем мире и сидела на полотне. Она была черная, зловещая и отбрасывала тень. Потом я рисовала и другие картины, в тот период мрачные и сюрреалистические, но черные бабочки всегда на них присутствовали. Это стало моим фирменным знаком. Таким образом мне хотелось сказать «аминь».