А потом облил ее растворителем и поджег. Осталось только обуглившееся полотно. Твои воспоминания, твое горе, твоя упорная память, сильная, как якорь, мои мечты, моя тоска и моя любовь — все унеслось в небо со столбом дыма. Наконец-то свобода. Я никогда не перестану благодарить его за это.
Ты взломала замок на следующий день утром. Там, в постели, лежал твой мужчина и страдал, может быть, умирал. И ты решила быть рядом с ним. Ты не могла делать вид, что он уехал, не могла жить так, словно ничего не случилось. Ты должна была сидеть рядом, вытирать с его лба пот, держать его за руку и что-то делать, что-то делать.
Куда-то запропастился второй ключ, но замок можно было открыть, поддев отверткой, достаточно было немного повредить дверную коробку.
Ты вскрикнула.
Ты была уверена, что он умер. Миколай лежал навзничь, его кожа превратилась в желтоватый сморщенный пергамент. Он походил на мумию. Мумию или тело Ленина в мавзолее.
В комнате стоял какой-то запах. Не гнилостный и не запах разложения. Будто бы немного пахло благовониями, немного увядающими листьями.
Ты приложила пальцы к его запястью, потом к шее, покрытой сморщенной, застывшей, как панцирь краба, сухой кожей.
Ничего. Коже была слишком твердая.
Ты приложила ухо к грудной клетке, натянутой, как барабан, но будто бы теплой.
Тоже ничего.
Бу…м!
Удар сердца. И опять тишина.
Летаргический сон. Следующий удар сердца мог быть через минуту. Но во всяком случае он был жив. А может, говорил правду? Может, он действительно через три дня как ни в чем не бывало спустится вниз и позавтракает с тобой. На коже появились крупные бесцветные капли пота. Они были клейкие и тянулись, как свежая смола или лак. От них твои пальцы склеивались.
Платочек пристал ко лбу, когда ты пыталась их вытереть. И ты все оставила как есть, но платочек так и остался приклеенный крепко-накрепко, как к карамели.
Ты сидела рядом с ним. Он был абсолютно неподвижный, но можно было взять его за руки и гладить, и ты села так, чтобы можно было его касаться. Время шло.
Ты спускалась вниз, в туалет или сделать себе чай, но дверь в комнату Миколая оставалась открытой.
И ты снова возвращалась туда, чтобы сидеть у кровати и с нарастающей тревогой смотреть, как он становится все больше похожим на засушенный труп. Тело выделяло новые слои клейкой смолы, которая застывала на нем пластами подобно нанесенному лаку. Казалось невероятным, что он сможет из этого состояния проснуться. Ты понятия не имела, что с ним происходило, но выглядело это ужасно.
Было тяжело так сидеть, но ты решила довериться ему. Кроме того, Миколай мог быть прав. Скорая, воя и моргая лампами, забрала бы его среди ночи, а в больнице подтвердили бы кончину и похоронили живьем или затолкали в печь крематория, боясь какой-нибудь эпидемии. Он сказал, что единственная угроза для него — некомпетентный врач. Запросто, если это экзотическая болезнь.
Ты легла только под утро, а потом снова ждала. И сидела у кровати.
Утром он едва-едва напоминал человека. И под слоем странной смолы, теперь похожей на засохшую скорлупу, было трудно разобрать редкие удары сердца.
— Я не верю, что ты меня не слышишь. В фильмах больные в коме всегда слышат. Я люблю тебя, слышишь? Я твоя женщина. Я не знаю, что с тобой и что ты пережил, но вернись ко мне. Я так долго ждала. Не умирай, слышишь? Останься со мной. Я твоя женщина. Я уже не молода, и потому видела многое. Я знаю, как должно быть с мужчиной. Я не буду надоедать тебе своим настроением, не буду вечно чего-то требовать. А если ты окажешься пьяный в парке, я свернусь в клубочек рядом. Только будь со мной. Ты не можешь уйти сейчас, когда мы наконец-то нашли друг друга. Останься со мной, любимый.
Ты рассказывала ему разные истории. Говорила о себе. Просила его и умоляла. Ты надеялась, что он слышит, что в этом засушенном, превратившемся в едва узнаваемую скорлупу теле еще — бу…м! — стучит живое сердце. И что ты можешь, как в сказке, разбудить его поцелуем.
Твое терпение лопнуло поздно вечером второго дня. Ты просто не могла сидеть, смотреть и позволять ему умирать. Ты побежала вниз, чтобы позвонить в скорую и все им объяснить.
Телефон молчал. Был мертв, как реквизит в театре. С таким же успехом ты могла поговорить с фарфоровым котиком.
За окном вихрь ноябрьской грозы размахивал проводами, по которым текли капли дождя. Странник, который уже многое видел, ничего не оставил на волю случая.
Ты вернулась наверх, чтобы быть рядом с ним, снова говорить, просить и умолять. Ты пела ему песни. Через какое-то время стала бредить от усталости и напряжения. Хотела только, чтобы это закончилось.
А потом сидела, слушая, как ветер рвет деревья, обрывая с них последние листья, как дождь стучит по крыше и как в водосточной трубе хлещет вода. А потом пришло самое тяжелое время, половина четвертого утра — самая глубина черного, как дно колодца, мрака, когда ты уже не могла больше удержать закрывающиеся веки.
Тебя разбудило солнце и боль в суставах после проведенной на стуле ночи.
И еще отзвук текущей воды.
