— А что стало с тем пейзажем?
— Попал к людям. Я не могла на него смотреть. Говорили, его видели у кого-то в офисе. Потом этот человек погиб в автомобильной катастрофе. Надеюсь, что не из-за картины.
— А другие?
— Некоторые ты видел. Большинство я продала. Но одну не продам.
— Какую?
— Она называется «Икар». Мужчина с крыльями, фигура потрескавшаяся, как статуя. Белая, по структуре как мрамор, но потрескавшаяся, как сброшенная на пол фарфоровая фигурка. Но разбитые кусочки были узнаваемы. Ладони, торс в нескольких фрагментах, крылья, обращенное к небу лицо. Не греческая маска статуи, а характерное лицо мужчины с вертикальными морщинами у рта. На глазах фигуры сидели черные бабочки. Место, куда он упал, тоже было выстлано бабочками с крыльями цвета сажи. Ковер из бабочек.
Миколай курил и смотрел в молчании.
— Это Роман?
— Самый лучший его портрет, который я когда-либо написала. Я пыталась вложить в него все мое горе. Все, что хотела рассказать об этом мужчине. Удержать его. Своего рода эпитафия. И с того момента, как я его закончила, мне в самом деле стало легче. Я начала жить. Думаю, я многим обязана этому куску полотна.
Он кивнул.
Дни приобрели свой ритм по мере того, как они на самом деле стали жить вместе. Но о Миколае Ирена так ничего и не узнала. Он рассказывал тысячу историй, казалось даже невозможным, чтобы он пережил все это, но ничего не говорил о том, что на самом деле было интересно женщине. Не рассказывал о своих романах, отношениях и связях. И более того, не дал вразумительного ответа на вопрос, от чего убегает. Или с кем расстался и зачем уезжал. Только краткое: «Дела». Не стал объяснять, почему спрятался в этом углу.
— А ты? Почему ты заточила себя здесь?
— Я говорила тебе много раз. Тут я у себя.
— Вот видишь. А у меня нет никакого «у себя». Просто я почувствовал осень.
— Как это — осень?
— Время туманов, усталости и засыпания. Моя жизнь стала сложной и стала иметь слишком большой вес. Я больше не мог находиться с людьми. Довольно было требований, ожиданий, зависимостей. Старость — это как воскресный послеобеденный час. Не середина дня и не вечер. Обед съеден, времени осталось немного, потому нет смысла ничего начинать. Спать ложиться рано, а для чего-нибудь другого поздно. Тоска, бег времени и приближающийся понедельник. Так я себя сейчас чувствую. Постоянно, не только в воскресенье.
Ирена протянула руки и прижалась к нему. Ей тоже было грустно.
Он поцеловал ее.
— Пойдем, приготовим обед.
Началось все с того, что однажды утром он сбрил бороду. Ирена разозлилась.
— Мне она нравилась.
— Вырастет.
— Зачем ты это сделал?
— Я должен.
Он не хотел ничего говорить. Одиноко сновал по окрестностям, выглядел уставшим, каждую минуту останавливался. Его глаза утратили блеск, а вся стать куда-то испарилась. Он выстругал себе палку из ветки вербы и опирался на нее. Ирена была в ужасе.
— Все будет хорошо. Просто я плохо себя чувствую.
И на самом деле. Он едва передвигался, покашливал, но аппетит у него был как никогда. Он сметал с тарелки по две порции, иногда она видела, как он стоит у открытого холодильника и грызет кусок сыра или колбасы. А потом идет спать.
Где ни присядет, начинает дремать.
Днем она нашла его наверху. Миколай упаковывал вещи. Медленно, трясущимися руками, но аккуратно. Одну за другой. Она смотрела на него с ужасом. В течение нескольких дней он стал похож на старца.
— Я никуда не уезжаю, — произнес он, заботливо укладывая книги в большой чемодан. — Присядь. — Взял ее за запястья и усадил на диван. Сам стал на колени напротив.
У нее бешено стучало сердце. Такие вступления никогда не предвещают ничего хорошего.
— Ирена, выслушай меня. В конце концов я должен тебе это сказать. Я болен.
Она лишь успела набрать в легкие воздуха, но он приложил палец к ее устам.
— Выслушай меня до конца. Я прекрасно знаю, что со мной. Через несколько дней у меня будет приступ. Послушай! Это не в первый раз. Мне не нужен врач. Не нужно вызывать скорую, вообще не нужно ничего делать. Я пойду наверх и лягу. Засну. Очень глубоко. Так глубоко, что будет казаться, будто я умер. Даже не думай пригласить врача. Приедет какой-нибудь деревенский коновал и решит меня похоронить. Он наверняка никогда не слышал о чем-то подобном. Это летаргический сон, но мне ничего не угрожает. Я не умру от этого, самое большее — немного похудею. Это продлится каких-нибудь три дня, не больше. Потом я проснусь, и все закончится. Со мной ничего не случится. Ты поняла?
— Что это за болезнь?
— Экзотическая. Есть только латинское название и еще африканское. Она похожа на кому, но не опасная. Опасным для меня может быть только некомпетентный врач. Если меня оставить в покое на несколько дней, то все будет хорошо. Ты поняла?
Она кивнула головой.
— Повтори. Пожалуйста. Я хочу услышать, что ты поняла.
— Ты впадешь в летаргический сон на несколько дней. Я не должна вызывать врача. А потом ты встанешь. Это правда? С тобой ничего не случится?