Простыня была мокрая насквозь, залитая таким количеством солоноватой плазмы, словно здесь лопнул гигантский пузырь.
И на кровати лежал труп.
Он умер, когда ты спала. Ты была в этом уверена, потому что в слегка наклоненном на бок теле, застывшем в полусидящем положении, был такое совершенство неподвижности, которое свойственно лишь предметам. Неживой материи.
Ты схватила его в объятья, и тогда оказалось, что он пустой и легкий, как восковой слепок. Было похоже на то, словно он лопнул сзади вдоль разорвавшейся трещины, и все, что было внутри, превратилось в жидкость, которая впиталась в матрац, намочила простынь и разлилась на полу огромной лужей.
Ты не могла даже крикнуть. Издала только глухой, невыразительный, протяжный стон. Казалось, у тебя никогда не кончится дыхание.
И тут ты услышала, что внизу кто-то есть. Что в ванной плещется вода, кто-то ходит, переставляют какие-то вещи, что играет радио.
Ты сошла вниз по лестнице как во сне, убежденная, что это наваждение, что ты обязательно должна проснуться, только не знаешь как. Всё — щели между досками пола, золотая пыль, танцующая в лучах солнца, — было реальным в самых мельчайших подробностях, но ведь и в сновидениях так бывает. Никакое это не доказательство.
Стукнула дверь в ванной и из нее вышел стройный, самое большее двадцатилетний юноша, с лысой головой, голый, он вытирался огромным полотенцем.
— Тебе нужно было войти, да? — произнес он, и тогда она узнала голос Миколая. — Ведь все так просто. Подожди три дня. Нет, тебе нужно сунуться. Также, как и тогда, когда я уехал. Тебе нужно было припереться, блин, и копаться в моих вещах. А все могло быть так чудесно.
В таких ситуациях, когда человек наконец-то начинает владеть своим голосом, голосовыми связками и одеревеневшими мышцами лица, он способен произнести только что-то типа «Что происходит?» или «Что все это значит?»
— Но ведь я говорил, что со мной ничего не случится, — сказал юноша, который был Миколаем, и ты начала узнавать его черты. По сути это было все то же лицо, только намного моложе. — Сядь, — ласково прибавил он.
Ты села.
Он стал на колени напротив кресла и положил руки на твои бедра. Он был сложен, как Адонис. Выразительные мускулы играли под персиковой кожей, гладкой, почти как у девушки.
— Со мной это уже в седьмой раз. Первый был в тысяча шестьсот тридцать шестом году. Я родился в тысяча пятьсот восемьдесят третьем. Недалеко отсюда. Около Кракова. Тогда, в первый раз, я не знал, что происходит. Я очнулся в пустом дворе, слуги разбежались, думали, что это заразно. Просто счастье, что меня не похоронили. Я потерял сознание, увидев себя в зеркале. Потом ходил голый, но собрал некоторые вещи, книги, деньги, одежду, взял коня, поджег Сендивицы и убежал. Только потом я научился себя правильно вести. В первой жизни я был алхимиком. Звали мня Космополит. Я был учеником самого Александра Сетониса. Я думал, что наконец-то получил азот — mercuruim philosophae. Эликсир жизни. Потом в течение двухсот лет пытался повторить его. Но ничего не вышло. Это огорчает меня до невозможности. Я пытался дать новую жизнь женщинам, которых любил, даже животным. Но ничего не получалось. И сейчас иногда все еще пытаюсь, но мне кажется, что я просто мутант.
Он встал и пошел наверх, легким пружинистым шагом, напевая мелодию, которая неслась из радиоприемника. Даже в состоянии полного ступора ты не могла удержаться, чтобы не смотреть на его подтянутые ягодицы.
Когда ты поднялась наверх, тебя поприветствовал тройной блеск вспышки из маленького серебряного фотоаппарата. Он отложил аппарат и вернулся к прерванному занятию.
Склонился над раскрытой сумкой, роясь в одежде. Уже нашел носки, джинсы, футболку и черные гольфы. Ты в оцепенении молча смотрела.
— Всегда так. Каждый раз, — ворчливо произнес он, — покупаю себе новые шмотки, но, когда я такой дряхлый, вечно затариваюсь каким-то немодным говном. Пытаюсь и никогда не могу выбрать себе что-нибудь отпадное. Потом надеваю и выгляжу как лошара.
— Что ты делаешь? — спросила ты. И только сейчас услышала свой голос.
— У меня уже есть документы. Прекрасно! Мне нужно было воссоздать, как я буду выглядеть, и друган сделал мне их на компьютере. Очень похоже получилось. Потом мне нужно было нанять одного козла, который выглядит, как я сейчас, и сфотографировать его. Бумаги вышли о-хре-ни-тель-но! Просто круто! Ну и что? Продам этот «сааб» и куплю себе что-нибудь отвальное. Не знаю, что буду делать. Весной поеду на юг. В Грецию или в Италию. Девки, вина, танцы на пляже, серфинг… каникулы. Мне полагается. А потом посмотрим. Бабки у меня есть, когда через пару лет надоест развлекаться, что-нибудь придумаю. Может, открою какое-нибудь рекламное агентство. Пока же — развлекаться! Клубы. Девки! Зажжем! Оп-оп! — Он вытаращил глаза и, набрав воздуха в грудь, издал какой-то идиотский крик. Он уже не был степенный и уставший от жизни. Его распирала энергия, ему хотелось веселиться.