— Я войду в эту комнату и лягу спать. Закрою дверь. Не входи сюда.
— Но почему?
— Потому что это всего лишь приступ, который продлится несколько дней и пройдет, а ты ничего не можешь сделать. Это не заразно. Мне ничего не будет нужно. Ничего не будет болеть. Я ничего не буду слышать. Это может ужасно выглядеть — я буду лежать как труп, как бревно. Ты просто не входи сюда. Когда я встану, то сам спущусь вниз. Повторяю. Со мной ничего не случится.
— Я не могу тебе никак помочь?
— Нет.
В ту ночь она не могла спать. Ей было страшно. Она была уверена, что он врал. Может, он смертельно болен? Может, умирал? В последние несколько дней он действительно выглядел все хуже. Значит ли это, что он приехал сюда, чтобы умереть? Это бы объясняло и странный звонок, и его поведение. Старый странник, который нашел место, чтобы попрощаться с миром и уйти, подобно больному слону. Она чувствовала, что страх давит ей грудь, а глаза готовы лопнуть от сдерживаемых слез.
Но почему же в таком случае он запретил звать врача? Или знает, что он смертельно болен и не хочет, чтобы его спасли?
Он лежал рядом и мерно дышал, а Ирена слушала, как выскакивает из груди ее собственное, охваченное ужасом сердце, чувствовала, что всему пришел конец. Единственное, что она могла сделать, это ухватиться за тоненькую, невероятную ниточку надежды, которую он ей оставил.
Ты уже хотела вломиться в ванную. Он был там уже больше часа, а когда вышел, ты замерла, охнув и поднеся ладонь к лицу. Он наголо побрил голову. Исчезли редкие у взрослых мужчин длинные волосы, исчез хвостик, появилась лысая кожа черепа, блестящая, как воск.
— Так надо, — объяснил он. — Они бы выпали, а так быстрее вырастут. Не плачь, малышка, ничего особенного.
Но ты уже больше не могла сдержать слез. Ты стояла посередине коридора и рыдала, как маленькая девочка.
Он поцеловал тебя в губы. Глубоко и горячо. Ты дрожала и не могла забыть черную бабочку, которую увидела в тот день, когда Миколай появился в твоей жизни.
— Я должен лечь, — с усилием произнес он. — Умоляю тебя, помни о том, что я тебе сказал. Я закрою дверь и буду спать три дня. А потом встану и спущусь вниз. Это все. Это очень просто. Просто представь себе, что я уехал.
Ты послушно кивнула головой, заплаканная, с красными, опухшими глазами.
Ты смотрела, как он с усилием поднимается по лестнице, держась за перила, шаг за шагом, глухо стукнула дверь. Ты вздрогнула от этого звука, потом раздался стальной скрежет ключа в замке. Скрипнула кровать. И настала тишина.
Ты успокоилась и взяла себя в руки. А потом села, тупо уставившись перед собой. Наверху стало абсолютно тихо. Ты слушала тиканье часов.
Ты решила сделать так, как он просил. Все в тебе возмущалось. Ты хотела быть рядом с ним, хотела как-то помочь, хотела облегчить его состояние. Он был твоим мужчиной. Тем, с кем ты хотела прожить остаток жизни. Столько, сколько еще получится урвать.
Когда я болел, в доме был просто цирк. Я стонал и охал, велел готовить себе вычурные блюда, страдал, лежа в постели, чувствовал себя ужасно, хотел, чтобы со мной нянчились, обо мне заботились, читали мне книжечки, мерили температуру, держали за руку. Я болел! Страдал!
А этот — запретил даже смотреть на него. Просто зарылся где-то в кустах, как больной пес, готовый погрести себя под сухими листьями.
Ты рисовала. И работа как-то двигалась. Последняя иллюстрация, последний рисунок. Мальчик, лошадь и Голем расходятся каждый в свою сторону. Рисунок должен быть радостный, потому что миссия окончена. Каждый герой получил то, чего хотел. Но в нем глубокая печаль. Это даже не прощание друзей. Это квинтэссенция утраты. В нем печаль и едва скрываемая скорбь.
Одинокий дом, тиканье часов. Ты отложила рисунок, пошла покормить Узи. Он едва ковылял, но подошел, качаясь, ткнулся в руку сухим теплым носом и лизнул ее, глядя тебе в глаза угасающим ореховым взглядом. Обычно Узи не был слишком эмоционален. День прощаний. Ты прислушалась, стоя под дверью, но оттуда не долетал ни один звук. Ты не знала, хорошо это или плохо. Тишина.
Ты навела порядок в рабочем кабинете. Сложила стол, убрала мольберт и новый, обтянутый загрунтованным полотном подрамник. Все переставила, но не могла найти «Икара». Ты искала-искала и в конце концов махнула рукой. Тут только мамы с папой не хватает! — рулоны бумаги, калька, куча стоящих рядом картин, ничего удивительного, что «Икар» куда-то запропастился. Найдется. Проклятая картина, где на ковре из черных бабочек лежу я, разбитый, как фарфоровая безделушка. Есть в нем и моя вечная тоска, и мои горы, и даже мои скульптуры. Есть в нем и ты — одинокая фигура на фоне далеких гор. Твоя печаль застыла в нем навечно, запечатленная силой твоего таланта, кисти и красок. В тебе огромная мощь.
Но эту картину унес отсюда человек. Странник, который видел очень многое и очень многое понимал. Забрал и поставил на моем троне, вырезанном из ствола груши, откуда открывается вид на озеро.